Гибель всерьез
Шрифт:
За кого он принял Эдипа? Такое с ним, право слово, в первый раз. Он уже и рад свалить побыстрее, но на выходе его остановили. Уладить формальности. Что там еще? Адрес. Неприятно, но что поделаешь! Так и так, он у них уже есть. Пусть пишут еще раз — хуже не будет. Даже наоборот: это доказывает, что, во-первых, он не исчез, во-вторых, раз явился сам, значит, не опасается, а в-третьих… в-четвертых и в-пятых — изобрету хоть сотню доводов, один другого убедительней.
Только Эдип успел вернуться на улицу Мартир, как пришла Филомела с большой продуктовой сумкой и маленьким братцем Джонни (по-настоящему его звали Шарль, но он терпеть не мог это имя), братцу лет одиннадцать, личико у него скучающее, вежливость удручающая. Филомела принесла «Озарения» Рембо, издание начала века, в двенадцатую долю листа. Внизу завезли товар антиквару, загромоздили весь двор, столики в стиле Регентства, лампы «метро» и
— Для чего ты привела с собой малыша, Фил? Мы же не сможем поговорить…
Разговор шел в спальне, но у малыша был тонкий слух. «Ну-у, — сказал Шарль, в смысле Джонни, — обо мне вы не беспокойтесь, я тут «Тэнтэн» нашел и сумку покараулю. Я же привык, мсье! Вы что думаете, вы у нее первый?» Гадкий какой мальчишка! Они прикрыли за собой дверь. Вдвоем за дверью было тесно, и они легли, чтобы стало побольше места. «У тебя тут в самом деле классно, только тесновато для грудастых». Эдип рассказал о своем визите, о типе, которого видел. В ответ Филомела скорчила гримасу: «Терпеть не могу мороженого мяса!» И тут же смекнула, вспомнила, что он городил накануне, все сопоставила и шепнула на ушко: «Значит, это не твой отец!» Эдди так и прыснул в подушку.
Филомела встала, надела брюки, сморщила носик, — всем носикам носик, я еще не говорил, что ее носик сделал бы честь любому классику? — а потом говорила и говорила без конца. Пересказывать все — вышло бы слишком долго, а вкратце суть сводилась к следующему: поскольку Эдип — «убийца 18 марта», сюда непременно нагрянет полиция — приведет ее совпадение… Какое еще совпадение? — Ну как же? Сначала появилась Фернанда, искала его, дала его адрес, потом и он сам… в общем, нельзя терять ни минуты, главное, чтобы его не сцапали. А то начнут выкручивать пальцы на ногах, подключать ток к яичкам, так что наговоришь на себя невесть чего, они подсуетятся, а там уж будет поздно разбираться. Короче, Филомела предложила спрятать Эдипа в недрах собственного семейства. — Спятила, что ли? — Не знаешь — молчи, а я, раз говорю, значит знаю. У нас все как Джонни, каждый уткнется в свое, он — в своего «Тэнтэна», мама — в телик, у папы цифры, у Мари-Амели — трое детей, так что ей не до чего, а что касается шурина…
— У тебя есть шурин?
— Ты про фракийского царя Тирея?.. Брось, не до этого… У нас они тебя искать не станут. Это как у Эдгара Аллана По про украденное письмо… Не знаешь? Ну да, ты же и По не читал… Ужас, сколькому тебя еще придется учить!
Ну это уж ни в какие ворота! Наш Эдип — уже сам не стоит на ногах, он игрушка в чужих руках, из Фив, из бутафорского дворца, его влекут в пастельно-каменный Париж. И плетется, как слепец, хоть еще не успел себе выколоть глаз. Наверно, его влечет соблазн: юную девицу, которую ничего не стоит сделать Шарлоттой Корде, он готов звать Антигоной и позволить ей вести себя в Колон. Как собачку на поводке. И вообще…
Правдоподобия ни на грош, ну можно ли хоть на секунду поверить, чтобы человек, перешагнувший за тридцать, читал только «Микки» с «Тэнтэном» вместо приличных книг по разумным ценам?
Скорее всего, Эдип валяет дурака. Прикидывается. Вполне он на уровне, на среднем культурном, как принято выражаться. А то и повыше. Вон про античный театр знает. Но для роли, которую он играет — для «убийцы 18 марта», — необходима другая карта: дебил, любитель «Тэнтэна», иначе не выгорит сцена оправдательной речи в суде присяжных. Сейчас, пока дело еще за полицией, его долг юлить, отрицать, хитрить, но судьи слишком важные лица. Раз преступление вышло наружу, надо все соблюсти до тонкости, выдержать образ читателя «Тэнтэна», судьи тогда подумают: «Странное, однако, дело, самый что ни на есть нормальный малый, а читает комиксы…» И еще подумают: «Вот, однако, куда заводит подобное чтение!»… Дельце свое он обмозговал неплохо. Примерно так: чтобы убийство 18 марта выглядело порядочно, убийца должен… в общем, главное — выбор чтения, оно убедит присяжных, что главная беда — инфантильное мышление. Да, но как, спрашивается, объяснить тот факт, что он отчего-то из всей мировой литературы, кроме «Микки» с «Тэнтэном», знает только Альбера Камю? Нет, чу, как ни крути, ни в какие ворота!
Разве что это прикажете понимать как практическое применение теории абсурда? В таком случае это уж точно сплошной камуфляж. А под ним либо вовсе не то преступление, либо, если взглянуть толково, — совсем никакого. Так или этак, Эдип передернул, да промахнулся: что абсурд, что «бескорыстное преступление» — все это — старого образца монета, давно не имеет хождения.
Эдип явно опасается, что никто не поверит
Жизнь — это только тень, комедиант,
Паясничавший полчаса на сцене
И тут же позабытый; это повесть,
Которую пересказал дурак;
В ней много слов и страсти, нет лишь смысла
[156]
.
В чьи уста вложил Шекспир эти слова? Откуда следует, что это жизненная философия автора? Абсурдность провозглашена злодеем, который очень хочет ею оправдать свои преступления. Это Макбету, дабы одержать победу хотя бы в плане умозрения, необходимо, чтобы было так, как будто «жизнь… это повесть, которую пересказал дурак; в ней много слов и страсти, нет лишь смысла…» Но такова ли точка зрения Эдипа? Ведь он, наоборот, осмыслил собственную жизнь и смыслом наделил весь мир вокруг? Абсурд кончается, как только кто-нибудь наполнит смыслом и слова, и страсти. И у Эдипа жизнь не тень, как у Макбета, он не тот комедиант, «паясничавший полчаса на сцене и тут же позабытый»… Впрочем, вообразите современного Эдипа: юнец в набедренных трусах, овечья шкура на плечах и посох-альпеншток в руках — является и говорит вот это самое, ну, то есть: «жизнь — это повесть, которую пересказал дурак» — да говорит не по-английски, чтобы Шекспиром и не пахло… я так и слышу дикий хай господ сторонников прогресса! Тогда наш юный полуголый скаут решает, что к нему, вполне возможно, должны переметнуться те, кто свистит, коль скоро он заговорит на чистом русском. Извольте, настоящий Лермонтов:
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
Такая пустая и глупая шутка…
Но разве можно так просто говорить об этом Сфинксу и народу, который занят строительством социализма? Вот только кто тут Сфинкс? Кто Сфинкс? Да первый встречный. А на все его смертоносные вопросы знай отвечай один Эдип. Не потому ли он так жаждет присвоить случайное преступление, чтобы не оказаться отцеубийцей… Пронесите мимо него эту чашу! Сопротивление все слабее, и Антигона уже подгоняет; легенды, теории и системы, как перчатки, как шляпы, Эдип меняет. Антигона, дочь моя, где мы? В Колон, мой Эдип, в Колон! Нам надо бежать! А он: бежим, но только скажи, как зовут твою мать?
Стало быть, Фил повела Эдди к себе, иными словами, в свою квартиру под номером шесть, в доме рядом с тем, к которому присоседился частный особняк на задах замусоренного двора.
Дом обшарпанный, неухоженный, но встретил вежливо дорожкой бежевой в далеком прошлом, но с тех пор жилец ее до дыр истер, хоть звал по-прежнему — «наш ковер». И прутья, которые «ковер» прижимали, тоже сломали, остались только медные кольца, зеленые от времени и недовольства. Стены расписывались под мрамор, однако после неведомой драмы краски вспучились и осыпались. Номера на дверях проставили мелом, чтобы зеленщик и молочник занимались делом; черной-то лестницы не было, да и эта была не белая. Зато электрораспределитель лет десять назад сменили (тот, что прежде стоял, никому не давал ни гладить, ни печь, ни стирать. Захочется ванну принять одному — и нате, весь дом погружался во тьму).
Эдип с Филомелой поднялись на площадку третьего этажа. Квартиры справа и слева выходили окнами на улицу Мартир, а за двустворчатой дверью в глубине был вход в старинный особняк эпохи Луи-Филиппа, стоявший на возвышении, так что с ним поравнялся только третий этаж дома, пристроенного гораздо позже, а первый и второй его этажи просто-напросто прижимались к тому холму, на котором был разбит тот самый сад… да, вот так. Я, кажется, ясно все объяснил? Некогда стоял холм, на холме разбили сад и построили особняк с лестницами и газонами зелеными-презелеными, а потом в холм врос еще один дом, встав к нему вплотную, и его третий этаж слился с первым особняка, и в этом-то особняке и жила Фил.