Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате. Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. Эмили Дикинсон. Стихотворения.

Дикинсон Эмили

23

Бесконечно в веках расцветание слов! И я говорю новое слово, это слово: «En Masse» [122] . Слово веры, которое никогда не обманет, Сейчас или позже — все равно для меня, я принимаю Время абсолютно. Оно одно без изъяна, в нем завершение всего, Это дивное, непостижимое чудо, в нем одном завершение всего. Я принимаю Реальность без всяких оговорок и вопросов, Материализмом пропитан я весь. Ура позитивным наукам! Да здравствует точное знание! Принесите мне очиток [123] и кедр, венчайте их веткой сирени, Этот — лингвист, тот — химик, тот создал грамматику египетских древних письмен, Эти — мореходы, провели свой корабль по неведомым и грозным морям, Этот — математик, тот — геолог, тот работает скальпелем. Джентльмены! вам первый поклон и почет! Ваши факты полезны, но жилье мое выше и дальше, Они только ступени к жилью моему, и по ним я пробираюсь туда. Меньше напоминают слова мои об атрибутах вещей, И больше напоминают они о несказанной жизни, о воле, о свержении рабских оков, Они знать не хотят бесполых, они презирают кастратов, им по сердцу полноценные мужчины и женщины, И бьют они в гонг восстания, они заодно с беглецами, с заговорщиками, с теми, кто замышляет бунт.

122

En masse (франц.) —

все вместе, в массе.

123

Очиток — многолетнее растение с сочными листьями, вьющееся по стенам и скалам.

24

Уолт Уитмен, космос, сын Манхаттена, Буйный, дородный, чувственный, пьющий, едящий, рождающий, Не слишком чувствителен, не ставлю себя выше других или в стороне от других, И бесстыдный и стыдливый равно. Прочь затворы дверей! И самые двери долой с косяков! Кто унижает другого, тот унижает меня, И все, что сделано, и все, что сказано, под конец возвращается ко мне. Сквозь меня вдохновение проходит волнами, волнами, сквозь меня поток и откровение. Я говорю мой пароль, я даю знак: демократия, Клянусь, я не приму ничего, что досталось бы не всякому поровну. Сквозь меня так много немых голосов, Голоса несметных поколений рабов и колодников. Голоса больных, и отчаявшихся, и воров, и карликов, Голоса циклов подготовки и роста, И нитей, связующих звезды, и женских чресел, и влаги мужской, И прав, принадлежащих униженным, Голоса дураков, калек, бездарных, презренных, пошлых, Во мне и воздушная мгла, и жучки, катящие навозные шарики. Сквозь меня голоса запретные, Голоса половых вожделений и похотей, с них я снимаю покров, Голоса разврата, очищенные и преображенные мною. Я не зажимаю себе пальцами рот, с кишками я так же нежен, как с головою и с сердцем, Совокупление для меня столь же священно, как смерть. Верую в плоть и ее аппетиты, Слух, осязание, зрение — вот чудеса, и чудо — каждый крохотный мой волосок. Я божество и внутри и снаружи, все становится свято, чего ни коснусь и что ни коснется меня, Запах моих подмышек ароматнее всякой молитвы, Эта голова превыше всех Библий, церквей и вер. Если и чтить одно больше другого, так пусть это будет мое тело и любая частица его, Прозрачная оболочка моя, пусть это будешь ты! Затененные подпорки и выступы, пусть это будете вы! Крепкий мужской резак, пусть это будешь ты! Все, что вспашет и удобрит меня, пусть это будешь ты! Ты, моя густая кровь! молочные, струистые, бледные волокна моего бытия! Грудь, которая прижимается к другим грудям, пусть это будешь ты! Мозг, пусть это будут твои непостижимые извилины! Корень болотного аира! пугливый кулик! гнездо, где двойные бережно хранимые яйца! пусть это будете вы! Вихрастое спутанное сено волос, борода, мышцы, пусть это будете вы! Струистые соки клена, фибры мужской пшеницы, пусть это будете вы! Солнце, такое щедрое, пусть это будешь ты! Туманы, то озаряющие мое лицо, то темнящие, пусть это будете вы! Потные потоки и ро́сы, пусть это будете вы! Ветры, что сладострастно щекочут мое тело, пусть это будете вы! Мускулистая ширь полей, ветки зеленого дуба, путник, бредущий с любовью по моим извилистым тропинкам, пусть это будете вы! Руки, что я пожимал, лицо, что я целовал, всякий смертный, кого я только коснулся, пусть это будете вы! Я стал бредить собою, вокруг так много меня, и все это так упоительно, Каждая минута, какова бы она ни была, пронизывает меня восторгом и счастьем, Я не в силах сказать, как сгибаются лодыжки моих ног и в чем причина моего малейшего желания, В чем причина той дружбы, которую я излучаю, и той, которую получаю взамен. Я поднимаюсь к себе на крыльцо и останавливаюсь, чтобы подумать, верно ли, что оно существует, Вьюнок за моим окном больше радует меня, чем метафизика книг. Увидеть зарю! Маленький проблеск света заставляет увянуть огромные и прозрачные тени, Воздух так приятен на вкус. Полеты нашей неугомонной вселенной, молчаливо и невинно резвящейся, вновь и вновь источающей влагу, Несущейся вкось и высоко и низко. Нечто, чего я не вижу, кажет сладострастные свои острия, Моря ослепительно яркого сока разливаются по небу. Охваченная небом земля смыкается с ним ежедневно, Сверху с востока я слышу мне брошенный вызов, Дразнящий меня насмешкой: по-твоему, ты — властелин?

25

Огромное, яркое солнце, как быстро ты убило бы меня, Если бы во мне самом не всходило такое же солнце. Мы тоже восходим, как солнце, такие же огромные, яркие, Свое мы находим, о душа, в прохладе и покое рассвета. Моему голосу доступно и то, куда не досягнуть моим глазам, Когда я шевелю языком, я обнимаю миры и миллионы миров. Зрение и речь — близнецы, речь не измеряется речью, Она всегда глумится надо мной, она говорит, издеваясь: «Уолт, ты содержишь немало, почему ты не дашь этому выйти наружу?» Ну, довольно издеваться надо мною, слишком много придаешь ты цены произнесению слов, Разве ты не знаешь, о речь, как образуются под тобою бутоны? Как они ждут во мраке, как защищает их стужа? Земля, расступающаяся перед моими вещими воплями, Я первопричина всех явлений, все они у меня в равновесии, Мое знание в моем живом теле, оно в соответствии со смыслом всего естества, Счастье (пусть всякий, кто слышит меня, сейчас же встанет и пойдет его искать). Не в тебе мое основное достоинство, я не позволю тебе отнимать у меня подлинную личность мою, Измеряй миры во вселенной, но не пытайся измерить меня, Только взглянув на тебя, я вызову в тебе самое лучшее. Ни писание, ни речь не утверждают меня, Все, что утверждает меня, выражено у меня на лице, Даже когда мои губы молчат, они посрамляют неверующих.

26

Теперь я буду слушать, только слушать, Все, что услышу, внесу в эту песню, пусть она обогащается звуками. Я слышу бравурные щебеты птиц, шелест растущей пшеницы, болтовню разгоревшихся щепок, на которых я варю себе пищу, Я слышу свой любимейший звук, звук человеческого голоса, Я слышу, звуки бегут сообща, все вместе или один за другим, Звуки города и звуки природы, дневные звуки и звуки ночей, Многословные разговоры юнцов со своими друзьями, громкий смех рабочих за едой, Озлобленный бас расторгаемой дружбы, еле слышный шепот больного, Судью, прижимающего руки к столу, когда его побелевшие губы произносят смертный приговор, Выкрики грузчиков, разгружающих судно, припев матросов, отдающих якоря, Колокола, что возвещают пожар, грохот быстро бегущих пожарных машин с бубенцами и цветными огнями, Свисток паровоза, громыханье подходящего поезда, Тягучие звуки марша в голове многолюдной колонны, люди шагают попарно (Они идут воздать почести какому-то трупу, к их флагам привязаны ленты из черного крепа). Я слышу виолончель (эти скорбные жалобы юного сердца), Я слышу пронзительные звуки корнета, они торопливо скользят ко мне в уши; Сладкие-сладкие боли пробегают у меня по животу и по груди. Я слышу хор, это опера. Ах, это поистине музыка, которая мне по душе, Тенор, широкий и свежий, как мир, наполняет меня всего, Звуки, что льются из его округленного рта, наполняют меня до краев. Я слышу хорошо обработанный голос сопрано, Оркестр кружит меня в бешеном вихре, он мчит меня кругами Сатурна, Он исторгает у меня такие экстазы, каких я и не подозревал в себе прежде, Он несет меня на всех парусах, я болтаю босыми ногами, их лижут ленивые волны, Он хлещет меня яростным градом, и я задыхаюсь, Я захлебнулся медвяным морфием, он схватил меня за горло и душит, А потом освобождает меня, чтобы я чувствовал загадку загадок, И это зовется у нас Бытием.

27

Быть, существовать в любом обличье — что это такое? (Мы вращаемся все время по кругу и вечно приходим назад), Когда мы в начале пути, недурно побыть и моллюском в крепкой раковине. Крепкой раковины нет у меня, Стою ли я или хожу, все мое тело покрыто быстрыми, расторопными щупальцами, Они схватывают каждый предмет и проводят его сквозь меня, и это не причиняет мне боли. Я просто ощупываю пальцами, шевелюсь и сжимаю и счастлив, Прикоснуться своим телом к другому — такая безмерная радость, какую еле может вместить мое сердце.

28

Прикоснуться, не больше? и вот я уже другой человек, В мои жилы врываются эфир и огонь, И то коварное, что таится во мне, перебежчиком спешит им на помощь, И молния играет в моем теле, испепеляя то, что почти — я сам, И руки-ноги мои цепенеют от злобных возбудителей похоти, Они жаждут выжать из меня всю мою кровь, которой сердце мое не хочет отдать, Они нападают на меня, как распутные твари, и я не в силах противиться им, Они как будто нарочно отнимают у меня все мое лучшее, Расстегивают одежду мою, прижимаются к моей голой груди, Они похищают у меня, распаленного, и тихость лугов, и спокойствие солнца, И все чувства, которые родственны этим, они бесстыдно гонят от меня, Они подкупают меня уверениями, будто они будут пастись лишь на окраинах моего существа, И какое им дело, что я смертельно устал, что я возмущен, разгневан, Они приводят все прочее стадо, чтоб оно тоже надо мной поглумилось, А потом сбегаются все на далекой полоске земли терзать меня тоской и унынием. Часовые, оберегавшие каждую часть моего существа, оставили меня без охраны, Они отдали меня, беззащитного, кровавому мародеру, Они столпились вокруг, чтобы свидетельствовать против меня и помочь моим лютым врагам. Я весь оказался во власти предателей, Я стал говорить как безумный, здравый смысл покинул меня, оказывается, я-то и есть величайший изменник, Я первый ушел на эту далекую полоску земли, отнес себя туда своими руками. Ты, подлое прикосновение! Что же ты делаешь со мной? Я весь задыхаюсь. Открой же скорей свои шлюзы, иначе мне не вынести тебя.

29

Слепое, любовное, победное прикосновенье руки, укутанное в мягкую ткань, острозубое, Разве тебе становится больно, когда ты покидаешь меня? Вслед за расставанием новая встреча, новая уплата и новый заем, Щедрые ливни и еще щедрее урожаи. Зелень такая богатая, кипящая жизнью, густо разрослась у дороги, И простерлись далеко вокруг могучие, широкие, золотые пейзажи.

30

Все истины, что таятся в вещах, ждут, когда придет их черед, Они не спешат на волю, но и не отвергают ее, Им не нужно акушерских щипцов, Ничтожное для меня так же велико, как и все остальное. (Что может быть меньше и что может быть больше, чем простое прикосновение руки?) Логика и проповеди никогда не убеждают людей, Сырость ночная глубже проникает мне в душу. (Убеждает лишь то, что очевидно для всех, Чего не отрицает никто.) Я верю, что из этих комьев земли выйдут и любовники и светила. И что святая святых есть тело мужское и женское, Что цвет и вершина всей жизни — то чувство, какое они питают друг к другу, Что они должны излить это чувство на всех, покуда оно не станет всесветным, Покуда мы все до единого не станем в такой же мере дороги и милы друг для друга.

31

Я верю, что листик травы не меньше поденщины звезд, И что не хуже их муравей, и песчинка, и яйцо королька, И что древесная лягушка — шедевр, выше которого нет, И что ежевика достойна быть украшением небесных гостиных, И что малейший сустав моих пальцев посрамляет всякую машину, И что корова, понуро жующая жвачку, превосходит любую статую, И что мышь — это чудо, которое может одно сразить секстильоны неверных. Во мне и гнейс, и уголь, и длинные нити мха, и плоды, и зерна, и коренья, годные в пищу, Четвероногими весь я доверху набит, птицами весь я начинен, И хоть я неспроста отдалился от них, Но стоит мне захотеть, я могу позвать их обратно. Пускай они таятся или убегают, Пускай огнедышащим горы шлют против меня свой старый огонь, Пускай мастодонт укрывается под своими истлевшими костями, Пускай вещи принимают многообразные формы и удаляются от меня на целые мили, Пускай океан застывает зыбями и гиганты-чудовища лежат в глубине, Пускай птица сарыч гнездится под самым небом, Пускай лось убегает в отдаленную чащу, пускай змея ускользает в лианы, Пускай пингвин с клювом-бритвой уносится к северу на Лабрадор, — Я быстро иду по пятам, я взбираюсь на вершину к гнезду в расселине камня.

32

Я думаю, я мог бы жить с животными, они так спокойны и замкнуты в себе, Я стою и смотрю на них долго-долго. Они не скорбят, не жалуются на свой злополучный удел, Они не плачут бессонными ночами о своих грехах, Они не изводят меня, обсуждая свой долг перед богом, Разочарованных нет между ними, нет одержимых бессмысленной страстью к стяжанию, Никто ни перед кем не преклоняет коленей, не чтит подобных себе, тех, что жили за тысячу лет; И нет между ними почтенных, и нет на целой земле горемык. Этим они указуют, что они мне сродни, и я готов принять их, Знаменья есть у них, что они — это я. Хотел бы я знать, откуда у них эти знаменья, Может быть, я уронил их нечаянно, проходя по той же дороге в громадной дали времен? Все время идя вперед, и тогда, и теперь, и вовеки, Собирая по дороге все больше и больше, Бесконечный, всех видов и родов, благосклонный не только к тем, кто получает от меня сувениры, Выхвачу того, кто полюбится мне, и вот иду с ним, как с братом родным. Гигантская красота жеребца, он горяч и отвечает на ласку. Лоб у него высок, между ушами широко, Лоснятся его тонкие ноги, хвост пылится у него по земле, Глаза так и сверкают озорством, уши изящно выточены, подвижные и гибкие. Ноздри у него раздуваются, когда мои ноги обнимают его, Его стройное тело дрожит от счастья, когда мы мчимся кругом и назад. Но минута, и я отпускаю тебя, жеребец. К чему мне твоя быстрая иноходь, ведь я быстрее тебя, Даже когда я сижу или стою, я обгоняю тебя.