Гезат
Шрифт:
Роукилл закрывался щитом от стрел и не сразу заметил мое приближение. Только когда дистанция между нами сократилась метров до десяти, он опустил щит, поднятый над головой, и начал разворачивать коня, чтобы встретить меня лицом к лицу. Не успел. За пару мгновений до того, как Буцефал налетел справа на круп его жеребца, я показал, что сейчас ударю пикой в лоб, под «волну». Вождь аллоброгов, повернувшись ко мне корпусом, поднял щит, чтобы защитить голову, закрыв себе обзор, и одновременно махнул спатой наугад, надеясь перерубить древко. Я ударил под нижний край бронзового доспеха, тусклого, не надраенного, из-за чего казался грязным, а может, таковым и был. Наконечник пики влез в живот над самым правым бедром, наверное, попал в мочевой пузырь и прямую кишку. В любом случае с такой раной сейчас живут не больше нескольких часов. Судя по тому, как резко опустил щит Роукилл и как скривилось его вытянутое, лошадиное лицо с длинными рыжеватыми усами, ранение было очень болезненным. Я сократил муки аллборога, кольнув пикой в правый висок прямо над зачесанными вверх волосами. Целился в глаз, но Роукилл инстинктивно отвернул голову. Глаза мы бережем больше, чем другие части тела, даже если это приведет к гибели. Впрочем, что в глаз попал бы я, что в висок, все равно убил бы.
Дальше орудовал пикой без разбора. Кто подворачивался под руку, того и бил. В основном это были римские юноши из знатных семей, холеные и неопытные, облаченные в дорогие и надежные, вроде бы, доспехи. Только вот у каждого доспеха есть слабые места, и бывалый воин помнит об этом, постоянно контролирует, чтобы в них не угодили. Юношам это ни к чему, они еще верят, что бессмертны. Доказывал им обратное со злобной радостью. Не знаю, почему, но уничтожение цвета римской нации доставляло мне особое удовольствие.
Кто воевал, тот знает, как важно везение в бою. Один шаг, жест, поворот туловища может спасти тебе жизнь. Два человека попадают в один и тот же переплет, но один погибает, а второй выкарабкивается вопреки всякой логике, только потому, что сделал или не сделал лишний шаг. Впрочем, в том, что произошло со мной, никакой логики не было. Или я не разглядел ее. Справа от меня на земле лежал юный римлянин в надраенном бронзовом панцире и без шлема. Видимо, кто-то из германцев рассек спатой и сбил шлем, потому что лоб юноши залит кровью. Бедолага был еще жив, жалобно кривился и пытался подняться, когда лошадиные копыта наступали ему на не защищенные ноги или руки. Может быть, стонал или кричал, но я не слышал, потому что мои уши заполнил монотонный гул боя, в который слились самые разные звуки. Я выхватил искривленное болью, юное лицо и наклонился вперед и вправо, чтобы ударом пики прекратить мучения. В этот момент в мой шлем и попала пуля из пращи, срикошетила и полетела дальше. Судя по глухому звуку, который пробился сквозь гул боя, снаряд был свинцовым. Если бы я не наклонился, он попал бы мне в лицо, и я оказался бы рядом с раненым юношей, в лучшем (или худшем?!) случае тоже раненым, и меня додавили бы лошадиные копыта. Среди вражеских всадников вряд ли есть пращники. Можно, конечно, и с коня постреливать, но стоя на земле это делать удобнее. Скорее всего, кто-то из своих угодил. Без дружественных попаданий война не война.
Избиение продолжалось не долго. Поняв, что убежать не получится, а победить и подавно, окруженные враги начали сдаваться в плен. Лишь небольшой части все-таки удалось убежать, проломившись через маквис. Гоняться за ними не стали. И так добычу взяли знатную. Каждому из участвовавших в засаде досталось по верховой лошади и комплекту доспехов, часть из которых стоила, как небольшой табун лошадей. Впрочем, самые ценные достались мне и германцам. Лучники и пращники тоже остались довольны. Даже не самые лучшие боевые лошади и доспехи стоят столько, что хватит на большой земельный участок где-нибудь неподалеку от маленького провинциального городка типа Фарсала и позволит остаток жизни провести в праздной суете, о чем теперь мечтают почти все римляне. Время пламенных порывов, бессмысленных и беспощадных, осталось в прошлом.
Приятным бонусом к нашей победе стало увеличение армии Гая Юлия Цезаря на полтысячи всадников. Нет, это не стрелки пересели на лошадей. Они как воевали пешими, так и продолжили, а лошадей держали в обозе на случай бегства. К нам присоединился отряд бессов. Вечером пришел караульный и доложил, что меня хочет видеть какой-то всадник из вражеской армии, скорее всего, перебежчик. Это приехал Москон, чтобы обговорить условия перехода.
— Мы были утром в том войске, что ты заманил в засаду. Я, как видел тебя, приказал своим не скакать со всеми, а ехать медленно, чтобы нас не заподозрили в измене, но и не попасть вместе с ними, — рассказал он и добавил: — Помпей боится Цезаря, не хочет давать сражение. Нам с таким полководцем не по пути. Мы хотим присоединиться к Цезарю и воевать под твоим командованием.
Мы обговорили детали перехода бессов на нашу сторону, после чего Москон поехал к тому месту между каструмами двух армий, где его поджидали земляки, и вернулся вместе с ними. На ночь они расположились рядом с германцами, но наособицу.
У нас опять начались перебои с питанием. Точнее, у пехотинцев. Кавалеристам просто приходилось каждый день ездить всё дальше. Представил себя на месте греческих крестьян, которых грабили обе армии. Вот уж не повезло бедолагам! Они сперва приходили жаловаться к Гаю Юлию Цезарю, но быстро поняли, что это бесполезно. Он бы и рад был помочь крестьянам, да только сытая армия важнее. Вечером он собрал старших командиров и оповестил, что утром уйдем отсюда в Македонию, где много продовольствия. Обычно такого не делал, просто утром выходил из шатра и отдавал приказ трубить поход. Скорее всего, знал, что кто-то из наших на всякий случай постукивает Гнею Помпею, поэтому таким замысловатым способом и оповестил врага заранее о своих планах, дал последний шанс сразиться здесь. Сперва мне показалось, что уловка не сработала. Утром первые наши когорты, нагруженные своим барахлом, уже потопали по дороге на север, когда враг наконец-то продемонстрировал желание сразиться — легионы Гнея Помпея начали спускаться с холмов в долину и выстраиваться в три линии. Над шатром Гая Юлия Цезаря подняли красный плащ — сигнал к битве.
Июньское утро выдалось ясным, к полудню будет жарко еще и в прямом смысле слова. Солнце светило почти нам в глаза, немного слева. Левый фланг нашей армии упирался в берег реки Энипефс, поэтому конницу главнокомандующий поставил на правом, рядом с десятым легионом, самым надежным. Позади этого легиона Гай Юлий Цезарь разместил шесть когорт на тот случай, если вражеская конница сомнет нашу и попробует ударить в тыл. В первой линии я поставил рядом с легионерами германцев, конных и пеших, и правее кельтов из разных племен. Во второй — бессов и иллирийцев.
В атаку наша армия пошла сразу после того, как построилась для боя. Было заметно желание воинов поскорее разбить врага, закончить затянувшуюся кампанию. И рванули легионеры бегом. Я уж было подумал, что так и промчатся все километра полтора, что отделяли нас от противника. Нет, одолев две трети пути, перешли на шаг, чтобы отдышаться. Может быть, надеялись, что и противник пробежит свою часть дистанции. Не случилось, что придало нашим уверенности в победе и, как догадываюсь, убавило врагам. Эта уверенность складывается из таких вот малозначительных, вроде бы, поступков, но, когда их много, опытные бойцы по обе стороны догадываются, как закончится сражение.
В это время и начала битву вражеская конницы и следовавшие за ней пращники и лучники. Мои подчиненные как раз остановились вровень с первой линией наших легионеров. Я подождал, когда враги проскачут большую часть пути, после чего дал команду двигаться навстречу. Во-первых, я вооружен длинным и тяжелым копьем, сила удара которого увеличивается на квадрат скорости. Во-вторых, что, как по мне, главнее, движение отвлекает от страха, который, как бы мы ни изображали из себя отморозков, накатывает тяжелой и липкой волной на каждого перед началом боя.
Помпеянцы скакали плотной массой, не вырываясь вперед. В первых рядах сплошь обладатели дорогих доспехов, наверное, мажорные сынки, кто командир — не поймешь, поэтому не выбирал первую жертву, а направил копье на того, кто на него сам летел. Привычный удар, отдавшийся в мою правую руку и слегонца в правый бок — и вражеский воин немного карикатурно слетает со своей лошади, падает на скакавшего сзади соратника, чем на короткое время отсрочивает гибель последнего. Я освобождаюсь от ненужного больше копья и, прикрывшись щитом, выхватываю саблю. За те несколько секунд, что мне потребовались для этого, дважды мне влупили в щит копьями и один раз спатой по правому железному набедреннику. Последний удар не пробил доспех, но оказался жутко болезненным. Нанес его римлянин лет двадцати, обладатель кельтского шлема, покрытого лаком вишневого цвета и позолотой по краям. Наверное, стоит этот шлем, как небольшое имение. Зато правая рука римлянина была защищена только наручем от запястья до локтя. Моя сабля врезалась выше локтя, запросто рассекла мясо, разрубила кость и оставила вмятину на пластинах нагрудника. Из культи прямо таки ручьем полила алая кровь. Я еще успел подумать, что, если срочно не наложить жгут, а это вряд ли получится, то самое большее через полчаса раненый загнется от потери крови. Впрочем, он для меня больше не существовал, поскольку не представлял опасности. Я сосредоточился на враге, следовавшем за раненым, и его вороном жеребце, который куснул кожаную броню на шее Буцефала, а теперь справа от меня скалил большие желтоватые зубы, словно собирался загрызть. К животным я отношусь немного лучше, чем к людям, поэтому убивать не стал, а лупанул плашмя саблей по черным, подрагивающим ноздрям жеребца. Удар по ним очень болезненный. Вороной умудрился в давке резко вскинуться на дыбы, заржав громко и, я бы сказал, истошно. Его хозяин оказался паршивым наездником, свалился на землю, под ноги лошадям. Если не сумеет встать, то будет затоптан.