Герои, почитание героев и героическое в истории

Карлейль Томас

Гордый человек! Взгляните на него, когда, отправляясь после завтрака в мастерскую, он надевает треугольную шляпу, украшенную галуном, берет трость под мышку и натягивает перчатки, обходит рабочих, делает меткие замечания и выражает похвалу или порицание. Тихая радость сияет на его кротком белом лице. Он знает, что в то время, когда он посещает «недоступную» в ее священном будуаре, «великое произведение», о котором мир ничего не знает, успешно подвигается вперед. Наконец наступает день, когда кончаются заботы и заменяются великой радостью – знаменитое, всемирно знаменитое ожерелье сделано.

«Сделано», – говорим мы по общепринятому обычаю, но, собственно, оно не было сделано, а с большим или меньшим искусством собрано и расположено в требуемом порядке. Любопытна история различных алмазов, с первого их появления на свет или с первого их открытия в отдаленных ост-индских копях! В продолжение целого ряда веков они мирно покоились в горах, затем, когда пробил их час, были вырыты и впервые увидели великолепное солнце и на улыбку его ответили улыбкой, сиявшей тысячами красок и цветов. Потом,

может быть, они заменяли глаза языческим идолам, и им приносились жертвоприношения; во время войны их выменивали маркитантам за ничтожное количество водки, они попадали в руки евреям и украшали в виде печатей пальцы белых и черных величеств. Затем не только с пальцами, но и с самой жизнью (как, например, Карл Смелый в битве при Нанси) исчезали в давно забытых победах и таким образом, после всевозможных превратностей, наконец попали под гранильное колесо Бёмера, чтоб соединиться здесь с прочими товарищами, собравшимися со всех концов земли. Каждый из них мог рассказать свою собственную историю, и действительно, если бы эти древние камни, из которых каждому, может быть, насчитывалось шесть тысяч или более лет, могли говорить, каким богатым и поучительным источником были бы они для философии. Но теперь, посредством маленьких золотых капсюлей и колечек, они, так сказать, собраны под знамя Бёмера и расположены в строгом порядке, так что ни один камень не спросит своего соседа, откуда тот явился. Так красуются они на время, чтоб потом снова рассеяться и попасть в другие руки и подобным путем продолжать свое существование до бесконечности. Этим необъяснимым способом как камни, так и люди, да вообще все земное, сперва соединяются вместе, затем отрываются друг от друга и теряются в этом загадочном мировом хаосе. Это, по мнению Бёмера, называлось «сделать ожерелье». Так говорят и другие люди, руководствуясь при этом еще более слабым основанием. Как часто, например, приходится слышать, как такой-то человек нажил полтора миллиона. Но если поглубже заглянуть в это дело, то окажется, что немного из этих полутора миллионов действительно нажито этим человеком. Не более того, что стоит его искусство, не более ста пенсов. Его нажива походила на труд Бёмера, а именно заключалась в накапливании и собирании денег, которые со временем также должны рассеяться. Тщеславный индивидуум, ты хвалишься, что все дело рук твоих! Да разве эти громадные здания и гранитные скалы, эти прекрасные луга, тенистые рощи, золотистые нивы и светлое солнце, озаряющее их, созданы тобою? Я полагаю, что они созданы кем-нибудь другим. Даже шиллинг, которым ты владеешь, был найден человеческими усилиями в парагвайских рудниках, затем расплавлен и перелит в монету, вероятно, не без ведома нашего покойного защитника веры, его величества Георга IV. Ты владеешь им, но каким способом и когда ты наживешь на нем хоть один фартинг, ты и сам не сумеешь сказать. Если снисходительный читатель спросит меня: «Какие же вещи созданы человеком?» – то я отвечу: «Весьма немногие». Геройство, мудрость иногда создаются; так, например, от сотворения мира было написано только пять или шесть книг. Странно, что их не больше, хотя на это существуют всякие поощрения…

Итак, счастливый Бёмер «сделал» свое ожерелье. По рисунку в натуральную величину, изданному Тоне, продавцом эстампов с рю дель Анфер⁸ и впоследствии помещенному аббатом Жоржелем во втором томе его «Записок», любопытный читатель может составить понятие, что за царское украшение было это ожерелье.

Ряд, состоящий из семнадцати великолепных бриллиантов, величиною в орех, первый раз неплотно обхватывает шею. К этому ряду, немного отступя, грациозно прикреплен в трех местах тройной фестон, с целою массою грушевидных, звездовидных и неопределенных форм подвесок, и этот фестон во второй раз окружает шею. Затем, нежно опускаясь и как бы завязываясь узлом вокруг настоящей царицы бриллиантов, великолепной цепью ниспадают на грудь два тройных ряда, кажущиеся неимоверно длинными; одни кисточки их могли бы обогатить немало людей. Наконец, еще два других тройных ряда необыкновенной красоты, также с кисточками, соединяются, когда ожерелье надето и застегнуто, в двойной великолепный ряд, состоящий, в свою очередь, из шести рядов чудных бриллиантов. Разделенные или вместе, они падают сзади шеи, напоминая своим блеском зодиакальный свет или северное сияние. И все это на белоснежной шее, слегка подернутой розовою тенью, взлелеянной королевской жизнью, – при сиянии люстр, воздушных движениях, кокетстве, во время менуэта, когда каждое движение вызывает сверкание звезд и радужных цветов, таких же светлых, как движения прекрасной молодой души. Чудное украшение, достойное только царицы мира! Да и действительно, оно только ей одной и доступно, потому что его ценят в 1 800 000 ливров, или в 80 000—90 000 фунтов стерлингов.

Глава III Ожерелье не может быть продано

Но расчет твой неверен, Бёмер. Ни одна султанша в мире не наденет твоего ожерелья; ни шея королевы, ни шея ее подданной не станут от него прелестнее. Неужели ты думаешь, что при жалком состоянии наших финансов, когда свирепствует американская война, мы можем бросить на подобную безделку восемьдесят тысяч фунтов? В этом голодном мире эти пятьсот алмазов, годных только для виду, стоят в наших глазах меньше такого же количества сухого картофеля, которым голодающий пролетарий мог бы набить себе брюхо. Гордясь своим положением, своим искусством, ты не замечаешь, самодовольный ювелир, что готовит тебе мир. Ты улыбаешься теперь, но, поверь, придет время, и ты скорчишь другую физиономию.

Когда не было ожерелья, а существовала

только одна модель его и самые камни еще «обращались в торговле», оно предназначалось для шеи Дюбарри. Но так как всякой твари наступает конец, то наступил и ей конец, и теперь сидит она в уединении (так занята была в то время смерть) в Сен-Сире, без всяких надежд впереди и на половинном содержании. Великодушная Франция уже не купит для нее ожерелья, и вскоре секира гильотины, которая теперь, может быть, куется в шведской Далекарнии, перерубит ей шею.

Но Дюбарри – ведь это жалкий червяк, которого королевский жар высидел на гнилом навозе в нарядную бабочку, а та, лишившись крыльев, снова обратилась в червяка! Разве нет королевских жен и дочерей: разве украшение не составляет лучшего желания женского сердца, даже если это сердце пусто? Португальский посланник здесь, его суровый Помбаль уже более не министр, в Португалии есть инфанта, намеревающаяся, с Божьей милостью, вступить в брак. Но странно! Португальский посланник, хотя и не боится Помбаля и хвалит ожерелье, но купить его не хочет.

Зачем не купит его наша прелестная Мария-Антуанетта, сделавшаяся теперь из дофины королевой? Нет в целом мире шеи достойнее носить его. Оно только и сделано для нее. Но увы, Бёмер! Король Людовик знает толк в бриллиантах, но не богат деньгами, даже сама королева отвечает, как подобает королеве: «Мы более нуждаемся в военных кораблях, чем в ожерельях!» Не без неприятного чувства обращается Бёмер к королю и королеве Обеих Сицилий, но все напрасно. На коронованные головы надеяться нечего, ни одна из них не в состоянии истратить восьмидесяти тысяч фунтов. Век рыцарства миновал, и наступил век банкротства. Мрачное, тяжелое предчувствие потрясает все троны: банкротство уже стучится в дверь, и ни один министр не в силах загородить ему дорогу. Оно пытается войти, а за ним уже виднеется громадная огненная лава демократии. Короли «со страхом озираются вокруг» и думают о других вещах, а не об ожерелье.

Наступили печальные дни и ночи для бедного Бёмера, и много обещавший год (1780-й, как мы наконец допытались) оказался в его календаре еще более мрачным, чем все другие. Напрасно в бессонные ночи он будет ломать голову, чтоб разрешить задачу, задача эта неразрешима, как «Карданово правило», – бриллиантовое ожерелье не может быть продано.

Глава IV Сродство: две господствующие идеи

Никогда ни одно, даже самое ничтожное человеческое дело не остается изолировано и покинуто на произвол судьбы. Весь шумный мир, вся стихия таинственной, неустанной силы окружает, подхватывает, толкает его взад и вперед и из всякой вещи – будь то предмет, полный жизни, или сгнивший навоз – извлекает пользу. Нередко для человека, только что закончившего какое-нибудь маленькое дело, бывает интересен следующий вопрос: какой крючок или какие крючки захватят мое маленькое дело и будут кружить его в этом необъятном мировом вихре? Нам нечего говорить, что этот вопрос, даже в самых простых случаях, поставит в тупик всю королевскую академию. Добрая Летиция! В то время, когда ты кормишь грудью твоего маленького Наполеона и он своими большими глазами отвечает на твою материнскую улыбку, мало-помалу приближается знаменитая Французская революция с ее федерациями на Марсовом поле, сентябрьскими убийствами и толпой у пекарен в очереди; Дантон, Демулен, Робеспьер, напоминающий Тартюфа, сидящие теперь на школьной скамье, и Марат, составляющий лошадиное лекарство⁹, – готовят ему блестящую арену.

В то время как Бёмер занят своими бриллиантами, выклевывая их «из торговли», а его рабочие обтачивают их, некий коадъютор и кардинал забавляется охотой и дает ужины в Австрии, и для него-то преимущественно так хлопочет Бёмер и его рабочие. Удивительно, что безумный ювелир, делающий в Париже безумное ожерелье, и безумный посланник, делающий промахи и задающий пиры в Вене, люди, по-видимому, не имеющие ничего общего, отдаленные друг от друга, как полюсы, ежечасно куют друг для друга чудные крючок и петлю. В один прекрасный день они соединят их вместе и, на удивление всего человечества, превратят в искусственных сиамских близнецов.

Князь Луи де Роган принадлежит к числу тех избранных смертных, которые родятся для почестей, но, как все люди, и для всевозможных треволнений. О его родословной могли бы многое рассказать те люди, которые интересуются этим предметом, но если взвесить хорошенько, то и из их рассказов выжмешь немного. Запасшись усердием и верой, его род можно проследить за одно или два столетия, но затем он смешивается с «королевской кровью Бретани» и в конце концов оставляет огромный пробел, отмеченный только одним выдающимся качеством – грехопадением человека. Нас, впрочем, интересует только одно обстоятельство, что его родственники постоянно держались вблизи королевского дома и тут пользовались всем, чем можно было пользоваться. В особенности им нравился сан кардинала или комендатора. Должность эта была самая спокойная, не требовавшая особого труда, но зато в других должностях, где предстояло что-нибудь делать, в должности военачальника, например, и т. п. (чему примером может служить бедный кузен Субиз при Росбахе), они не были так счастливы¹⁰. Теперешний страсбургский коадъютор, князь Людовик, по случаю великого торжества, занял место своего дяди, кардинала-архиепископа, еще находящегося в живых и не передававшего ему своего сана, но внезапно заболевшего в тот день. Счастливому коадъютору выпало на долю встречать юную, прелестную, трепещущую дофину Марию-Антуанетту при ее первом вступлении во Францию; как человек высокого роста и статный, он играл видную роль в этой церемонии. О других его деяниях до этого времени скромной истории не остается ничего более, как молчать.