Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
Благоразумно избегая деловых обстоятельств (которых не понимала всю свою жизнь), графиня не хочет лично принять участие в торговой сделке, а предоставляет ее покончить королеве и золоченым автографам. Аккуратный Бёмер между тем находится в частых тайных совещаниях с монсеньором: Страсбургский дворец в Париже, закрытый остальному человечеству, видит постоянно ювелира, входящего и выходящего с официальной миной. Главное затруднение заключается в капризном самолюбии королевы и незнакомстве ее с делом. Она положительно не хочет написать золоченого автографа, который бы уполномочивал кардинала заключить сделку, но пишет скорее с досадой, что это дело не важное и его можно оставить. И бедной графине постоянно приходится скакать из Парижа в Версаль, мучить лошадей и разбивать нервы, а иногда по
Наконец, после бешеных поездок и целой массы совещаний, 29 января находят средство. Осторожный Бёмер должен на тончайшей бумаге изложить свои условия, и эти условия, по-видимому, весьма умеренны. Он требует, чтоб 1 600 000 ливров, следующие ему за ожерелье, были уплачены по пяти равным частям: первая часть через шесть месяцев, остальные четыре через каждые три месяца. Условие должно быть подписано, с одной стороны, придворными ювелирами Бёмером и Бассанжем, с другой – кардиналом де Роганом. Этот подписанный лист тончайшей бумаги наша бедная графиня должна взять на свое попечение, скакать с ним в Версаль, откуда, после невыразимых хлопот, разделяемых с нею только верным Вильетом, привезти его обратно с драгоценной подписью: «Да. – Мария-Антуанетта Французская». Счастливый кардинал! Этот документ ты будешь хранить в самом сокровенном святилище. Между тем Бёмер не должен никому говорить о продаже ожерелья, но если к нему будут обращаться с вопросами, то он объявит, что продал его любимой султанше турецкого падишаха.
Таким образом, измученные лошади Ламотт могут быть наконец вычищены и спокойно есть свой овес; графиня также может предаться необходимому сну, нарушаемому только беспокойными грезами. На другой день сделка должна быть закончена, и ожерелье будет выдано монсеньору под его расписку.
Не желает ли читатель взглянуть еще на две следующие картины жизни, две действительные фантасмагории, или как бы мы их ни назвали. Они составляют два первых представления из трех сценических представлений, поставленных нашим драматургом, – представления небольшие, но существенные.
Глава XII Ожерелье исчезает
Первое февраля – великий день передачи ожерелья. Бёмер находится в Страсбургском дворце; его вид официально-таинственен, и хотя лицо значительно осунулось, но все-таки сияет восторгом. Сена не поглотила его, и если он теперь худ, то пополнеет вскоре и примется за новые предприятия.
Нам бы показалось странным, если б мы к тому не привыкли, что при имени входящего Бёмера склоняются все алебарды гайдуков; глаз истории видит, как он с сияющей улыбкой низко раскланивается в приемной зале, обтянутой красным бархатом. Не угодно ли монсеньору взглянуть на пес plus ultra ожерелий? Чудо искусства, не имеющее равного себе в мире (только нужда заставляет бедных ювелиров), должно быть продано за такую низкую цену. Ювелирам придется долго ждать, пока они покроют свои убытки, но по крайней мере произведение их нашло достойную носительницу и перейдет в отдаленное потомство. Монсеньору остается только расписаться в получении, остальное зависит от султанши Высокой Порты. Придворный ювелир, поощряемый ясным взглядом монсеньора, старается при этом изобразить на своем радостном, хотя и осунувшемся лице, многозначительную улыбку. Вот первое из трех реально-поэтических представлений, поставленных нашим драматургом с полным успехом.
Спустя долгое время после этого говорили, что монсеньор и даже Бёмер должны были знать, что подпись королевы: «Да. – Мария-Антуанетта Французская» – подложная; слово «Французская» было роковым для них. Хорошо говорить и критиковать! Как могли это знать два заколдованных человека, одержимых положительной и отрицательной идеей, готовых соединиться для удовлетворения своих страстей и желаний? Итак, в руках монсеньора чудное ожерелье, добытое храбростью мужчины и ловкостью женщины, и он с таинственной поспешностью летит с ним в Версаль, как торжествующий Ясон с золотым руном.
Второе великое представление нашего драматурга-графини происходит уже в следующий вечер в ее собственной комнате в Версале. Это довольно большая комната
Но тише! Раздается стук, легкий, но решительный, произведенный как бы лицом, власть имеющим. Монсеньор и мы удаляемся в альков, чтоб наблюдать в стеклянную дверь, что происходит в комнате. Кто входит? Дверь отворяется настежь! Вглядитесь, монсеньор, хорошенько в вошедшего, он вступил в комнату с серьезно-почтительным, но официальным видом. Это достойный камердинер королевы, Лекло, тот самый, который сопровождал нашу графиню в достопамятную лунную ночь. Разве мы не говорили, что увидим его опять? На мой взгляд, несмотря на королевскую ливрею, он очень похож на Вильета-плута. Плут или камердинер (для слепых все цвета одинаковы) с серьезно-почтительным и официальным видом получил ящик и хранившуюся в нем драгоценность, с подобающим при этом случае наставлением, и, низко кланяясь, удалился.
Так тихо, незаметно, подобно сновидению, исчезло наше массивное ожерелье.
Глава XIII Сцена третья
В это самое время приезжает из Лиона сам граф Калиостро. Не по шифрованным предсказаниям, а по его живому голосу, имеющему общение с незримым миром, посредством «графина и четырех свеч», по его жирному лицу, напоминающему морду бульдога, мы можем вполне убедиться, что все идет хорошо и все послужит «во славу монсеньора, во благо Франции и человечества» и египетского масонства. «Токайское льется, как вода», наша восхитительная графиня с ее пикантным личиком еще бойчее прежнего и блестящими остротами, ловкою лестью подслащает это пиршество богов. О ночи, о пиры, вы слишком великолепны, чтоб длиться долго! Теперь идет третье сценическое представление, блестяще приспособленное, чтоб изгнать малейшую тень заботы из души монсеньора. – Почему до сих пор не принимает меня королева?
Терпение, монсеньор! Ты мало знаешь эти интриги, она, может быть, борется с ними, молча, подавив негодование, подобно львице, бьющейся в тенетах охотника. Да разве твой труд не кончен? Она восхищается ожерельем, украдкой любуется, как весь блеск его отражается на ее чудной шее, шее Юноны, что может засвидетельствовать наша благодетельница-графиня. Приходи завтра в Oeil-de-Boeuf и посмотри при дневном свете, как ты уже видел в темную ночь, медлит ли ответом королевское сердце. Отправимся вместе с монсеньором в Oeil-de-Boeuf, в версальскую галерею, – туда впускают всех порядочно одетых людей, – там пройдет она, дивная, к обедне, во всем королевском величии.
На всех меховые платья, все веселы, радостны, у всех носы посинели от холода. Бойкий, оживленный разговор слышится всюду: говорят о катанье на санях, о придворных увеселениях, холодной погоде, прочности Калонна, о вчерашних взглядах их величеств – одним словом, идет разговор, который с тех пор как Людовик Великий создал эти священные покои, более или менее оживлял нашу атмосферу.
Сколько лиц прошло и исчезло в этой длинной высокой галерее! – Лувуа с великим королем, бросающим на него пламенные взоры; в его руках щипцы, которые едва удерживает благочестивая Ментенон. Лувуа, где ты? А вы, маршалы Франции, вы, неведомые женщины исчезнувших поколений, – где вы? Здесь так же гремели «раскаты, подобные грому» придворной толпы в ту мрачную минуту, когда погас свет в комнате Людовика XV и его смердящий труп лежал один на смертном одре, на руках каких-то бедных женщин, между тем как придворные бежали от мертвеца, чтоб приветствовать новое восходящее светило. И они пошумели и прошли, и их «раскаты, подобные грому» замолкли. Люди – это быстро исчезающие тени, сменяющие друг друга, а Версальский дворец – разве он не похож на караван-сарай? – Монсеньор, перестань хмуриться в такой светлый день! Может быть, дивная, слегка повернув свою головку, бросит взгляд на Oeil-de-Boeuf! Да, если угодно небу, она сделает это – так по крайней мере обещала графиня, но, увы, как непостоянны женщины!