Гений
Шрифт:
— А нормальный знак ты мне дать можешь?
Эхо долго молчало, потом вернуло последнее слово: «Можешь», как-то неуверенно и размыто, как будто разговаривать с тем, кто не слушает, всё равно бесполезно, так зачем тратить силы.
— Браслет верните, — устало вздохнул он, осматриваясь, заметил краем глаза браслет на постаменте птицы, но когда посмотрел туда ещё раз, его не было. — Ну и ладно, у меня их много, другой найду.
Эхо вернуло: «Найду», больше разговаривать с самим собой желания не было. Всё казалось таким глупым, что он спрятал нож, достал спички и поджёг всё, что Барт накидал в священную урну для
Он вызвал группу и приказал телепортировать его на базу отдела.
На базе в первую очередь решил пойти вымыться, даже отчёты слушать не стал — Док у входа глянул ему в глаза печально и сразу же отвернулся, это значило, что Двейну не лучше, и что других новостей нет, а всё остальное было не срочно.
По дороге к душевой ему попались навстречу бойцы из дежурной смены, вполне бодрые, он поздоровался спокойно, мысленно напоминая себе о том, что о его планах и визите к матери никому не известно, в их глазах он всё тот же, что и вчера.
Перед своей личной душевой он разделся, уже предвкушая горячую воду на замёрзших мокрых ногах, открыл дверь и замер — в центре комнаты стояла сверкающая хрустальная птица, та же самая, о постамент которой он опирался только что на Аллее Духов. Она смотрела прямо на него, а он стоял перед ней, голый, ошарашенный и окончательно ничего не понимающий в этой безумной жизни. Сделал шаг назад и закрыл дверь. Опять открыл — птица никуда не исчезла. Подошёл ближе, и понял, что она не хрустальная, она ледяная, и уже начала таять, охладив пол и воздух вокруг себя настолько, что стоять там босиком вообще не хотелось. Он вышел, переоделся, решил всё-таки навестить Двейна и задать несколько мистических вопросов.
И как только открыл дверь палаты, на него уставилась ледяная птица.
Птицу обнимал Двейн, прижимаясь лицом к её хрустальной прохладе, услышал щелчок двери и обернулся, посмотрел на Шена. Шен закрыл дверь, сел на кровать напротив и сказал:
— Ты водил Барта во дворец?
— А кого мне ещё туда водить? — хрипловато ответил Двейн, попытался изобразить улыбку: — Не самому же отмечать свой день рождения.
Шен вздохнул, в очередной раз думая о том, что даёт Двейну не то и не так — нужно было устроить большой праздник, а теперь уже поздно. Тихо сказал, мягко, но с долей предостережения:
— Тебе нельзя приводить новых людей на Аллею Духов, ты ещё не официальный.
Двейн посмотрел на него, не отрывая щеки от ледяной птицы, усмехнулся и закатил глаза:
— Ну накажи меня, что теперь делать? Я его уже привёл.
— Ты не в том состоянии, чтобы тебя наказывать.
— Я знаю, — улыбнулся Двейн. — Я слегка поистрепался, спасая твою никчёмную жизнь.
— Я знаю.
Они оба замолчали, Двейн обнимал птицу, Шен смотрел на его мятые бинты, мысленно отвешивая Доку пинка за такое качество ухода за пациентом. Двейн приоткрыл глаза, серьёзно спросил:
— Что-то случилось?
— Был в доме Хань.
— По какому вопросу?
— По поводу моей женитьбы на Призванной.
Двейн поднял брови, оторвался от
— И? Что сказала старшая Хань?
Двейн смотрел на него в ожидании ответа, а Шен медленно начинал улыбаться, всё сильнее и глубже вникая в прелесть формулировки этого вопроса.
«Она — Хань, не Кан, уже больше двадцати лет как. Почему я должен считаться с её мнением? Она меня бросила. Она бросает меня каждый раз, когда делает этот пренебрежительный жест своей белой тонкой ладонью, а я возвращаюсь, как бумеранг. Это законы физики. Вот только они не всегда работают.»
Опустив глаза, он посмотрел на ледяную птицу, настолько детальную, что было ясно, что без магии здесь не обошлось, она стояла в тазике, в котором Док обычно замачивал бинты, там медленно накапливалась вода.
«Какой хозяйственный пацан, и на Аллее Духов прибрался, и тазик нашёл. Надо брать, однозначно, в семье такой пригодится.»
Двейн настороженно позвал:
— Шен? Что она сказала?
Шен медленно поднял глаза к лицу Двейну, пытаясь по этому лицу понять, как он сам сейчас выглядит, он почему-то не чувствовал. Двейн смотрел на него так внимательно, как будто пытался душу прочитать по глазам, и что-то там такое видел, что на его лице сама собой начала появляться наполовину сумасшедшая, наполовину злорадная улыбка.
«Он отражает меня. Это я сошёл с ума и злобно радуюсь этому событию.»
От этого понимания стало теплее внутри, как будто называние вещей своими именами уже было шагом к успеху. И он назвал по имени следующую важную вещь:
— Старшая Хань мне отказала.
— И что ты планируешь делать?
— Я планирую дать понять этой слишком уверенной в собственной неуязвимости женщине, что отказывать мне — очень плохая идея.
Двейн усмехнулся, опустил глаза, нервно погладил птицу и сказал, осторожно подбирая слова:
— Перефразируя господина нашего Альберта, «а таки есть ли у тебя силы, чтобы так себя вести?»
Шен тоже усмехнулся — Альберт говорил это о деньгах, он считал, что для любой наглости есть оправдывающая сумма.
«Нищета сбивает спесь с кого угодно. С кого угодно, брат. Нищета и ненужность.»
— У меня есть всё необходимое. Я только что был во дворце Кан.
— В старшем?
— В моём.
— И?
— Мне дали знак. — Он посмотрел на птицу, которую Двейн поглаживал по ледяному крылу, посмотрел на Двейна: — Я сначала не понял, что это знак, и его повторили, специально для тугих и неверующих. Вернулся сюда, пошёл в душевую — там стоит такая же птица, — он указал глазами, добавил: — Пришёл к тебе — здесь опять она. Если это не знак, то что это вообще?