Гибельные боги
Шрифт:
Его порадовало, что она назвала его дом своим.
В карете он остался с ней наедине. Она по-прежнему была бледна и молчалива, ничего не говорила и ни о чем не спрашивала. Он иногда бросал на нее взгляд, замечал задумчивость и отворачивался. Невесть откуда взявшееся чувство сковывало Винченцо. Он видел и раньше, что девица не похожа на других, утонченно хороша, но это не волновало его. Что же случилось?
Опять дьявол подшутил над ним?
Его первая любовь окончилась хладнокровным предательством женщины, которую он боготворил. С тех пор слово «любовь» означало измену и боль, хоть он и понимал, что был виноват сам, ибо не разглядел за красотой циничный и холодный расчет, отсутствие подлинного чувства, себялюбие и суетность. «Бог есть Любовь…»
Теперь он походя осмыслил ту странную тяготу, почти печаль, что ощутил, едва узнал о смерти Джанпаоло и о многотысячном наследстве. Кончалось его счастье — счастье сумеречного покоя, одиноких ночей и безгрешных забот. Душа, может, и оледеневшая, была сильна и бестрепетна в своем холодном покое.
И вот — сначала пришел конец его житейскому одиночеству, а теперь — покою души. Мало ему было дурного дара дядюшки-колдуна, мало жутких и грязных видений, мельтешения вокруг выродков всех мастей, игрушек дьявола в чёртовом ларце и бесовских выигрышей. И вот, явно дьявольская любовь. Он помнил, как впервые увидел Джованну на кладбище, помнил их первый разговор через два дня после похорон. Он смотрел на неё с полным безразличием, её резкость ничуть не задела его, скорее посмешила. Он и не собирался жениться, тем более, на крестнице Джанпаоло. И вот единое мгновение изменило его планы.
Чертовщина. Просто чертовщина.
Но, может быть, это просто фата-моргана, пустое видение, что растает утром как сон? Он проснется — и окажется, что все это просто примерещилось ему в свете мутных лилейных фонарей в темном портале старой галереи? Просто примерещилось…
Дома он присел у стола, размышляя, и тут услышал хриплый голос девушки, спросившей, будет ли он чай? Джованна вносила в зал чайник. Джустиниани бросил на неё быстрый взгляд и кивнул. Вечер был прохладный, он действительно хотел чаю. Она открыла лакированный ящик, положила в фарфоровый чайник немного душистого чаю и приготовила две чашки. Ее движения были медленны и несколько нерешительны, как у человека, чья душа занята другим. Белые руки порхали с легкостью бабочек, казалось, не дотрагивались до предметов, а лишь слегка касаясь их.
Оба молчали. Джованна, заварив чай, откинулась в подушку дивана. В Джустиниани смешались звуки, тени, ощущения: в ушах то проступало мерное тиканье часов, то потрескивание дров в камине, то стук ветки старой яблони в оконный переплет. В душе проносились какие-то смутные, зыбкие, неясные воспоминания. Подобное бывает, когда от множества цветов, где каждый утратил себя в смешении благоуханий, возникает одно общее дыхание, в котором отдельные ароматы неразличимы. В нем медленно проступило возбуждение, точнее, неопределенное беспокойство, оно мало-помалу разрослось и переполнило сердце нежностью и горечью. Темные предчувствия, скрытая тревога, тайные сожаления, подавленные порывы, заглушенные страдания, мучительные сны, неутоленные желания, которые он усилием воли всегда подавлял, теперь проступили, начали смешиваться и бурлить…
Джованна сидела молча, почти не шевелясь. Взгляд, которым он окинул ее в галерее, был неожиданным, но давно желанным. Неужели Господь услышал ее мольбы? Он был сегодня не похож на себя, смотрел вовсе не насмешливо, но странно задумчиво и серьезно. Джованна приметила что-то новое и в его молчании, но виски ее после недавней болезни сжимало болью, и она тихо ушла к себе, пожелав ему спокойной ночи. Джустиниани молча кивнул.
Он смотрел, как она поднималась по лестнице, и в глубине его памяти проснулось смутное воспоминание, нечто, принимавшее форму, следуя ритму её шагов, как из музыкальных созвучий возникает образ… Ему не удалось вспомнить яснее, но, когда она в последний раз повернулась, он почувствовал, что её профиль, несомненно, соответствовал этому образу. Это была таинственная игра памяти.
Несомненно, он видел её когда-то, — пусть даже в мечтах или снах…
Глава 6. Miele per venе
Мед по жилам.
Цветы показались на земле; время пения настало,
смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы,
расцветая, издают благовоние.
Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!
покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой,
потому что голос твой сладок и лице твое приятно.
Волнение крови и путаница в мыслях на ложе были побеждены рассудком. Печальная привычка к анализу мешала Джустиниани забыться и простосердечно отдаться первой невыразимой сладости нарождающейся любви. Он понимал, что первоначальное чувство минует быстро — проснется влечение, он возжелает девицу. Дальше… Только суккубов ему и не хватало! Это безумие, останови его, раздави его, пока не поздно, приказал он себе, но неожиданно обомлел.
Слепец Альдобрандини и донна Леркари дважды повторили ему неприятную для его самолюбия мысль о том, что его успех у женщин — следствие дьявольских дарований. Но ведь Джованне он не нравится! Он был не любим ею, и стало быть… стало быть, все вздор! Он может нравиться и не нравиться — и это произвол свободы чувств.
Однако, воспоминание о первых словах, сказанных ему когда-то Джованной, подлинно рассмешивших его, теперь, как яд отсроченного действия, проникло в него и расстроило. Он был нелюбим. Джустиниани вздохнул и до боли закусил губу. Но и это было не самым страшным. Любовь — это то, что вкрадывалось в него, пронзало насквозь. Все, случившееся с ним до сих пор, что скрывать, беспокоило и нервировало, но все же оставалось извне души, снаружи, оно не проникало в него. Может быть, именно благодаря этому он и выдерживал нечеловеческое напряжение последних дней. Теперь он становился уязвим, ибо ничто так уязвляет, как боль сердца и безответное чувство, ослабляющее и обессиливающее.
Но и это он мог перенести. Распад любви был ведом ему и не пугал. Однако, старуха Леркари, чертова ведьма, вполне определенно предостерегла его от той внешней уязвимости, порождаемой угрозой любимому нами. Если подлецы, вроде Нардолини или Пинелло-Лючиани, поймут, что это существо дорого ему — страшно представить, что они могут вытворить с ней. Пойми они все — она будет их заложником в этой кровавой и дьявольской игре.
А раз так — нужно немедля выкинуть все из сердца, выжечь каленым железом, преодолеть и забыть. Ничего не было, все померещилось, все — пустой фантом. Господи, помоги, внемли воплю моему, утверди меня на путях Твоих, да не колеблются стопы мои. В тени крыл Твоих укрой меня от лица нечестивых, нападающих на меня, — от врагов души моей, сделай неуязвимой душу мою, да не войдет в нее искушение блудное и греховное, помоги мне, ибо я изнемогаю…
Зыбкий, как дождевые разводы на стекле, колеблющийся сон, в конце концов, за полночь смежил его отяжелевшие веки. Джустиниани спал, но его взбудораженный мозг рождал фантомы, ему снилось, что Джованна похищена, украден и ларец, он видел себя в липких путах, легко рвал их, но его плечи тут же стягивали новые оковы. При этом сон его был неглубок, он слышал возню кота в комнате, бой часов в столовой, писк залетевшего в спальню комара, чувствовал, как нагрелась подушка под его щекой, и понимал, что почти не спит. Но перед рассветом — подлинно провалился в пустоту, не помнил себя, но сон настиг его и там, во мраке вдруг просветлело, душа его наполнилась елеем, казалось, по венам струится не кровь, а мёд, вкус мёда был и на губах. Пришел я в сад мой, набрал мирры с ароматами, ел соты с медом моим, пил вино мое с молоком моим. Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее… Нарцисс Саронский, лилия долин! От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро… Джованелла, Джови, Джанна, Нанна, Нинучча, Нинни…