Гермоген
Шрифт:
— И ты чаешь услышать правду от Годунова?
— Да будет известно грешникам, что Бог не потерпит тяжких преступлений и любого смертного ожидает возмездие.
— Любого смертного? Или в Писании не сказано: «По делам буду тебя судить»?
Гермоген опустил глаза, тихо произнёс:
— Князь знает, не нашлось ни единого ни в синклите, ни среди иереев, кто назвал бы убийство убийством.
Шуйскому показалось, что взгляд владыки сказал ему: «И ты, Шуйский, повинен в этом более других». Глаза князя налились тоской. Он и сам страшился возмездия. Он поднял глаза на икону Спаса в немой молитве: «Господи, я готов принять любые муки за свой грех! Но не теперь! Я ещё не жил, страшно умереть, не оставив наследников. Дозволь мне до того, как приму муки, стать мужем и отцом! Годунов
Этот всполох страха и надежды не укрылся от Гермогена. Провожая гостя до двери, он особенно горячо благословил его.
13
На другой день Гермоген занемог. Со времён казачества в нём угнездилась болезнь суставов. А ныне донимала ещё и боль в пояснице. А тут и лекаря доброго не было. Все уехали вместе с царём на богомолье в Троицкую лавру. Гермоген был предоставлен своему одиночеству: иерархи тоже были в отъезде.
Томясь на жёстком ложе от недуга, Гермоген перебирал в памяти беседу с князем Шуйским, сокрушался и жалел его. Однажды в полузабытьи ему почудился голос: «Отныне тебе отвечать за князя Василия перед Богом!»
Размышляя над тем, что бы значили эти слова, Гермоген забылся, но как будто тот же голос повторил: «Беда! Кара! Не спи, батюшка! А то все в огне погорим!»
Он вскинулся в испуге. Было уже утро. Поднявшись со своего ложа, Гермоген, опираясь на посох, доплёлся до церкви Соловецких чудотворцев, разбудил дремавшего у входа сторожа и велел ему подняться на верх церкви и посмотреть на небо с той стороны, где вот-вот должно взойти солнце.
— Что видел ты над городом? — нетерпеливо спросил Гермоген, когда посланец вернулся.
— Большая туча распростёрта, будто в горящем обруче.
— И сколь велик огонь? Осиливает тучу либо нет?
— Отнюдь не осиливает.
— Подымись, посмотри ещё раз внимательно.
Монах повиновался и вскоре вернулся со спокойным лицом. Он догадывался, что владыку беспокоят недобрые предчувствия.
— Верх тучи токмо по краям в огне...
Гермоген вернулся в келью, обдумывая случившееся. Из ума не выходила мысль, что ему послано пророчество. Ещё в раннем отрочестве он удивлял родных умением угадывать разные случаи. Ему не верили, хотя и удивлялись его редкой наблюдательности. По голосам птиц он угадывал наближение беды. В казачьей жизни его чутьё на опасность обострилось. Но он мало кому открывался, опасаясь насмешек и злобы. Казаки не любили, когда кто-то среди них «высовывался». Мудрую осторожность проявил он и во время иерейской службы. Да и привычка сложилась во всём полагаться на Бога.
Между тем монах переминался с ноги на ногу, словно хотел что-то сказать...
— Пошто мнёшься? Али вести какие на уме имеешь? — спросил Гермоген.
— Сказывают, вечор знаки на небе были. Сабля знатная, булатная в огонь будто врубилась...
— Ступай снова на верх церкви и не спускайся, пока не позовут... Возьми с собой квасу и кус хлеба...
Монах повиновался. Гермоген вернулся в келью, но покоя в его душе не было. Кремль был объят тишиной. Даже стрельцов не было слышно. Но вот заблаговестили колокола к заутрене, и вскоре послышались голоса и цоканье копыт. Гермоген вспомнил, что сегодня съезжий день... Гермоген снова затворился в церкви Соловецких чудотворцев. Он не мог бы сказать, сколько длилась его молитва. Оторвал его от молитвы громкий голос монаха, кричавшего сверху:
— Пожар!..
Он мигом очутился рядом с Гермогеном, слетел на крыльях.
— Труба занялась. И Занеглинье пылает, и Арбат... И Замоскворечье...
— Не почудилось тебе, инок? Ужели Москву сразу с четырёх сторон подожгли?
Он велел созвать монастырских и церковных служек, дабы сносили иконы и дорогую утварь в подземелье Чудова монастыря. И сам кинулся спасать иконы Соловецкой церкви. От волнения не заметил, как и хворь прошла.
Догадка Гермогена, что Москву подожгли с разных концов, была тем более вероятной, что со времён её основания Москву поджигали великое множество раз и злодейство сие учиняли не токмо татары, но и внутренние враги. Пожары были опустошительными, ибо бедность города не позволяла ему каменных строений, даже дома строились из легковоспламеняемой сосны. Сосна была предпочтительнее и оттого, что её было в изобилии. Сам Кремль (первоначально Кремник) воздвигался на сосновом бору. Но главное достоинство сосны — в лютые морозы она хорошо сохраняла тепло, и дух от неё был лёгкий. Известь и камень не требовались. Обтёсанные брёвна клались плотно, одно на другое, и скреплялись по углам связями. Для утепления между брёвнами клали мох. Сосновыми брёвнами мостили и улицы. Из сосновых же брёвен ставили заборы и строили лестницы, ведущие в Дом.
Всё это вспыхивало огнём едва ли не каждое десятилетие. Более длительное благоденствие было редким. Но горькие опыты ничего не меняли. Вера в провидение и «авось» была существенной духовной чертой русских людей. Между тем пожары уничтожали не только деревянные строения, но и каменные церкви страдали. Во время первого пожара 1331 года погорел и сам город Кремник, Кремль. Отстроились русичи быстро, а через четыре года — новый пожар. Третий пожар и того быстрее: через два года, в 1337 году. Сгорели восемнадцать церквей. И когда вся Москва погорела, начался сильный дождь, так что всё спрятанное в погребах было затоплено. Как отмечает летописец, «всё потоплено, что было где выношено от пожара».
И в последующие годы словно исторический меч висел над Москвой. Историк Москвы Забелин [34] писал: «Целые столетия над Русской землёю из конца в конец ходил неустанно Божий батог, Божий бич со страшным именем пожара».
Четвёртый пожар не заставил себя ждать. Спустя шесть лет, в 1343 году, снова погорел весь город. Снова отстроилась Москва, чтобы через десять лет учинился великий всесветский пожар 1354 года.
Примечательной чертой тех бедственных лет были многие знамения. Всесветский пожар случился в сухмень и зной великий, сопровождался сильной бурею и вихрем. И «было тогда знамение на небеси, солнце являлось, аки кровь, и по нём места чёрны, и мгла стояла с пол-лета, и зной и жары были великие, леса и болота и земли горяще, реки пересохли и был страх и ужас на всех людях и скорбь великая».
34
Забелин Иван Егорович (1820 — 1908/9) — историк, археолог, почётный член Петербургской академии наук, председатель Общества истории и древностей российских, руководитель Исторического музея в Москве. Ему принадлежат многие труды и публикации по истории Москвы, быту и обычаям русского народа.
И вновь отстроилась Москва, и вновь горела. И причиной тому были поджоги злодейские. Они стали бедствием при Иване Калите, когда Москва начала обустраиваться «твёрдым гнездом». С той поры усилились и набеги татар, и злокозненные выпады внутренних врагов.
Отчего же, однако, русские люди видели в этих пожарах наказание Божье и оттого со страхом внимали знамениям? За какие грехи наказывал Бог и без того несчастных москвитян? Этот вопрос слышится во всех летописях и памятниках литературы Древней Руси.
Самым большим грехом русских людей той поры было небратолюбие, внутренняя вражда, когда брат шёл войной на брата, когда между собой воевали русские города, Тверь с Москвой, Новгород воевал с Псковом; Москва же, собирая русские города, обкладывала их данью непомерной.
К описываемому здесь моменту небратолюбие русичей продолжало оставаться тяжким грехом, хотя и не носило удельного характера и принимало формы борьбы за власть.
...Гермоген огляделся. Он видел, что на всех площадях Кремля разом учинилась суматоха. Сегодня в Кремле съезжий день, и оттого сюда съехались бояре, окольничие, думные дворяне, стольники, стряпчие. У каждого свои дела и надобности. И каждый прибыл на лошади в сопровождении слуг.