Гибель всерьез
Шрифт:
Малая гостиная, где Эдмон, мое подобие, мой старший брат, ангелическое подобие, демонический брат, овладевает Карлоттой как раз под зеркалом с секретом, — это подтекст совсем другого романа. Потайная комната другой, минувшей эпохи. До этой минуты я и не подозревал, что герои этой книги, родные братья Арман и Эдмон, на самом деле суть один и тот же персонаж, для удобства повествования разделенный надвое, и этот персонаж — я сам, такой, каким я нравлюсь и не нравлюсь, два автопортрета, написанные порознь, я — в хорошем и в дурном свете… Но, значит, есть и два раздельных мира по обе стороны зеркала с секретом: мир, вымышленный мною, и мир, где сам я — чей-то вымысел. Причем заметь, ведь можно развернуть зеркало иначе, и получится, что я, глядя с этой стороны, вижу Антоана, а он меня — нет. Или мы оба слепы? Антоан и не может увидеть меня, потому что, считай, что я тебе не говорил, но он не видит в зеркале себя. Он существует в мире вымысла таким, как ты его придумала, с черными глазами. Я же — здесь, с обратной стороны, я — то отражение, которое он не видит, то «я», которое ты не любишь. Молчи! Ты прекрасно знаешь, что не любишь меня! Недаром же, чтобы полюбить моего двойника, ты сделала его черноглазым. А помнишь, кто сказал тебе однажды «я люблю тебя»… наконец-то сказал, прошло уже добрых два месяца с тех пор, как Рауль познакомил тебя со мной, со мной — не с Антоаном… кто сказал однажды рано утром — ты, верно, и забыла, что это было утром… он проснулся первым и, сидя в постели нагишом (пижама, аккуратно сложенная, лежала, как всегда, на стуле), смотрел на тебя и ждал, пока ты откроешь глаза, еле удерживая в себе эту новость, этот хмель, этот дурман, эти жаждущие коснуться твоего уха слова: «Омела, я тебя люблю»… и отныне не было дня в нашем длинном пути навстречу смерти, когда бы я не повторил их тебе: в спальне, за столом, в дверях, где угодно, утром ли, вечером, иногда не открывая рта, не открывая глаз… вслух или молча… наедине или прилюдно, — это мания, мания, против которой он бессилен, вечная потребность произнести и быть услышанным, а иначе невыносимо, больно, и я кусаю губы в кровь… тот, кто сказал тебе «люблю», прождав два месяца, долгих, как Столетняя война, столетний обморок Спящей Красавицы, как вечность, невообразимая вечность, — всего два месяца, они давно прошли и кажутся теперь лишь каплей в море, кратким мигом, — тот, кто сказал тебе «люблю», Омела, о моя Омела, вспомни, ведь то был я!
Отступление о романе-зеркале
— Что ты все время пишешь, — спросила Омела, — сколько можно писать, Антоан? О, простите, друг мой, я не разглядела — у вас же голубые глаза…
Да, правда, я не показываю Омеле то, что пишу для нее. Потому что, во-первых, может, и вовсе порву всю эту бесконечную писанину. Во-вторых, хоть все мои слова обращены к ней, мне нужно сначала проговорить их так тихо, чтобы она не слышала. Испробовать на слух самому, прежде чем они достигнут ушей Омелы, — вдруг чем-нибудь нечаянно ее обижу. Разве могу я знать, что во мне таится, подступает к губам, что вырвется из недр души. И, наконец, я научен опытом — ведь мне уже случалось прежде читать Омеле отрывки из подобной исповеди в тайной надежде поймать ее в силки, — случалось не раз и не два… но мимо скользили мои слова; Омела занята совсем другим, Омела думает о другом. Это значит, она приступает к новой роли, ищет в музыке ключ к образу, и голос воссоздает его трагическую суть. А тут я со своими бумажками мешаю, пристаю, она сбивается, на несколько дней выпадает из образа, теряет нить… в общем, шел бы ты лучше к себе и тихонько поиграл один, как умный мальчик.
К себе — это в мой 1964 год… стало быть, сколько мне лет? Я-то хорошо, даже слишком хорошо вижу себя в зеркале.
И вообще, как можно читать Омеле эти пока еще бесформенные, беспорядочные записи? Какую бы главу или, вернее, какой бы более или менее цельный отрывок я ни взял, все равно, пришлось бы вдаваться в бесконечные объяснения, рассказывать про Антоана и Альфреда, про трехстворчатое зеркало, про потерянное отражение, про Кристиана, про ревность и т. д. Словом, с чего бы я ни начал, запутаюсь, как звезда в лучах… да вот, пожалуйста, чтобы расшифровать одно это выражение, и то мне понадобился бы десяток строк. С чего бы я ни начал, все лучи вразброд.
Все, что я уже написал, написано, как живая речь, как мысли вслух, когда подумается то об одном, то о другом, случайный прохожий или внезапный дождь вдруг наведет на какие-то воспоминания — нет ни начала, ни конца, ни середины, и в то же время каждая страница связана со всеми остальными, так что если Омела в один прекрасный день полюбопытствует, что же я наконец пишу — а я пишу о ней и для нее, и мне до смерти хочется, чтобы она прочла, — право, не знаю, что бы я выбрал, что смог бы прочитать: ведь если ей не понравится, мне останется только разорвать и выбросить всю рукопись, так уже бывало… — и как смог бы отрекомендовать ей этот текст без названия, но, верно, не сказал бы, что это письма к ней, а если бы сказал, то не иначе как после тысячи искусных оговорок, уж очень это тонкая материя… Для других у меня припасена версия, будто это роман о ревности. Ну, а для Омелы?
Для Омелы пришлось бы сочинить особое вступление, фальшивое начало. И вот я отвечаю на ее вопрос и сразу принимаюсь лгать:
«… Понимаешь, Ингеборг, я пишу книгу о романе. Вот. На первый взгляд это просто и не ново. Но то, что я задумал, будет одновременно и романом, и размышлением о романе, это как бы роман, отраженный в романе, роман-зеркало. Не то, о котором говорил Стендаль и которое он «проносил по большой дороге». Зеркало, перед которым я стою и где, в зависимости от освещения, вижу то себя самого и ничего больше, то все, кроме себя самого; в себе вижу других, хотя и не смотрю на них, а глядя на других, вижу в них себя; сколько угодно таких фокусов-перевертышей можно проделать с моим зеркалом. Нельзя сказать, что это только книга о романе, потому что это и сам роман. Я в ней одновременно и пишу, и размышляю о написанном. Все, что пишу, лишь вымысел, ложь, так насколько же истинны рожденные ложью мысли?.. Роман, конечно, как говорится, о любви. А значит, о тебе, в нем все напоено тобой, как кислородом, без которого задохнулась бы моя фантазия. Ты понимаешь? Нет? А мне казалось, все так ясно. Роман о любви, но такой, какой она стала в наше время, в двадцатом веке. А в этом веке любовь играет в романах ту же роль, какую играл рок в античной трагедии. Ты — моя любовь и мой рок. Так предначертано, и, что бы я ни делал, мне этого не избежать. Романы испокон веков писались о любви. Но только в наше время любовь стала осознанным велением судьбы».
«…Все это прекрасно, — сказала Омела, — но я, возможно, лучше поняла бы вас, если бы вы просто прочли мне какой-нибудь отрывок… любой… чтобы я могла ощутить, чем вы так поглощены все эти дни, что заставляет вас бледнеть, склонясь над листом бумаги…»
Деваться некуда. Сочиню начало для Омелы. Вступление: о романе вообще. Я предпочел бы прочитать ей «Венецианское зеркало», но после всего, что я наговорил! Собственно, «Венецианское зеркало» как раз и есть одновременно роман и размышления о романе, зеркало и отражение, вымысел и реальность, но чтобы это стало понятно, надо прочитать слишком много. Что ж, сочиню на ходу «Отступление о романе-зеркале»… Итак, я беру рукопись, делаю вид, что отыскиваю нужное место, отделяю десятка два страниц — столько, сколько может занять такое вступление, откашливаюсь и начинаю читать ненаписанный текст, то есть изображаю чтение, а сам просто говорю вслух, не глядя на подлинные строки. Первым делом заголовок: «Отступление…» — видишь ли, я начинаю издалека, как бы даю панораму.
* * *
О К.Л. Доджсоне, он же — Льюис Кэрролл, по существу, известно очень немного: принято считать, что он писал для детишек, и потому глубинный смысл его сочинений остается нераскрытым. Небольшая, страниц в десять, вступительная глава, в которой Алиса беседует с кошкой, а затем отправляется в зазеркальный мир, поистине необыкновенна. Когда-то я переводил «Охоту на Снарка» Кэрролла и с тех пор прочитал эту первую главу «Алисы в Зазеркалье», верно, раз сто, однако она не стала для меня менее загадочной. Всю главу за окном беспрерывно идет снег, «как будто кто-то снаружи покрывает стекло частыми мелкими поцелуями». Алиса спрашивает котенка, умеет ли он играть в шахматы, и тут-то… да-да, напрасно вы пожимаете своими несравненными плечами, — тут начинается грандиозный урок романного искусства. Почему-то никто не замечает, что вся эта непостижимая книга есть не что иное, как трактат об искусстве писателя. Ведь только писатель считает вполне естественным обращаться к котятам с вопросом, умеют ли они играть в шахматы. Так вот, в этом самом месте К. Л. Доджсон демонстрирует нам образ мышления Алисы в Стране чудес и где угодно. Чтобы отстраниться от самой себя, она говорит: «Let’s pretend…»[50] «Давай играть, как будто…» эта игра — основа любого вымысла. «Давай играть, как будто мы короли и королевы», — сказала она сестре, а сестра, любившая во всем точность, возразила, что каждая из них может быть только кем-то одним, одним королем или королевой. На что Алиса, как истый писатель, ответила: «Ну хорошо, ты будешь одним королем и королевой, а я — всеми остальными королями и королевами сразу…»[51] Вслушайтесь только в эту реплику: в ней сказано об искусстве романа больше, чем в знаменитых словах Флобера о госпоже Бовари. И, честно говоря, если выбирать между Алисой и госпожой Бовари, то для меня нет сомнений, кого предпочесть, особенно если иметь в виду, каким традициям они положили начало.
«Давай играть, — говорит Алиса котенку(!), — как будто мы туда можем пройти…» — и в тот же миг начинается игра, то бишь роман. «Тут Алиса оказалась на каминной полке, хоть сама не знала, как она туда попала. А зеркало и точно стало таять, словно серебристый туман поутру…»
Конечно, я уже не в том возрасте, когда вступают в беседу с котятами, но мне тоже хочется пройти сквозь зеркало, проникнуть в зазеркальный дом, иначе говоря, в запретный мир, и этот мир — ты. Let’s pretend — и прощай здравый смысл, я — «все остальное», все вокруг, как снег вокруг дома по эту сторону зеркала. Так может начинаться каждая глава моего романа, романа о моей любви к тебе. Let’s pretend, будто я сочиняю стихи и покрываю ими оконные стекла, словно мелкими частыми поцелуями. Let’s pretend, будто из них получается песенка. Вот такая:
Что знаешь ты из всех простых вещей
День это время скрашенное светом
Что снится розам посреди ночей
Огни растают в дымке пред рассветом
Любить — несчастье, знаешь ли об этом
Во мраке комнат я тебя искал
Одной настольной лампою согретом
Наш шаг с тобой согласия не знал
И руки не сводило нам обетом
Любить — несчастье, знаешь ли об этом
Я ждал тебя под окнами скорбя
Напрасно сад благоухал букетом
Но где же где смогу найти тебя
И жить к чему хотя все дышит летом
Любить — несчастье, знаешь ли об этом
Жить можно только тем что ждать и ждать
Твое лишь имя повторять при этом
Единый Бог мог многоликим стать
Но лишь меня за все казнит ответом