Гибель всерьез

Арагон Луи

«Ну, как, — проговорили сто ртов единым голосом, — ты еще не отказался от остроумной идеи прибавить пару створок, чтобы расширить мой примитивный паноптикум? А ты не пробовал подсчитать, сколько сочетаний можно получить при бесконечном взаимном отражении трех объектов, притом, что они могут поворачиваться то спиной, то лицом, то в профиль, то на три четверти друг к другу, эх ты, писатель! Какое убогое воображение! А что касается твоего предшественника Роберта Льюиса Стивенсона, которым ты мне все тычешь в глаза… Ты сам-то его читал? Да не кое-как, а по-настоящему? Что говорит его несчастный Джекиль, овладевший секретом всего лишь раздвоения, вернее, что говорит сам Стивенсон в лице Джекиля: Others will follow, others will outstrip me in the same lines… Другие последуют за мной, другие пойдут дальше по этому пути… and I hazard to guess… слышишь? он готов поспорить… that man will he ultimately known for a mere polity of multifarious, incongruous and independant denizens… он предсказывает, что в конечном счете человек предстанет как совокупность полиморфных, несходных и независимых личностей… Вот так-то…»

Я был слишком ошеломлен неожиданным зрелищем — ведь и я участвовал в этом спектакле в трех проекциях и едва узнавал себя в торопливом мельканье лиц, подобном сутолоке на улице Риволи, где толпа моих двойников смешалась с толпой Кристианов, — так ошеломлен, что не мог разобраться в своих отражениях, определить, кто есть кто: где Каин, где Авель и где третий, посредник, в котором добро и зло сосуществуют, сливаются, сплавляются в огненном сиянии Ингеборг д’Эшер, в рожденном ею и устремленном на нее чувстве. Взгляды противостоящих друг другу соперников скрещивались, подобно клинкам, в дуэли, где дерутся тысяча на тысячу…

«Если один на один дают в сумме три, — продолжал язвительно вещать Кристиан с видом распорядителя, что раздает программки званого ужина с шампанским на площади дю Тертр, — то сколько же получится, если взять тысячу да тысячу, по одному, по двое, по трое, вместе и порознь?»

Фантасмагория — не моя стихия. Представить какого угодно героя, будь то мечтающая о столичной жизни провинциалка или юноша, потерявший адрес дома в Солони, где он встретил полюбившуюся ему девушку, таким многогранным, что само солнце запутается и раздробится в бесчисленных гранях, — пожалуйста! Но никакой, самой искусной феерии никогда не заморочить меня так, чтобы зарябило в глазах, зазвенело в ушах и чуть не выскочило сердце. Ни одному, ни двум, ни трем, ни сотне Фюстель-Шмидтов я не позволю вывести меня из равновесия и учить меня моему ремеслу, ставя мне в пример Пруста, Джойса или того же Музиля (впрочем, Музиля я вспомнил только по ассоциации с Йозефом Ротом, в то время во Франции, кроме нас двоих, никто не знал о Роберте Музиле — это теперь, ровно четверть века спустя, им бредят интеллектуалы). Нет, реализм так реализм, недаром Антоан Бестселлер говорит, что в реалистическом романе даже привидение должно, ступая по крыше, заботиться о том, как бы не разбить цепями черепицу. И вот я похлопал центрального Кристиана по вполне осязаемому, округлому, плотному (в общем, безупречному!) плечу и, прервав его грозившую надолго затянуться речь, сказал: «Закрой-ка лучше створки, а то, если наливать виски всем, не достанется и по наперстку на брата…»

V

Шутка за шуткой — мы перешли на дружескую болтовню, Кристиан включил радио, и мы услышали, что рейхсканцлер Адольф Гитлер ночевал в Градчанах, решив пока удовольствоваться Прагой. Виски у Кристиана было ирландское, не знаю, как вы, а я его не люблю. Кристиан же убежден, что все прочие марки не идут ни в какое сравнение с его ирландским «Джойсом», а после второй рюмки, когда его проекции № 2 и № 3 заключили перемирие, он рассказал мне, как ходил на консультацию к одному знаменитому врачу по поводу того, что стоит ему оказаться между створками трельяжа, как он начинает расслаиваться не хуже слюды. Корифей заглянул ему в рот, чтобы, как жеребцу, определить возраст по зубам, заставил спустить трусы — в наше время никогда не знаешь точно, с кем имеешь дело, — а потом велел одеться таким тоном, словно был уязвлен увиденным, и сказал, что в его случае нет ничего исключительного и скоро подобные вещи будут таким же обычным явлением, как, скажем, разрыв мениска или смещение межпозвоночных дисков, — просто пока об этих заболеваниях не все знают; впрочем, об одном случае было научное сообщение в Скандинавии, другой наблюдался в Мельбурне, даже в газетах стали писать, а кое-где попадаются даже, так сказать, трилистники о четырех концах. Ну, а явление трехстворчатой, складной, как шапокляк, личности стало уже вполне заурядным, хотя поначалу велись бурные дебаты, звучали обвинения в антинаучности и т. д. На сегодняшний день если не среди широкой публики, то между специалистами наиболее приемлемой считается теория одного японского ученого, согласно которой все побочные субъекты являются близнецами полноценного человека, по тем или иным причинам оставшимися в эмбриональном состоянии. Таких, продолжало светило, знаете ли, порой находят, уже вполне сформировавшимися, внутри опухолей, легко перерождающихся в злокачественные; именно онкологи и привлекли наше внимание к этому феномену, причем часто подобные эмбрионы не несут в себе отцовского семени, а унаследованы от предыдущего поколения по материнской линии, иначе говоря, в этих образованиях, которые могут не только иметь вид дополнительных грудей — небольших вздутий в области грудных желез, — но и возникать где угодно: под мышкой, во рту, в яичниках или семенниках в форме своего рода орешка, достигающего подчас изрядной величины, — содержатся миниатюрные брат или сестра больного или, скорее, его дядя или тетя… любопытно, не правда ли? Психологи просто в экстазе. То есть не от опухолей с зародышами — это уже давным-давно известно, а от опухолей, так сказать, психических, из которых развиваются подобные личности, ведь этот феномен позволяет наконец объяснить многие вещи, до сих пор заводившие специалистов в тупик, например, возрастные несовпадения разных составляющих личности. Собственно, это не совсем точно сказано: речь идет не о том, что младенец отражается стариком или наоборот, просто отражение, биологически соответствуя главенствующей личности, принадлежит другой эпохе… непонятно? как же вам пояснить… ну вот, положим, я смотрю на себя (или вы — на себя) и вижу человека, живущего в нашем, 1939 году, с мировоззрением, сложившимся под влиянием современного общества и современной науки, и вдруг рядом появляется зеркальный двойник, не имеющий представления об электричестве и телефоне, не говоря уже о самолетах! Ему неведомо то, что знаете вы, и вообще у него совсем другие взгляды на мир, так как он должен был родиться у вашей бабушки. Теперь понятно? Это существенно усложняет общение между разными проекциями — таков общепринятый термин — одного и того же человека. Разумеется, основной проекции — обозначим ее как А — не приходит в голову объяснять проекциям А¹ или А² это смещение во времени и устраивать им вечерние курсы, чтобы способствовать воссоединению коллективной личности. Вот тут-то и должен вмешаться врач-терапевт, ибо хирурги до сих пор, несмотря на некоторые интересные разработки, не решались на ампутацию побочных личностей, удаление тети или дяди. В ряде стран, где среди населения преобладают католики, подобные идеи встречают серьезные препятствия религиозного характера, там приняты законы, в соответствии с которыми подобные операции приравниваются к абортам. В то же время среди наиболее просвещенной части духовенства развернулась дискуссия о том, следует ли рассматривать отражения как полноценные создания, уничтожение которых было бы в таком случае преступлением против Господа, или просто как части личности. Преобладающее мнение основывается, как это ни странно для духовных лиц, на материалистическом положении о том, что отражения не могут быть первичными по отношению к отражающемуся субъекту, что реальна лишь материя, отражения же суть мнимость. Только представьте себе, какие возможности открываются тут для писателя… Однако не будем отвлекаться и вернемся к непосредственной медицинской практике, так вот, на сегодняшний день лечение сводится к интеллектуальной адаптации. Таким образом в известной степени достигается идентичность проекций, что немаловажно, поскольку несоответствие между А и А¹ или (что труднее поддается лечению) между А¹ и А² может привести к психозам, перед которыми мы пока бессильны. По словам профессора, открытие данного феномена, который, без сомнения, существовал и раньше, но замалчивался больными, заставило по-новому взглянуть как на все соматические, так и на многие виды психических патологий. Больные скрывали означенный факт скорее всего потому, что никак не связывали его с компетенцией медицины, в результате чего эта последняя оставалась на уровне ветеринарии, то есть могла лишь предлагать те или иные средства, полученные эмпирическим путем, на основе произвольных гипотез и второстепенных симптомов, о которых решался сообщить пациент…

Кристиан, проявив удивительную сообразительность, — во всяком случае, мне никогда бы не додуматься до такого сразу, — спросил у своего ученого собеседника, известны ли случаи не только возрастных, но и половых несоответствий между проекциями, осложняющих отношения между А, А¹ и А² и, следовательно, ведущих к серьезным расстройствам у видимой — он, вероятно, хотел сказать, у осязаемой — личности. Врач, не столько отвечая на его вопрос, сколько развивая собственные мысли, заметил, что гомо- или гетеросексуальность отражений — лишь одна из сторон явления, но достаточно и ее одной, чтобы опрокинуть всю теорию Зигмунда Фрейда, пролить свет на многие прежде неразрешимые вопросы психоаналитической практики; сексуальные отношения между человеком и его отражениями, сказал он далее, а также отношения отражений между собой могут быть самыми различными, от инцеста до полного безразличия, но могут послужить определяющим фактором формирования личности, обусловливающим умственные дефекты, моральные пороки или, наоборот, гениальность… Возникает вопрос, не встречается ли нечто подобное в животном мире, однако пока никаких подтверждений не найдено, а опыты одного профессора из Оксфорда на муравьях, из которых якобы следует, что все особи этого вида страдают раздвоением личности, представляются весьма сомнительными. Нельзя, однако, не заметить, что если бы, паче чаяния, его выводы подтвердились, то это подорвало бы основы и медицины, и зоологии: ведь в таком случае оказалось бы, что у муравьев, единственных из всех живых существ, наблюдаются явления, прежде обнаруженные только у людей. Но тогда можно ли считать простым совпадением то, что организация муравейников имеет столь разительное сходство с высшими формами организации человеческого общества? Впрочем, это уже скорее из области научной фантастики… «Да, — вмешался я, — но, прежде чем приравнивать муравьиный интеллект к человеческому, надо еще доказать, что у муравьев бывают живые отражения, возникшие не только спонтанно, но и искусственно. Иначе говоря, это вопрос не фантастики, а фантазии; муравей может притязать на равенство с человеком, если проявит способность к вымыслу, к созданию романов с участием воображаемых насекомых собратьев…»

Моя несколько грубоватая шутка была рассчитана на то, чтобы не просто поддразнить Кристиана, но и вообще заставить его заткнуться.

Конечно, с чисто профессиональной точки зрения его рассказ был мне страшно интересен и даже навел на открытие, которое я еще не успел изложить, так как Кристиан, сев на своего конька, никак не мог остановиться, а заключалось оно в следующем: я, сам того не зная, тоже относился к разряду тройных личностей — можно только гадать, какие перспективы сулило это для моего искусства! — но главное, во мне зародилась идея совсем другого рода: а вдруг, подумал я, случай Антоана Бестселлера не такой уж сложный и поддается излечению? Я как будто снова услышал ответ Антоана на мой вопрос, тяжело ли жить без отражения. «Иногда ужасно…» — сказал он, и каким тоном! Если же его недуг излечим, то, может быть, расщепление, которое произошло в нем, которое произошло в нас, обратимо… и, может быть, настанет день, когда Омела уже не сумеет играть нами и сталкивать нас, когда наши глаза «воссоединятся», когда жизнь снова станет простой и ясной, исчезнут всякие раздвоения, в общем, все переменится вместе с цветом глаз… о, если бы случай Антоана оказался излечимым!.. Так вот, у меня затеплилась надежда, что, возможно, Кристиан все же нарушил данное мне слово и проговорился своему корифею насчет потери отражения, и, возможно, мы с Антоаном ничего не знаем, а его болезнь давно уже не редкость в практике современной медицины. Но нет, представьте себе, нет! То есть проговориться-то Кристиан проговорился, но великий специалист сразу утратил апломб и изумленно сказал, что никогда не слышал о… для такого явления требовался новый термин — и он тут же изобрел его: …о подобном шлемилизме^[40].

Впрочем, хоть Кристиан, конечно, не удержался и спросил — консультация была уже после нашего с ним разговора об Антоане, — но, по его словам, при этом не нарушил обещания, потому что говорил вообще, не называя имен и ссылаясь на случайного знакомого, которого будто бы повстречал в Швейцарии, где все: горный воздух, тишина, уединение — располагало к откровенности, так что тот посвятил его в свою историю. Профессор пришел в страшное возбуждение, стал теребить Кристиана, чтобы тот вспомнил, порылся в старых записных книжках — может, найдется адрес, номер телефона, хоть какой-то след этого человека, — помилуйте, это так важно для науки, можно было бы поставить различные эксперименты… понять природу душевных заболеваний, получить вакцину против психических патологий, да мало ли! Но Кристиан не выдал Антоана, причем не из-за данного мне слова, но главным образом из-за Ингеборг. Нетрудно вообразить, во что превратилась бы ее жизнь, если бы все сколько ни есть на свете медики набросились на ее мужа и подвергли его всем анализам, тестам и экспериментам, имеющимся в распоряжении современной психиатрии. Ясно, что повсюду заговорили бы о «бестселлеровой болезни». Хотя обычно новому заболеванию присваивают имя не пациента, а врача, который первым наблюдал и описал его, первым поставил диагноз. Что такое больной? Болезнь принадлежит врачу, ему и слава! Но на этот раз у ученого может достать если не скромности, так сообразительности, чтобы понять: для рекламы, а значит, и славы его собственное имя мало что даст, тогда как… шутка сказать, Антоан Бестселлер, такая знаменитость, «синдром Бестселлера» — это же звучит! Ингеборг не сможет появиться с ним в ресторане, чтобы тут же не налетели газетчики и радиорепортеры, о телевидении тогда еще и слыхом не слыхивали… «Господин Бестселлер, что вы можете сказать о пресловутом синдроме? Известно ли вам, что, согласно вполне обоснованным подозрениям, убийца с заставы Порт-Доре тоже страдает атрофией отражения? Госпожа д’Эшер, пожалуйста, несколько слов: что вы почувствовали, когда узнали…» Нет уж, пусть медицинская наука обходится, как знает!

В самом деле, расщепление человека еще можно как-то себе представить, хотя бы с помощью того же трехстворчатого зеркала, но отсутствие отражения, размывание его до полного исчезновения — ей-богу, не знаю, как объяснить подобное явление с медицинской или с любой другой точки зрения… впрочем, есть же незрячие люди, так почему бы не быть незримым или, по крайней мере, не видимым невооруженным глазом отражениям? Вдруг кто-нибудь изобретет прибор, позволяющий увидеть не воспринимаемые нами отражения; может, они подобны свету; мы называем его белым и считаем прозрачным, но стоит разложить его на спектр, — и открывается целый веер красок?

Либо, вполне возможно, когда-нибудь отыщется способ улавливать пропавшие отражения, фиксировать, усиливать их, делать видимыми, если окажется, что они атрофированы лишь частично или удалены на слишком большое, прямо-таки космическое расстояние; возможно, их начнут записывать с помощью какой-нибудь знаковой системы, вроде системы Брайля, да разве угадаешь заранее! — изобретут какие-нибудь полу- или недопроводники, какой-нибудь новый способ связи или бессвязности (это уже напоминает моего любимого Пушкина!), какие-нибудь сверхтранзисторы, так что больной сможет, не поднимая переполоха в семействе, поймать или даже услышать, пощупать свой собственный образ… То-то будет раздолье романистам. Вообще, о каких бы достижениях науки ни заходила речь, я, чтобы выяснить свое к ним отношение, должен представить себе, как они скажутся на моем ремесле, что изменится в процессе создания героев, и главных, и второстепенных. Так мне, во всяком случае, кажется, но не исключено, что за всеми теоретическими рассуждениями кроется совсем другое, и втайне я озабочен тем, как бы проникнуть в подлинную, не имеющую ничего общего с моими измышлениями, жизнь моей возлюбленной, поймать среди эфемерных отражений ужасающе реальный предмет моей ревности. Я Верю, что возможности человеческого познания безграничны, но мне известно, доподлинно известно, что «во многом знании многая и печаль» и никакое знание никогда не уверит человека в том, что он любим.

Вот почему я никогда не удовольствуюсь знанием, и оно никогда не избавит меня от потребности лгать. Ложь в природе человека. Кто это сказал? Наверно, я сам. Именно благодаря этому врожденному свойству человек развивается, совершает открытия, изобретает, завоевывает… Что, как не пристрастие к «гипотетическому», позволяет ему выйти за рамки своего или чужого чувственного опыта? Разве может, разве способен лгать муравей? Высшая же форма лжи — роман, ибо в нем с помощью лжи постигается истина. Этот идиот Кристиан еще будет мне толковать о Роберте Льюисе Стивенсоне! Да что он понимает в Стивенсоне? Только то, что Роберт Льюис пожелал высказать, и лишь в той мере, в какой отождествляет писателя с его героями… к чему мы все склонны. Взять хотя бы «Историю доктора Джекиля», о которой Стивенсон так удачно выразился в письме к Эндрю Ленгу: I want to write about a fellow who was two fellows… «я собираюсь написать об одном человеке, в котором было двое»… значит, свой вымысел он обдумал заранее, а потом уже, как говорится, единым духом, была написана повесть, или, наоборот, плод чудесного наития он решил выдать за создание разума; но в обоих случаях Р. Л. С. солгал. А известны ли Кристиану слова Честертона, относящиеся к тому же Роберту Льюису: Why should he be treated as a liar, because he was not ashamed to be a story teller?