Гибель всерьез

Арагон Луи

Что же, я и Кристиана тоже придумал? Придумал шестнадцать лет тому назад, когда тонул в море, в последний момент придумал себе спасителя, чтобы выжить? Или, может, это Кристиан придумал меня, создал из пены и спас — для чего-то это ему понадобилось? Впрочем, ни то ни другое не объясняет существование Антоана.

IV

До улицы Фридланд было недалеко, и Кристиан сказал: «Пойдем ко мне, у меня есть виски получше, чем у Фуке…» Прошло без малого восемнадцать лет, а у человека все та же холостяцкая квартира — странно. Правда, все в ней переменилось. Мебель от Меппина и Уэбба исчезла, интерьер был теперь оформлен в духе Жана Франка. Обитое циновками гнездышко напоминало спичечный коробок. Обстановку дополняли металлические стулья и лампы Джакометти. Воображение тут же нарисовало мне живую сцену… Кристиан всегда отдавал предпочтение толстушкам.

Зеркало, по-прежнему красующееся во всем своем старомодном великолепии посреди комнаты, выглядело так, словно его только что привезли с улицы Сент-Аполлин.

«Незачем тянуть время, — заявил Кристиан, — ты ведь только ради этой штуки и пришел? Так смотри…»

И с торжественным видом распахнул обе створки, правую и левую.

Мы застыли перед зеркалом, не подходя к нему совсем близко, словно каждый уступал другому возможность первым вопрошать сфинкса. «Что ж, — сказал Кристиан, — показать тебе, как это делается?» Он отстранил меня плечом, шагнул вперед по черному ковру и встал меж освещенных створок, словно перед рентгеновским

аппаратом; мне даже стало не по себе: как-то неудобно разглядывать чужие кишки и печенку с селезенкой.

Кристиан не похож ни на меня, ни на Антоана; глядя на него, я думал: где же, не считая, разумеется, манекенов на бульваре Бон-Нувель, я мог видеть точную его копию: невысокого, со светлыми волосами и очень белокожего человека, — и было это давно, задолго до того, как я познакомился с Кристианом. Прямо стоит перед глазами: этакий неотразимо-обаятельный коротышка; помню еще его манеру склонять голову чуть набок. Правда, обаяние у него было не такое, как у Кристиана, а скорее с южным оттенком. Ага, вспомнил! А заодно вспомнил, как Кристиан покупал орхидеи. Как разглядывал и выбирал их. И снова что-то больно кольнуло. Что же все-таки было между ним и Омелой?

Кристиан с самым серьезным видом кивнул каждому из трех отражений, а чтобы я мог видеть не только центральное, установил створки строго перпендикулярно, хотя все равно заслонял мне обзор.

«Не знаю, стоит ли тебе все рассказывать. Конечно, мы знакомы уже… дай Бог памяти, сколько лет? Вместе гуляли, ходили в кино, вместе выпили уйму виски… ну, и что же? Пусть я когда-то выловил тебя из моря, кажется, в Перро — это еще не причина, чтобы взять и открыть тебе всю мою душу! Вернее, всю нашу душу, разделенную для удобства общения на три части… Но твой ослиный скептицизм мне осточертел».

Я не перебивал и молча ждал, пока он выговорится. Вот, значит, в какого психопата влюбилась Ингеборг… Эта мысль обожгла, как глоток кипятка — бывает, отхлебнешь ненароком и не подаешь вида, чтобы не прослыть неженкой. В то же время я упивался презрением к Кристиану. Жалкий захолустный шарлатан с дурацкими фокусами. Кристиан сомкнул створки за своей спиной.

— Пока, — заметил я, — ты скорее закрываешь свою душу…

Я смотрел на его руки, придерживавшие створки: большие пальцы повернуты внутрь, остальные веером снаружи на кожаной обивке… Незнакомые руки, сильные, с четкими иероглифами тугих, вздутых вен, — извивы на правой совсем не такие, как на левой, — кому из троих они принадлежат? Из-за сомкнутых створок выбивался тонкий лучик, высвечивавший золотистую полоску на затылке Кристиана, — если только это был Кристиан, — от этого только темнее казался контур головы и поднятых, как у ставшего наизготовку борца, плеч.

— Вообще-то, — продолжал я, — на что она мне сдалась, твоя несчастная тройная душенька? Мне до нее дела не больше, чем до твоего брюха или твоего…

Может, я выразился грубо, но он меня допек своим фиглярством. Плевать мне на все его проблемы и бездны; мне мерещилась за ним другая тень, другая бездна, куда толкал меня беззаботный смех моей Омелы… О Ингеборг, не смейся надо мной! Не я затеял эту комедию, а твой альфонс-недомерок с площади Станислас, папенькин сынок, который не так давно мнил себя завоевателем Парижа, а теперь вот развлекается фокусами, ни дать ни взять Робер Уден или Аллан Кардек^[36]… Но я не такой уж простак и покажу ему, что меня на эту удочку не поймаешь.

«Уж не думаешь ли ты, дружище, что открыл Америку, если разглядел — да и то, может, тебе почудилось — в раздвоенном человеке еще и третьего. Две струны или три — невелика разница, все равно твоя шарманка не станет органом… И нечего смотреть свысока на Роберта Льюиса. А если бы у твоего зеркала было не три, а четыре створки? Еще одно стекло да две пары петель — недорого обойдется… И вот в твоей команде уже четверо, верно? И так далее. Но пусть вас наберется десяток, пусть два — поставь зеркала гармошкой или по кругу — чем это нам поможет, чудак, когда и одной души хватает, чтобы все перемешалось в голове…

Я разглагольствовал довольно долго и, должно быть, имел преглупый вид. Зато достиг, чего хотел: Кристиан взорвался. Слова бросаются в голову не хуже виски. Кстати, где же обещанное виски? Взорвался, Кристиан положительно взорвался:

— Душа! Держите меня — его душа! И это говорит писатель! Неудивительно, что ты со своими жалкими романчиками застрял где-то на уровне Мюрже^[37]… Он мне тут будет толковать о тотальной психологии, три измерения ему, видите ли, тесны; думаешь, я не понимаю, к чему ты клонишь? Да я тебя насквозь вижу! Все твои неуклюжие хитрости за версту чую. И сколько бы ты ни рассуждал с премудрым видом о душе, вся твоя хваленая психология, все, что ты пишешь, думаешь, говоришь — сводится к одному и тому же: у всех героев, которых ты наплодил, и у тебя самого все держится на одной, причем порядком изношенной пружине — на ревности. Ты ревнивец — и больше ничего, и не только в твоих отношениях с Ингеборг, как ты хотел бы нам всем внушить: как же, ревность к женщине — это, по-твоему, признак благородства. Ха! Ты обижался, что я не читаю твоих книг? Очень мне надо забивать себе голову нытьем, разбираться в громоздких махинах, которые ты именуешь романами, хотя на самом деле каждый из них — речь в защиту ревности… ну что ты глаза вылупил и рот раскрыл? То-то. Читал я твои книжки, две штуки точно читал, и уж меня ты не надуешь, я-то вижу, где лицо, где изнанка. Может, лучше, чем ты сам, потому что ты, в общем-то, недалекий тип, с этим твоим… как там его? марксизмом, вот уж смех да и только… — Да ты «Капитал»-то читал? — Не читал и не собираюсь. Но представление имею. А романы твои читал, не сомневайся, прошлым летом осилил-таки. Когда снова отдыхал в Перро… ну, когда один из нас отдыхал где-то, кажется, в Перро… Так что, повторяю, я прекрасно знаю, из чего они состряпаны. Считается, где ревность, там высокая любовь: Пирам и Фисба, Вертер, Отелло… но на самом деле она сродни жадности и пошлой, низкой зависти: хочется получить чужую жену, которой ты противен, — вот ты и завидуешь тому, кого она предпочла, ревнуешь к соперникам; дальше — больше: ревнивое чувство вызывает чужой дом, вилла, богатство, благополучие, так что в конце концов ревность распространяется на все общество в целом, а поскольку признаться, что хочешь увести у соседа зажигалку или любовницу, неловко, то приходится прикрываться громкими словами о благородстве, сострадании к народу, к рабочим… скажешь, нет? — точь-в-точь побелка на трухлявой стенке. А ты думал, никто ничего не замечает? Да все давно пальцем на тебя показывают и потешаются! Ты, дружок, просто шут, шут гороховый. Выудить из моря шута — нечего сказать, есть чем гордиться.

Все восемнадцать с лишним лет нашего знакомства Кристиан попрекает меня своим благодеянием. Вот и теперь: я мог бы вспылить, но он опять помянул свой «подвиг», и я прикусил язык. Однако он раскипятился не на шутку, должно быть, у них с Омелой что-то не ладилось. Разозлись я как следует — я бы ему рассказал кое-что… про тот злосчастный стул, о котором мне говорил Антоан… это было позавчера, когда они с Омелой повздорили. Омела была расстроена. Думаете, с ней такого не случается? Сплошь да рядом! Достаточно какой-нибудь ругательной статьи о ее концерте. Да мало ли… Люди злы, дорогая… бедная моя, моя прекрасная, несравненная Ингеборг, тебе никак не свыкнуться с людской жестокостью, несправедливостью, злоречием… чуть что — и ты теряешь уверенность в себе, в том, что кто-то тебя любит, впрочем, ты никогда не верила, что тебя любят. Не верила Антоану и другим не верила. Вопреки очевидности. Для женщины не существует очевидности, тем более для женщины с такими глазами, как у тебя. Но я отвлекся… вообще говоря, в то утро и сам Антоан был не в духе. То ли злополучный фильм разбередил ему душу, так что припомнились все старые ссоры, разговоры, размолвки (никак

не найду слова!). То ли, вжившись в «Отелло», он заметил — или ему показалось, или он сам нарочно выдумал — платок или подвески, как в «Трех мушкетерах», или еще какую-нибудь улику в руках у Кассио, то есть у Кристиана. Конечно, Кристиан не Бог весть кто, но ему и Кристиана было довольно, чтобы испугаться. Омела рассмеялась: «Кристиан! Ну и ну! Уж не ревнуешь ли ты к Кристиану?» — А почему бы и нет, — возразил Антоан, — если бы я тебя ревновал, то почему бы и не к Кристиану? Что тут смешного? «Что смешного? Да ты только посмотри на него. Ладно бы еще к Альфреду… хотя… Но ревновать к Кристиану даже обидно, тогда можно приревновать меня и к этому стулу!» И она приподняла за спинку миниатюрный, не раз побывавший в ремонте стул в стиле Бидермайер, а когда снова поставила, — правда, с силой — спинка — крак! — и отломилась и осталась у нее в руках. Антоан швырнул обломки в соседнюю комнату, не увидев и здесь ничего смешного. «Во-первых, — сказал он, — вполне можно ревновать и к стулу, особенно к такому, а во-вторых, ты просто хитришь: думаешь, я не знаю, чем тебе дорог этот теннисист-недомерок? Если бы стул, который ты тут сломала, был так же похож на Жерома, как Кристиан, не вижу, почему бы мне не ревновать тебя и к стулу!» Не знаю, что ответила Омела, да это и неважно. Но Кристиан действительно похож на Жерома, как две капли масла, которое подливают в огонь. С тех пор, как Антоан указал мне на их сходство — или я указал ему, уж не помню точно, — оно не давало мне покоя. Похож, невероятно похож! Разве что черты лица у Кристиана были как-то порезче, но и у Жерома они могли обостриться со временем, ну и, конечно, тогдашний Жером был не так богат и потому не так элегантен, как Кристиан. И еще я сейчас вспомнил, что у Жерома проскальзывал едва заметный акцент — он был родом из Корреза или откуда-то еще южнее, Кристиан же, как истый уроженец Лотарингии, говорил сдержанно, размеренно. А в остальном… Конечно, это дело прошлое, Жером был еще до Антоана, задолго до него… И у Антоана, естественно, тоже были другие женщины до Омелы. Но это в порядке вещей, хотя, конечно, Омеле, может быть, и неприятно. Сколько бы ни разыгрывал Антоан человека широких взглядов, сторонника равноправия, он не мог бы, не покривив душой, сказать, будто одинаково терпимо относится к мужчине, имевшему не одну связь, и к женщине, у которой было в прошлом что-то серьезное. Впрочем, он уверял, что прежде никогда и не любил, а только обманывался, принимая за любовь желание любить… Омела же — совсем другое дело… Он всегда будет помнить, как она впервые сказала ему про Жерома. Всегда. И с этим ничего не поделаешь. Ножевая рана, которая все кровоточит. О, если говорить о прошлом Омелы, то, кроме Жерома, было и еще к кому ревновать! Тот, самый первый, чернявый мальчишка, когда ей было лет пятнадцать, не больше… Он давно умер где-то в глуши страшной смертью, возможно, так же, как Миша… Какая была боль, когда она мне о нем рассказывала, хоть в окно бросайся… правда, они оба были совсем дети, но той чудовищной боли не отменить, не вытравить… Казалось бы, Омела могла удовлетвориться моими муками и пощадить Антоана. Но где там, конечно, не удержалась. И уверяла, что Антоан только посмеялся. Но мне-то лучше знать. И вот теперь Жером… Нет, жаль, очень жаль, что я не сказал Кристиану про стул… хоть это и подло, но пусть бы он знал, что она сказала… «Все равно что ревновать к этому стулу…» Но я молчал и злился на себя. И вдруг меня кольнула мысль: а как же Антоан, а к нему я не ревную? Почему? Странно, но прежде я об этом никогда не задумывался. Во-первых, Антоан похож на меня. Та же модель, только несколько улучшенная. Чуть-чуть. В общем, тоже не красавец. Но оба мы выше Кристиана и уж во всяком случае не так смешны, как он. Ну и, наверное, все же поумнее. Хотя и в Кристиане кое-что есть, о чем я долго не догадывался. Его репутация бесшабашного гуляки, заядлого картежника сбивала меня с толку. Но вот сейчас, распалившись, он высказал суждения очень меткие и тонкие. О моих романах. В них и правда множество историй о ревности. На которых все и держится. И не отсюда ли моя симпатия к Антоану, несмотря на то, что он законный муж Омелы^[38]. Но почему же «несмотря»? Не будь он ее мужем, он был бы мне совершенно безразличен. Я разделяю его ревность, вижу в ней, как в зеркале, свое отражение. Что-что? До чего это я договорился?.. В конце концов, Антоан и я — два человека или один? черт возьми, где-то я уже читал что-то подобное, только по-английски: «а fellow who was two fellows»… один, в котором было двое… Но тут мы снова возвращаемся к Кристиану с его трехстворчатым зеркалом. А ревновать к Кристиану… все равно что к пустому месту.

Между тем Кристиан успел произнести целую речь, из которой я не уловил ни звука, углубившись в собственные сумбурные мысли. Должно быть, он это понял, потому что замолчал на полуслове, яростно распахнул створки зеркала и чуть ли не заорал: «Да посмотри же в конце концов, ты, олух!» Точь-в-точь разъяренный Мишель Строгов^[39].

Все три Кристиана были передо мной и все три — разные. Один — сущий ангел: туманный взгляд голубых глаз, с юным, но омраченным следами перенесенных невзгод лицом, на всем его облике лежал отпечаток нищеты — вероятно, это был тот, кого Ингеборг застигла в Бютт-Шомоне; другой — привычный Кристиан, которого я знал, не ведающий забот о завтрашнем дне, со спортивной фигурой, в спортивной одежде, со свежим, без единой морщинки лицом — вот что значит тарелка молочной овсянки по утрам! — но вдруг — не может быть! — в блеске его глаз, обращенных к третьему отражению, мне почудилось что-то темное, недоброе… как это я раньше не замечал, что у Кристиана разные глаза! — и, наконец, я перевел взгляд на последнего из троицы, на злодея: у этого субъекта волосы были чуть длиннее, чем у остальных, и одна прядь падала на лоб; лицо его то и дело подергивалось, плечи нервно вздрагивали; узнал я и ястребиный нос, который однажды уже мельком видел, — что это, живущий в Фюстель-Шмидте хищник? или нарочно сделано такое освещение, чтобы отражение в левой створке походило на тень? Нет. Свет падал равномерно. И волей-неволей я стал склоняться к тому, что, вопреки всякому правдоподобию, настоящим отражением были не три зеркальных Кристиана, а вот этот трехмерный Фантом, возникший в результате стереоскопического эффекта при наложении друг на друга образов из каждой створки… не знаю, насколько понятно я выражаюсь… получалось, что существовали три подлинных Кристиана в зеркалах и существовал некий мираж, образовавшийся в центре межзеркального пространства, там, где три разных отражения совмещались в одно, и весь мир вдруг представился мне такой же оптической игрой, мнимостью, рожденной интерференцией лучей от источников света, расположенных позади зеркальных поверхностей. Но тут началось нечто совсем умопомрачительное: я невольно сделал шаг вперед, а Кристиан, вернее, его фантом, стал поворачивать боковые створки под разными углами к третьей, неподвижной, так что отражений, то есть подлинных Кристианов, в зеркалах становилось то больше, то меньше; в скачущем, складывающемся, как на шарнирах, зеркальном коридоре выстраивались длинными рядами изображения некоего условного человека — одни в фас, другие в профиль, в непостижимом для меня порядке и в бесчисленных вариантах, потому что изображение правого профиля появлялось сначала в левой створке, а потом в правой, за отражением левого профиля, и так далее, и вся эта двойная шеренга Кристианов исполняла какой-то безумный канкан, изменялась на тысячу ладов, представала во всех возможных сочетаниях трех немыслимое число раз повторенных отражений, похожих и непохожих друг на друга, — до головокружения. Стоило объемному фантому шевельнуться, как статисты во всех зеркальных коридорах поворачивались то лицом к лицу, то спиной к спине, а то выстраивались в затылок, точно за билетами в кино. Кристиан орудовал створками, как мехами, и парные фигурки, казалось, разбегались; три типа выделялись в этом кордебалете: ангелов, демонов и смазливых приказчиков. Створки поворачивались под разными углами, несимметрично друг к другу, фантом-балетмейстер принимал произвольные позы, так что каждое новое па было абсолютно непредсказуемо. Неужто ревновать ко всей этой толпе Кристианов!