Гимн крови
Шрифт:
— Я расскажу тебе об этом позже, — сказал. Я так и собирался сделать. — Ты не мог бы рассказать мне лучше о том, как ты видел дух дядюшки Джулиана?
— Да?
— Что ты почувствовал в самой глубине души? Добрый дух? Злой дух?
— Хммм… Я думаю, очевидно, добрый. Пытался сказать мне, что во мне есть гены Мэйфейров. Пытался защитить от меня Мону. Пытался не допустить, чтобы свершилась некая ужасная мутация, что случилось в итоге, а потом и в семье Мэйфейр. Благоприятный дух. Я рассказал тебе
— Да, конечно, — ответил я. — Благоприятный дух и ужасная мутация. Мона упоминала о мутации? Потерянное дитя?
— Возлюбленный босс, что тебя тревожит?
— Ничего, — ответил я.
Нет, еще было не время говорить ему…
Мы дошли до особняка. Охранники приветливо нам кивнули. Я великодушно кивнул им в ответ.
Стояла жара, невыносимая для смертных, одетых в рубашки с длинными рукавами.
Поднимаясь по железной лестнице, мы слышали щелканье клавиатуры, потом зажужжал принтер.
Мона выскочила из спальни, облаченная во вчерашние белые тряпки, с листком бумаги в руке.
— Послушайте! — сказала она. — "Несмотря на то, что этот эксперимент, безусловно, является воплощением зла, так как подразумевает хищническое истребление человеческих существ, все же, без малейшего сомнения, этот эксперимент представляет собой мистическое явление". Итак, что скажете?
— Это все, что ты написала? — сказал я. — Это только один параграф. Напиши что-нибудь еще.
— А… Да! — Она рванула обратно в спальню.
Снова застучали клавиши. Квинн проследовал за ней с багажом. Он подмигнул мне, улыбнувшись.
Я направился в свою спальню, которая располагалась напротив их комнат, запер дверь, ударил по выключателю, чтобы зажечь верхний свет, и стянул с себя всю одежду с дрожью абсолютного отвращения. Швырнув ее на дно изыскано изукрашенного шкафа, я натянул хлопковую водолазку, черные штаны и легкий черный пиджак из льна и шелка с едва заметным узором. Кроме того, я надел черные же ботинки, совершенно новые, похожие на деталь некой современной скульптуры, причесал волосы, пока в них не осталось пыли, и замер, пораженный на миг полнейшей тишиной.
Затем я растянулся на кровати. Сатиновый с кистями балдахин надо мной. Стеганое сатиновое покрывало подо мной. Блаженная полутьма. Я уткнулся лицом в подушки, которых у меня всегда водится во множестве — что-то вроде баррикад против современного мира, когда мои мускулы бесполезны.
Не воплощенная мужественность, не портрет мачо во всем великолепии, не демонстрация впечатляющей загробной и мистической мощи, но совершенно отсутствие вызова, как такового.
Меня успокаивало щелканье по клавишам Моны, низкий тембр голоса Квинна, скрип половиц.
Но ничто не помогало выбросить из памяти сердитые слова Ровен, ее похожие на гематиты глаза, весь ее силуэт, трепещущий от страсти,
Внезапно меня охватило такое сильное смятение, что только мое одинокое пребывание здесь, одиноко свернувшимся калачиком в своей постели, кое-как меня утихомиривало.
Спать, спать, но я не мог. Они недостаточно безнравственны для меня, Квинн и Мона. Ни один из них. Я недостаточно безнравственен для себя!
И мне необходимо видеть, когда пожалуют духи.
Где-то тикали часы. Часы с нарисованным циферблатом и изящными стрелками. Небольшие часы. Часы, которые точно знали, как следует тикать и, наверное, могли тикать веками, а, может, и тикали уже несколько веков подряд. Часы, на которые взглядывали люди, часы, которые люди пачкали и царапали ключиком, а потом, должно быть, люди начинали их любить.
Часы, находящиеся где-то в этой квартире, скорее всего, в дальних комнатах. Единственный предмет из всей обстановки, способный говорить. Я их слышал. Я знал, о чем они говорят. Их болтовня была мне приятна.
В дверь постучали. Забавно. Звучало так, будто стук раздался прямо над моим ухом.
— Входите, — сказал я.
Да, я чертов дурак. Но я не был одурачен звуками, которые слышал. Не было звука открывающейся двери. Не было звука двери захлопнувшейся.
В изножье кровати стоял Джулиан. Он прошел сбоку от нее. Джулиан в своем деловом черном фраке, белом галстуке и с волосами ослепительно белоснежными в свете свечей. Глаза его были черными. Я думал, они у него серые.
— Зачем ты стучал? — спросил я. — Почему бы вместо этого тебе просто не разорвать мой мир на части?
— Я бы не хотел, чтобы ты снова забыл о правилах хорошего тона, — сказал он на безупречном французском. — Ты отвратителен, когда забываешь о них.
— Чего ты добиваешься? Хочешь заставить меня страдать? Присоединяйся к толпам прочих желающих. Меня подвергали пыткам существа намного сильнее тебя.
— Ты так и не понял, что я могу сделать, — сказал он.
— Ты совершил "ужасную ошибку". Что это было? — спросил я. — Только я вот думаю, что ты не знаешь о чем речь.
Он побледнел. Его спокойное лицо заметно исказилось от ярости.
— Кто послал тебя сюда играть с живыми людьми?
— Ты не живой! — сказал он.
— Спокойно, спокойно, — предупредил я насмешливо.
Он был слишком сердит, чтобы говорить. Гнев делал его ярче, отчетливее. Или это была печаль? Я не мог вынести мысли о печали. Мне ее и так всегда хватало.
— Ты хочешь ее? — спросил я. — Тогда скажи ей сам.
Он не ответил. Я пожал плечами, настолько насколько это было возможно, учитывая, что я вальяжно лежал на стеганом одеяле.