Гибель всерьез
Шрифт:
И мне пришлось искать другого покойника. Опять пересматривать газеты за все прошлые дни. Недаром я споткнулся на названии улицы — Сюрмелэн, она же где-то в двадцатом округе, а я вылез из такси на набережной у моста и ехал не так долго — двадцатый не подходит. По времени не получается. Оставался единственный подходящий покойник, его задушили, и руки душителя были, как у гориллы, написано в «Паризьен». Вечно эти журналисты преувеличивают. Глядите сами: руки как руки, при чем тут горилла! Хотя мне-то казалось, что я приставлял револьвер туда, где должно быть сердце, но у гадалки я точно не был, да и револьвера у меня нет. Как же все-таки это случилось? Может, я и впрямь его придушил, югослава-то моего? Да нет, я все перепутал: югослава убила студентка, и к гадалке ходила она.
Правда, я иногда действительно задумывался, каково это задушить человека: сомкнуть руки на шее и давить. Так что, может, и не вранье, что я своего голубчика, — когда мне в голову залетело, то есть еще прежде чем успело залететь, — схватил за горло. Тогда понятно, почему нет револьвера. Револьвер-то меня и смущал больше всего: никак я не мог вспомнить, каким образом от него избавился… В общем, видимо, так и есть… Я душитель.
Ночью я ложился на спину, выпрастывал из-под одеяла руки и пробовал, а вернее, повторял сдавливающее движение. Никогда не замечал, чтобы руки у меня были такие уж большие и сильные, похожие на горилльи. Большие пальцы, значит, на адамовом яблоке. Остальные уперлись в затылок и чувствуют колкость коротко остриженных волос… Вот в таком положении и была моя жертва. Повезло мне, что он букмекер, искать стали среди завсегдатаев. А я в жизни на скачках не играл. Будто догадывался. Алиби заранее готовил.
Но разуваться на людях меня не заставишь — нескромный глаз подметит раны на ногах… сразу обратят внимание на имя «Эдип», начнут выяснять, не проходил ли я через тот роковой для убитого перекресток: Frondifera sanctae nemore Castiliae petens… вся штука в том, что греческого я не знаю, потому Софокла не читал, а историю Лая, скотины отца, который меня бросил, знаю от Сенеки… «и, придя к священным рощам ключа Кастальского», calcavil artis abitum dunnis iter… «он шел дорогой меж густых терновников», trigemina qua se spargit in campos via, «где три пути среди полей расходятся»[154]. Но точно вам говорю: отца я не убивал, не я его убил, говорю же, если точно его убили на третьей от перекрестка дороге, которая спускается в долину и пересекает быстроводную Элейскую реку, скованную льдом… ЧуднАя история! Выходит, все должно было случиться на мосту через Сену? Вижу, будто там стоял. Этот самый Лай на велике едет с левого берега, красный свет, он приостанавливается, одна нога на педали, другая на земле, держится за руль и чуть наклоняется набок, а тут я иду… не замечаю, что ему уже зажегся зеленый, он орет и отпихивает меня плечом. Пень такой! Думает, раз он старше, так ему все позволено. А я как врежу ему дубинкой!.. Значит, я его не задушил! Это было на перекрестке, где дорога разделяется на три, только скажите, к какому из мостов сходятся три улицы сразу? И если Сена покрыта льдом, значит, зима в разгаре? Насколько я знаю, Элейская река с 1939 года вообще ни разу не замерзала, так что все обвинение не выдерживает критики. Сейчас-то март месяц… Мало того что нет ни места преступления, ни тела, ни мотива, ни оружия, но даже и даты нет! Господа судьи будут вынуждены признать…
Размышления Эдипа прервала служанка, которая принесла ему завтрак в постель. То была главная роскошь в жизни Эдипа. Завтрак и газеты. Букмекера задушил фотограф, которому тот продал марку Маврикия за бешеные деньги. Правдоподобия ни на грош, но фотограф тоже признался. Что они все признаются в таких нелепостях! Черт возьми, пролил кофе на чистую простыню, только вчера поменяли… Правда, его, Эдиповы, руки вовсе не так велики, как пишут в газетах, а у букмекера, говорят, шея была бычья. Ага, вот новенький: в подвале обнаружили труп недельной давности… так-так, на этот раз все как по маслу: три пули в сердце из пистолета, приставленного прямо к пиджаку, между третьим и четвертым ребром слева, потом его, видимо, втолкнули в подвальное окно на улице Франсуа-Мирон… Эдип ринулся на означенную улицу, взяв такси. Не станут же полицейские ищейки проверять каждого, кто проезжает в такси по улице Франсуа-Мирон… Во всяком случае, тротуар на этой улице высокий, а сама она поднимается вверх от улицы Риволи, потом несколько ступенек и дом с широкими воротами — да вот же он!
Откуда убийца раздобыл револьвер и как потом от него избавился? В конце концов, это уж точно дело следователей, а не его. Он свое дело сделал — укокошил. Не ему же еще и доказывать, что он убийца. Разумеется, оружия у него нет, нет мотива преступления, но есть труп, это главное. С другой стороны, по улочке с магазинами до набережной рукой подать… А он, чтобы добраться до набережной, зачем-то взял такси, это странно? Впрочем, на какой набережной он тогда вышел? Может, на левом берегу Элейской реки? Так бывает: называешь шоферу адрес, а по дороге говоришь: остановите-ка здесь, тут у меня живет приятель, загляну, пожалуй, к нему, если он не уехал за город…
Маловероятно другое: чтобы можно было средь бела дня затолкать тело в подвальное окошко?.. Но это ведь журналисты так пишут, я им верить не обязан. Ну а как же дом с высокой аркой, круглый двор?.. Нет, преступление совершилось не там, потому что туда я не заходил. Эх, жаль того югослава! О трупе с улицы Франсуа-Мирон ничего ведь неизвестно, кроме того что на нем пуловер, купленный в Марселе. А может, он тоже югослав?
Эдип жил в самом начале улицы Мартир, если идти снизу вверх, по правую руку, в очень странном доме: такое жилище можно только унаследовать, но это предполагает наличие у него какого-нибудь дядюшки, а мне, никогда и ни от кого не получавшему наследства, так же трудно вообразить себе подобное перетекание материальных благ, как Эдипу — свою жертву. Поэтому мы предпочтем версию о подружке, не любившей ни гостиниц, ни свиданий у себя дома, которая устроила так, чтобы один ее знакомый — скажем, американец, — возвращаясь на родину, оставил свою, с позволения сказать, квартиру Эдипу с неопределенным условием предоставить ее в распоряжение настоящего владельца, если года через два или три тот пожелает навестить Париж. Версия эта позволяет объяснить отсутствие каких бы то ни было удобств, которые сделали бы Эдипову конуру мало-мальски жилой. А дурацкие блюдечки, вроде тех, что бывают в пароходных ресторанах, — не сам же Эдип их покупал, наверняка получил вместе с квартирой.
Дом был бесконечно уродлив, жалок и грязен: лавчонки внизу загромождали низкую подворотню коробками и прочим хламом, тут же стояли пустые, а иногда и полные мусорные ящики, притулились чьи-то велосипеды, тележка слесаря-водопроводчика, валялись лопаты и заступы, громоздилась куча песка, пристроились детская коляска и торговец подержанными книгами, сбывающий всякую муть: старые справочники, тома медицинского «Лярусса», письмовники, потрепанные детективы, руководства, как преуспеть в жизни, удачно выйти замуж, выучить японский за пять уроков, освоить дзю-до за двадцать три, быстро накачать мускулы, сделаться чемпионом по теннису, а также «Кама-сутру» в роскошном супере. На стене красовались бумажки с противоречивыми указаниями, где искать консьержку, объявлениями о визитах инспектора-газовщика и трубочиста, сроках оплаты и так далее.
За подворотней — двор, который мог бы стать колодцем, но не стал благодаря благородству дома слева, чью стену завершала витая ограда, а за ней находилось подобие сада, так что с уровня примерно четвертого этажа вам кивали из-за нее изрядно запыленные деревья. Во дворе теснились разные сараюшки, в одном звонко бил молоток по железной кадушке, во втором — первому под пару — хранились сокровища антиквара, которыми старичок старьевщик торговал на Блошином рынке. Чему служил третий, в сторонке, — никто не знал. А от входа по правую руку всякий видел престранную штуку: две тумбы, а между ними на возвышении — строение (это и было жилище Эдипа); выглядело оно кое-как, но консьержка звала его «частный особняк».
Прошу заметить, что уже в подворотне становилось ясно: наш герой живет именно здесь. На облупленной стене слева столько почтовых ящиков висело, что думалось — не расквартирован ли тут целый полк, а ящик Эдипа, когда-то выкрашенный небесно-голубой краской, пристроился на диво — под самым сводом. Для того чтобы до него дотянуться, нужно было взгромоздиться на тумбу, стоявшую около лестницы «А». Почтальон по доброте душевной, а может надеясь на приз за добросовестное распространение рекламы, влезал на нее каждый день ровно в половине девятого. Зато, оказавшись напротив ящика, точно знал, с кем имеет дело, поскольку хозяин не поскупился на медную табличку, мало того, собственноручно начищал ее до зеркального блеска специальной пастой, чтобы можно было прочесть его имя — не Эдип, конечно, — другое, настоящее. Но вернемся во двор.
«Частный особняк» состоял из двух частей: низа и верха, которые знать друг друга не желали, только наружная лестница их соединяла. Низ был занят кухней, душевой, как стали в наши дни именовать ванную, где не осталось места для ванны, даже самой маленькой, сидячей, нет, нет, избави Бог, мы не допустим в нашу историю еще и убийства Марата, хватит того что в дом героя проникла некая девица, уж не Шарлотта ли Корде? Внизу были и удобства на турецкий лад. Верх состоял из двух комнатенок в глубине и балкончика перед ними. Балкончик давал возможность лицам с богатым воображением полюбоваться воспоминаниями о бересклете или каком-то другом кусте, некогда зеленевшем в некогда зеленом ящике. Огорчало, что в особняк никогда не заглядывало солнце: поутру оно освещало стену дома напротив, касаясь первыми лучами окон третьего этажа. Окна же особняка глядели на улицу Мартир, на север, даже на северо-запад, потому что особняк слегка покосился, но еще не настолько, чтобы любоваться закатом. Эдип обставил свои апартаменты садовыми стульями голубого и оранжевого цвета, соломенными, покрытыми лаком в стиле 1923 года — ни раньше, ни позже, Эдип любил точность. Главная гордость хозяина — кресло-качалка и произведение искусства — картина над кроватью в спальне, чтобы не сказать в алькове, шестикратно увеличенный «Эдип и Сфинкс» Гюстава Моро. Разумеется, черно-белый. И всюду валяется пепел. В гостиной — как пышно выражается Эдип — кирпичный камин с медной газовой горелкой под фальшивыми поленьями в красных асбестовых фестонах.