Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
С изумительным искусством отыскивают мед, говорим мы, и действительно, это качество составляло принадлежность графини Сен-Реми. Ее инстинкт гениален, чуден, ее аппетит ненасытен. В спекуляциях подобного рода, несмотря на все отсутствие у нее идеи, она перещеголяет целую сотню мыслителей. И такая-то неприручимая муха, мадемуазель Жанна, жужжит теперь в дилижансе, отправляющемся в Бар-сюр-Об, чтоб взглянуть и обнюхать кувшины с медом, расставленные в Фонтетте, и узнать – нет ли в них трещины.
Но увы, в Фонтетте мы только с грустным чувством можем любоваться соломенными крышами, под кровом которых нас выкормили, фермерами, любезно предлагающими нам топленое молоко и другие деревенские яства, – но никому не хочется расстаться с собственностью, за которую, хотя и недорого, но все-таки заплачены деньги. Итак, к кувшинам с медом нет доступа. Между тем в это время некий мсье де Ламотт, рослый жандарм, живет
После четырех долгих лет Ламотт, или, как мы будем теперь называть его, граф Ламотт бросает в сторону свое оружие (к несчастью, один только мушкет) и делается гражданином, т. е. человеком, созданным не для того только, чтоб его убивали. Но увы, холодный мрак окружает теперь жизнь Ламоттов.
Правда, графиня Буленвилье шлет чувствительные письма, но королевские финансы тем не менее сильно расстроены. Без личных настоятельных просьб ни один пенсионер двора, получающий даже самое скудное содержание, не может надеяться на прибавку. Между тем в Люневиле светит солнце, существует жизнь, но только не парижская, а какая-то неполная, бедная. Лавочники делаются настойчивее, самые смелые выдумки не действуют на них, одни только деньги в состоянии успокоить их. Комендант города, маркиз д’Отишан14 соглашается с графиней Буленвилье, что самое лучшее средство – это отправиться в Париж, куда он и сам намерен ехать.
О, изменник маркиз! Его план виден насквозь, он имеет смелость волочиться за королевским отпрыском или по крайней мере намекает, что имеет право это делать. Оскорбленный граф де Ламотт, не теряя времени, как мы уже сказали, подает в отставку и бросает свое огнестрельное оружие. Король теряет рослого солдата, мир приобретает нового плута, а мсье и мадам де Ламотт в это время садятся в дилижанс, отправляющийся в Страсбург.
Но доброй графини Буленвилье уже нет в Страсбурге, она отправилась в Саверн с визитом к кардиналу и князю Людовику де Рогану. Наконец-то, по воле судьбы, наступило время, когда, после долгого странствования по различным путям, из девятисот миллионов обитателей земного шара эти два обитателя, назначенные друг для друга, сойдутся лицом к лицу.
Безумный кардинал, убедившись, что никакие земные средства, даже подкуп трианонского привратника, не помогут ему, решился прибегнуть к сверхъестественным силам, к искусству Калиостро, который отныне будет руководить всеми его идеями и действиями. Для голодающего гения графини Ламотт кардинал и Калиостро должны были иметь значение. Нетрудно вообразить, какое удивление, какой вздох вырвался из ее груди при виде неисчерпаемого богатства (громадные долги в этом случае бывают невидимы), находящегося в руках безграничной глупости, и какая надежда затем осенила ее. Но увы, что значит в глазах именитого кардинала какой-нибудь бедный отпрыск королевской крови, хотя и с пикантным личиком? Пребывание доброй Буленвилье в Саверне может продлиться не более трех дней, и затем, после всевозможных чувствительных сцен и слез, графине де Ламотт и ее мужу придется ехать с ней в Париж, чтоб добиваться новой милости при дворе. Но если небо снова омрачится, то неясный еще теперь призрак в Саверне может послужить предвестником хорошей погоды.
Глава VI Соединятся ли две господствующие идеи?
Между тем небо, по обыкновению, снова омрачилось. Королевские финансы, повторяем, находятся в жалком состоянии. Ни д’Ормессон, ни Жоли де Флери, утомившись от бесплодных усилий, не могут увеличить ни на один грош эти несчастные тридцать фунтов. Сам Калонн, имеющий внимательное ухо и ободряющее слово для всех смертных без различия, только с трудом и при помощи королевы успевает возвысить сумму до шестидесяти пяти фунтов. К несчастью, добрая Буленвилье через несколько месяцев умирает. Огорченный вдовец, сидя с закрытыми ставнями в комнате, обтянутой черным сукном, при зажженных лампадах, которые, впрочем, по удалении соболезнующих друзей, тут же гасит, чтоб сберечь масло, имеет снова дерзость делать оскорбительные
Ламотт-муж, чтоб укрыться от бедности, спускается в «подземные норы шулерства и плутовства» и старается хоть на время пожить, если только сжалится Бог или поможет дьявол. Жена его также собирает свой скарб, посылает неинтересному графу Буленвилье презрительное «прости» и отправляется в Версаль. Здесь поселяется она вблизи двора, чуть не на чердаке, питаясь одной кашей и выжидая будущих событий. Так много случилось и прошло за несколько месяцев этого рокового 1783 года.
Бедная Жанна де Сен-Реми де Ламотт Валуа, экс-модистка и королевский отпрыск! Чей взор, глядя на твое бедное жилище и глиняное блюдо с кашицею, не отуманится слезой! Тебе, владеющей бойкими, живыми глазами, пикантным личиком, неукротимым характером, резким языком, желаниями и капризами и брошенной со всеми этими качествами в этот мир, приходится здесь сидеть. А между тем нужно платить по счетам, добывать свежие шелковые платья и «держать джиг»! Ты должна слоняться из одной передней в другую, быть страшилищем в глазах знатных лиц и женщин, имеющих на них влияние. Вместо того чтобы веселиться, тебе приходится плакать, благодарить, истощать все свое красноречие, может быть, прибегать к кокетству, чтоб улучшить свои скудные средства, и таким образом, в постоянной борьбе с бедностью и холодом, но с горячей, юной кровью плести слабую, неровную нить, которую скоро перережут ножницы Атропосы.
Савернский призрак по-прежнему предвещает хорошую погоду. Но надежды еще увеличиваются, когда кардинал с первыми весенними днями приезжает в Париж, что он имеет обыкновение делать периодически, благодаря влиянию своей господствующей идеи.
В чем же состоит механико-практический гений, как не в слиянии двух сил, пригодных друг для друга и порождающих третью. Еще во времена Тубалкуина ковалось железо, кипела вода, но, за недостатком гения, не было паровой машины. В князе Людовике, в этом громадном, беспокойном и беспорядочном существе, поверь, смелая графиня, живут глубокие и разнообразные силы, а господствующая идея превращает всю эту громадную, бессвязную массу в одну силу, в которой гениальный взор, вероятно, отыщет себе что-нибудь подходящее.
Имея знакомство с придворной челядью, наша смелая графиня не раз слышала о Бёмере, о его ожерелье и угрозах утопиться в Сене. Во время сплетен и болтовни эта история нередко всплывает наружу; о ней толкуют со смехом, как будто в ней нет никакого смысла. Для обыкновенных глаз, разумеется, нет, но для гениальных глаз? В минуту вдохновения в нашей смелой Ламотт возникает вопрос: нет ли во всех этих силах какой-нибудь родственной силы, которая могла бы соединиться с силою Рогана? И эта минута была великая, подобная блеску молнии, рождению Минервы, подобная моменту мироздания! Как бьется пульс, как захватывает дыхание пред ее величием: не божественная, а дьявольская идея величественна для нее. Мысль (как часто мы должны повторять это) управляет миром; огонь и, в меньшей степени, холод, суша и море (что означают все наши корабли или пароходы, как не мысль, воплощенную в дерево), парламенты, возвышение и падение народов – все вещи повинуются мысли. Графиня де Сен-Реми, силою мысли, сделалась безумной женщиной. Посредством гения она обнимает свою небожественную идею и употребляет все свои способности для ее осуществления. Приготовься, читатель, для целой серии изумительных представлений, когда-либо являвшихся на театральных подмостках.
Мы нередко слышим, как, рассказывая о драматическом писателе или сценической иллюзии, говорят: «Как естественно, как обманчиво все было!» Если зритель хоть наполовину мог поверить, что это была действительность, то он выходит из театра вдвойне довольным. Против этого или чего-нибудь подобного я не спорю. Но что сказать о женщине-артистке, которая в продолжение восемнадцати длинных месяцев может показывать кардиналу великолепную фата-моргану, – кардиналу, совершенно бодрствующему и над головою которого пронеслось пятьдесят лет. Она до такой степени увлекла его сценической иллюзией, что он вполне поверил, что все это твердая почва, а на картонных деревьях растут яблоки гесперид. Могла ли г-жа Ламотт после этого написать «Гамлета»? Я положительно говорю – нет. Для создания Гамлета требуется более чем «подражание» всем характерам и предметам на этой земле; здесь требуется прежде и сверх того редкое понимание их тайной связи и гармонии. Обезьяна Эразма, как известно из истории литературы, подражала малейшему движению своего господина, когда он брился, а между тем ее глупый подбородок не сделался от этого глаже.