Главный фигурант
Шрифт:
Ограду пересекла, описала дугу и грохнулась, разлетевшись на осколки, водочная бутылка.
Казалось, именно этого и ждала инфантильно ведущая себя милиция. Десятки крепких парней в штатском врезались в толпу и стали ловко изымать из нее наиболее склонных к критике курса правительства граждан. Дабы не устраивать общую драку среди одетых в гражданское платье противоборствующих сторон, люди в синем бросились оттеснять окончательно взбудораженную толпу с улицы и прикрывать действия работающих в ней своих сотрудников...
Кряжин смотрел, как усаживают в милицейские микроавтобусы крикунов, как заворачивают руки их охране, как собирают, догоняя и сбивая с ног пьяных, не относящихся ни к одной из перечисленных Смагиным партий, и у него было ощущение отрешенности и пустоты. Взор его был обращен в сторону тех, кто совсем недавно, в бессилии своем побросав под ноги лозунги, разошелся по домам, чтобы там продолжить свой непрекращающийся траур.
Он проводил взглядом последнего и снова задал себе вопрос, волнующий его после отъезда Вагайцева: кто убийца, суда над которым так жаждут все?
Глава седьмая
...и я попросил его высказать свою мысль более вразумительно. Мол, что означает его решительное заявление, носящее характер сенсационности.
Гейс посмотрел на меня (пьяными, не скрою, глазами) и рассказал историю, уничтожившую все мои сомнения в том, что это именно Разбоев совершил чудовищные преступления.
«Я тогда заработал за день мало, – рассказывал мне Гейс, – и пришел на пустырь, на этот, где мы постоянно собираемся, в плохом настроении. (Зная Гейса, я могу с уверенностью сказать, что ЗэЭм в хорошем настроении замечен мною никогда не был.) Мне хотелось выпить, а у всех, как назло, не было ни спиртного, ни денег. Понимая, что близится ночь и меня ждет мучительная бессонница, я мрачнел еще больше, но вскоре, к своему огромному удивлению, уснул. Дело было, напомню, в ночь с двадцать девятого на тридцатое января, на улице стоял тридцатиградусный мороз, а жили мы на пустыре в самодельных домиках, где согреться можно только у костра и только в сидячем положении.
Проснулся я от холода. Кто-то спал, кто-то расположился у костровища, и я приблизился к огню. Зубы мои стучали от холода, руки не слушались, и я спросил у Федула, который час. Федул был единственным среди нас, кто имел часы, и он уже трижды порывался продать их, но всякий раз мы накладывали на его попытки таро. (Гейс имел в виду, по-видимому, – табу.)
– Половина десятого, – ответил он и попросил у меня сигарету.
На пустырь я вернулся в восемь. Значит, подумал я, мой сон длился всего полтора часа. И в тот момент, когда я уже начал согреваться и чувствовать, что причморел (расслабился во время засыпания – я полагаю), появился Разбоев.
Вид у него был, как всегда, спокойный, но лицо чуть помято, с этим лицом он к костру и подсел. Наверное, снова подумал я, ему перепало в городе. Но Разбоев меня разуверил, сказав, что провел не самый худший из своих дней в Москве, а лицо мято, потому что он спал на девятом этаже здания на Измайловском проспекте, откуда полчаса назад и был изгнан старшим по подъезду. Москвичи, те, что позажиточнее, патологически боятся взрывов и диверсантов, а потому в каждом бродяге видят человека, имеющего желание подорвать их дом.
День Разбоев провел действительно хорошо. Из куртки он достал две бутылки водки и какую-то закуску. Какую, я не помню, кажется, колбасу и хлеб. Через полчаса мне стало хорошо, и мы отправились в мой домик. Там он достал свою фляжку, с которой никогда не расставался, и мы, уже вдвоем, распили ее содержимое. Развели костер у входа и проговорили еще около часа. Когда я проснулся, на улице было уже пусто. Не понимая с похмелья, утро сейчас или вечер, я добрался до домика Миши и еще раз справился у него о времени.
– Половина второго, – ответил он, я переспросил – дня или ночи, он выматерился, и я ушел к себе.
Разбоева действительно рядом со мною не было. Однако утром, когда я проснулся, он спал рядом. И сразу после пробуждения вынул из кармана деньги, о которых вечером ничего не говорил. Из этого я заключаю, что его не было в период с одиннадцати вечера до восьми утра и он занимался чем-то, что принесло ему около двухсот или трехсот рублей. Точно я сказать не могу, так как после покупки водки опьянел после первой же бутылки.
Так что, старик (Гейс упрямо называет меня «стариком», когда трезв, и «ментовским стукачком», когда пьян), за эту ночь я могу сказать точно – в момент смерти девчонки Разбоева на пустыре не было. А ту девчонку, которую обнаружили в лесопарке у стадиона «Молния», убили, если верить радио и слухам, в двенадцать ночи».
Эти воспоминания Гейса укрепили мои подозрения. У прокуратуры нет доказательств просто потому, что следователь разговаривал не с теми людьми. Если девушка у стадиона «Молния» была убита тем же способом, что и остальные, и при этом убийца разговаривал с родителями жертвы по ее сотовому телефону, а Разбоев в тот момент на пустыре отсутствовал, то есть алиби не имел, то становится очевидным – он вполне мог являться убийцей всех шести девушек.
– Бытующее у волжан выражение «причмурел», господин редактор полосы, произносится и пишется через «у», а не через «о», – заметил Кряжин, укладывая «добровольные показания» в ящик своего стола.
– А вы волжанин? – уточнил Шустин.
– Нет, – и советник покосился на сидящего за столом Сидельникова. – Я владимировец. Вы формальную логику изучали?
– Конечно, – встрепенулся журналист, удивляясь самому вопросу. – А почему вы озаботились этим?
С ответом советник не спешил, однако, уложив листы в папку, а папку – в сейф, буркнул:
– В те промежутки времени, когда умирали девушки, Гейс меня тоже не видел. Я просто уверен в этом. Почему бы вам не предположить, что убийцей всех шестерых девушек мог являться я?
Шустин опять принялся тискать в руках шапку, что теперь уже точно определялось как первый признак беспокойства. Оказавшись в руках дежурного утром, он видел в нем могучую силу, которая в состоянии изменить течение его жизни, причем не в лучшую сторону. Начав разговаривать с Сидельниковым, он переключил вселенское внимание на него. Теперь же, оказавшись в страшном здании, он вообще не видел никого страшнее и ужаснее мужчины в кителе с двумя большими звездами на погонах. В то, что существуют звезды еще больше, он не верил. Утреннее путешествие за сенсацией заканчивалось в здании на Дмитровке, в Генеральной прокуратуре. Страшнее такого вояжа может быть только дорога на эшафот.
– Что теперь мне будет? – скрипучим голосом боязливо поинтересовался он.
– За что? – уточнил Кряжин, в воздухе сразу повисла идиотская тишина, и Шустин обмер.
Действительно, если не за что, тогда зачем его третируют сначала в МУРе (мой бог!), а после – о, ужас! – в Генеральной прокуратуре Российской Федерации?!
– За фото и частный сыск? Ничего. Вы еще не успели нанести своими действиями никакого ущерба. Но теперь получилось так, что вы втянуты в расследование, и ваши предыдущие и последующие действия стали объектом моего пристального внимания. И теперь вам не остается ничего другого, как слепо повиноваться моим распоряжениям и отвечать на вопросы так честно, словно от этого зависит ваша свобода.
– С удовольствием, – такой расклад Шустина вполне устраивал. – Мой долг гражданина оказать следствию всесильную помощь. Скажите, когда выяснится, что я участвовал в следствии, вы поможете мне восстановиться на службе? Ведь я не участвовал в недостойных служащего телевидения делах...
Кряжин прищурился и оторвал взгляд от листов бумаги.
– Кажется, вы очень дорожите работой на телевидении. Нет? Я бы даже сказал, что это было мечтою вашего детства. Вы жертвовали столь многим, что часто даже тренировались у зеркала, чего обычно не делают другие журналисты, и даже перелопатили гору литературы. И потерять эту работу было бы для вас таким ударом, что вы согласитесь беспрекословно выполнять мое любое распоряжение, лишь бы я помог вам восстановиться на седьмом канале. Где я ошибся?
Шустин был поражен столь сильно, что даже склонил голову набок. Она вдруг стала тяжела для слабой шеи репортера. Кряжин продолжал:
– За все то время, что вы находитесь здесь, а вашу речь в общей сложности я слышал минут пятнадцать-восемнадцать, вы ни единожды – я подчеркиваю – ни единожды не произнесли букву «р», – советник выждал мгновение, наблюдая за реакцией журналиста, и стал играть на столе пачкой сигарет. – Это говорит о том, что вы не желаете, чтобы люди видели ваш дефект речи. Потому что вы букву «р», несомненно, не выговариваете – готов побиться об заклад. Но вы натренировались излагать мысли синонимами, применять тавтологию, словом, все приемы, лишь бы не произносить злосчастную букву. Научиться этому за месяц не получится. Скорее, на это уйдут годы. Значит, эти годы вы репетировали, что говорит о сумасшедшем желании не картавить, ибо человека с дефектом речи перед камерой не поставят. Из этого я делаю вывод, что это дело вашей жизни. Учитывая изложенное, вряд ли вы захотите потерять работу, на приобретение которой ушло столько сил.
Шустин выдохнул и уложил шапку на колени. Пригладил ее, истерзанную за день, и успокоился.
– Я еще г’аз подтвег’ждаю свою готовность к сотг’удничеству.
– Больше ничего не хотите добавить?
Советник затянулся дымком, и в глазах его заискрились странные огоньки. Он еще раз включил диктофон и от начала до конца вторично прокрутил запись путешествия репортера по Москве.
– Господин Шустин, с этого момента я несколько ограничу свободу вашего передвижения. Однако внакладе вы не останетесь. Кажется, вы стремились к тому, чтобы пройти дорогой убийцы? Такая возможность будет вам предоставлена. Впервые в жизни вы станете непосредственным участником расследования тяжкого преступления, – и глаза снова сверкнули. – Но есть в этом и свои неприятные стороны. Все время пути вы будете находиться рядом со мной. И попробуйте только пожаловаться. (Шустин решительно отмахнулся от Кряжина, как это делают, когда не хотят о чем-то и слышать.) Вас жена не потеряет?
– Спасибо, – почти шепотом сказал журналист, на которого в течение дня невероятное сыпалось попеременно с очевидным. Он ожидал удачи, но не в таком виде. – Вы плохо пг’едставляете, что делаете для меня.
– Нет, – придавливая саркастические нотки в своем голосе, возразил ему Кряжин, – это вы плохо представляете, что я для вас делаю. Просто мне некуда вас девать на то время, пока я устанавливаю вашу непричастность к преступлению на Знаменке. Отпустить же не могу – уж не обессудьте, а водворить под стражу не имею права. Так что жена?