Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
Но великая задача, товарищи, если хотите знать, заключается в союзе истины и обмана, союзе, составляющем одну плоть, из которой уже образуются: польза, пудинг и респектабельность, владеющая «джигом».
И в самом деле, удивительно, как истина перепутывается с обманом. Действительность покоится на грезах, истина есть только оболочка бесконечной лжи, которую ложь от времени до времени сбрасывает, и устарелая истина снова делается басней. Таким образом, все враждебные элементы накапливаются в нашем царстве и их наплыву нет конца.
О, братья, вспомните только о речах без смысла и речах с противоположным смыслом, фабрикуемых органами человечества в какой-нибудь торжественный, юбилейный день, когда даются публичные обеды и произносятся застольные речи или происходят выборы на каком-нибудь соседнем острове! Бессмертные боги! Ум теряется и в каком-то священном благоговении дивится только богатству
Скажите мне, в чем заключается главная цель человека? «Славить Бога», – говорит древнее христианское чувство. «Есть и находить яства легчайшим способом», – отвечает жалкая философия. Если известен способ, которым эта цель еще быстрее достигается, чем убеждением и соблазном, то укажите мне его!..
Но при этом, товарищи-мошенники, мы также не без религии, не без культа, который, как и всякий древний и истинный культ, есть культ страха. У христиан есть свой крест, у мусульман полумесяц, а у нас разве нет виселицы? Бесконечно ужасна эта виселица, которая высится на обрыве бездонной пропасти. Мы не манихеи – у нас один Бог! Велика, страшно велика, говорю я, виселица еще издревле, даже с начала самого мира. Она не знает ни перемен, ни упадка и над всеми разрушениями времени, над всеми политическими и религиозными переворотами, возмущениями черни и революциями гордо воздымает свое чело. Товарищи, бойтесь только виселицы и не имейте другого страха. Когда она своей длинной черной рукой схватит человека, что ему все земные блага? Земля с ее шумом и гамом исчезнет из его глаз, и несчастный бездельник висит между небом и землей, отвергнутый ими обоими. (Глубокое впечатление).
Так же обширно и высоко, как виселица, и царство мошенников, а что касается глубины, то оно глубже основы мира. Ибо что такое мироздание, согласно мнению лучших философов, как не нарушение, насильственное нарушение духом времени (или дьяволом) древнего покоя вечности. Люцифер пал, а вследствие его падения восстал этот величественный мир. Да, наше царство глубоко, самая мысль, погрузившись в эту глубь, старается как можно скорее вынырнуть. Так называемый порок лжи древен, как хаос – это лоно смерти и ада, над которым добродетель и истина носятся, как легкий пар, и то на один день. Что такое добродетель, как не обработанный, искусственно сделанный порок? «Пороки людей – это корни, из которых вырастают их добродетели и видят свет», – сказал некто. «Да, – скажу я, – и неблагодарно крадут свое питание». Если б не было девятисот девяносто девяти признанных, может быть, замученных и оклеветанных мошенников, возможен ли был бы тогда хотя б один праведник? О, это слишком возвышенно для меня; разум и фантазия опускают свои усталые крылья, душа теряется и…»
Тут графиня де Ламотт громко хихикнула и проговорила: «Coq d’Inde» (индейский петух). Архишарлатан, взор которого в восторженном созерцании был углублен в самого себя, вздрогнул, услыхав этот смех; зрачки его глаз расширились, ноздри раздулись, даже самые волосы, казалось, стали дыбом на его длинных космах, а так как негодование иногда вызывает поэзию, то он ударился в пророчество, по крайней мере пророчеством звучали его слова. С лицом, искаженным гневом, жестикуляциями, которые не рекомендует ни одно приличие, начал архишарлатан неестественным голосом, напоминавшим рев льва, терзающего буйвола:
«Не смейся, графиня де Ламотт; трепещи, отвергнутая Цирцея-Мегера; день скорби близок. Взгляни на синедрион судей, разоблачивших тебя, – и ты стоишь нагая и опозоренная. Вильет, Олива, вы выболтали тайну! Вы не имеете сострадания к ее положению, она не сочувствует вашему. Тяжело ли, наконец, твоему легковерному, неприручимому сердцу? Слышите, это визг преступницы, которой прижигают оба плеча раскаленным железом; красный знак «V», ты, воровка (voleuse), проник ли в твою душу? Плачь, Цирцея де Ламотт, вой на своем ложе, скрежещи зубами, старайся задушить себя своим грязным одеялом. Ты нашла себе товарищей, ты в тюрьме Сальпетриер! Плачь, о дочь могущественного вельможи, утратившего свои «невыразимые». Что делать с тобой королевскому суду, грязное существо, пока ты жива? Беги, беги в отдаленные страны и скрой там, если можешь, твое клеймо Каина. В туманном Вавилоне – это мой Лондон – вижу я Иуду Искариота – Egalite! Печатайте, печатайте в изобилии всю гнусность ваших сердец. Дыхание гремучей змеи может только на время отуманить светлую поверхность зеркала. И наконец, угнетаемая бедностью, бросилась ли ты, несчастная дочь могущественного вельможи, с высокой крыши, чтоб уйти от преследования судебного пристава, или в глухую ночь упала из третьего этажа на мостовую, выкинутая пьяными друзьями, которым надоел твой бойкий язык23? Да, в этом новом Вавилоне ты полетела головою вниз, пронзительный крик нарушил молчание ночи, и ты, как гнилое яйцо, лежишь разбитая «близ храма Флоры». О, Ламотт, кончила ли ты свое лицемерие? Ты переиграла все роли. Здесь же ты не играешь более, а представляешь только массу запекшейся крови, позора и отвращения, которую люди поспешно
Здесь пророк поднял свой нос (широчайший из всех носов XVIII столетия) кверху и раздул свои ноздри с таким выражением отвращения, что все слушатели и даже сама Ламотт последовали его примеру.
«О, графиня де Ламотт! – продолжал он. – Весь круг твоей жизни совершился, и мой глаз обозревает сорок три года, дарованные тебе, чтоб сделать столько зла. Когда я вижу тебя светлоокой оборванной девочкой, просящей милостыню в Булонском лесу, и, наконец, отвратительной массой на лондонской мостовой, когда я припоминаю твое щегольство, голодание, попрошайничество и истерический смех, наполнявший этот промежуток, то становлюсь в тупик и не знаю, какое значение придать твоему существованию.
Вильет де Рето! Схватили ли тебя сыщики во время драки в трактире на священной республиканской земле? Был ли ты подделывателем подписи? Сознаешься ли в этом? Беги, хотя несеченый, но проклинаемый! А, грозный символ нашей веры! На замке св. Ангела я вижу висящую массу, в которой, как мне кажется, я узнаю труп Вильета. Туда ему и дорога.
Но ты не плачь, безутешная Олива; не порти блестящих голубых глаз, дочь тенистого сада! Тебе не сделает зла синедрион; эта клоака природы снова выпустит тебя; как знаменитая, несчастная женщина, ты найдешь себе мужа не без капитала и выйдешь за него. Знай, что это видение истинно.
А что сталось с помазанным величеством, которое вы профанировали? Дух египетского масонства, подними тяжелую завесу пространства. Смотрите, ее глаза красны от первых слез истинного горя, но не последних. Камер-фрау Кампан выбирает в картинных магазинах на набережной лучший портрет из сотни портретов Цирцеи-Ламотт. Королева желает знать, может ли самая низкая женщина при случае затемнить свет высокой женщины. Портрет отвечает: никогда!» (Движение в публике.)
«А, это что, силы небесные! Разве колеблется царство обмана? Не вырываются ли лучи света из его мрачных основ в то время, как оно бьется и мучится в предсмертных муках? Да, светлые лучи пробиваются, приветствуют небо, зажигают его, их звездное сияние делается адским пламенем. Обман охвачен огнем, он сгорел, красное огненное море окружает целый мир и огненными языками лижет звезды. Власть, кардинальство, тучные монастырские доходы и – что я вижу – джиги всего мира ввергаются в него! Горе мне! Никогда с тех пор как Чермное море поглотило колесницы фараона, не было столько колесных экипажей в этом огненном море. Превращенные в пепел, в газовые частицы, они будут носиться по ветру… Выше и выше пламенеет огненное море; трещит только что рухнувший лес. Металлические изображения расплавились, мраморные статуи обратились в известку, каменные горы с глухим гулом взлетели на воздух. Респектабельность жалобно покидает землю, с тем чтоб возвратиться при новом порядке; обман хотя и горит целые поколения, но сжигается только на время. Мир превратился в черный пепел, когда-то он зазеленеет? Медные изображения обращаются в бесформенную массу, все жилища людей разрушены, горы обнажены, долины мертвы – и мир опустел! Горе тем, кто в это время родился! Муж Оливы, Искариот – Egalite, и ты, суровый Делоне, с твоею мрачною Бастилией, низвергнуты в прах; за вами последовали целые поколения, пять миллионов людей, уничтоживших друг друга. Наступил конец царству обмана, и все джиги, какие только есть на земле, истреблены неугасимым огнем…» 24
Здесь пророк умолк и глубоко вздохнул; из уст кардинала вырвалось тихое, дрожащее «гм».
«Не печалься, монсеньор, несмотря на свою болезнь в почках и другие недуги, для тебя, к счастью, еще не наступила смерть 25 . О, монсеньор, в тебе была наклонность к добру; кто не хотел плакать о тебе после того, как посмеялся над тобою? Смотри, даже не слишком справедливый историк, после многих лет пишущий в отдаленной стране твою жизнь и называющий тебя «грязным вулканом», и тот убедился, что жизнь твоя была единственным случаем в целой вечности, а ты расточил ее, и в его жестком сердце шевелится жалость к тебе. О, монсеньор, ты не был чужд благородства, твой грязный вулкан был неуместной силой, огнем, которым не успели распорядиться. Ты прошел мир, алчно пожирая все, но ни жизненного эликсира, ни философского камня мы (по недостатку денег) не могли с тобой открыть. Бесстыдная Цирцея принялась тебя откармливать, и тебе пришлось наполнять свое чрево восточным ветром. И ты не лопнул? Нет, потому что у твоего Иезуита были повсюду шпионы. Ты очистился от преступления, но не от преступления господствующей идеи, и теперь плачешь, кающийся изгнанник, в овернских горах. Даже само огненное море не истребит тебя никогда, но истребит только твой джиг и вместо джига (о, роскошный обмен!) восстановит твое «я». Ты проживешь мирно по ту сторону Рейна, спасешь многих от огня и уврачуешь их раны, и наконец после почтенной, доброй старости, тихо заснешь на лоне твоей матери-земли».