Главред: назад в СССР 4
Шрифт:
— Спасибо, — я облегченно выдохнул. — В понедельник так в понедельник. До свидания.
Потом я набрал по очереди Вовку Загораева и Сивого, о котором за всеми этими перипетиями попросту забыл. А ведь я не просто договорился с ним, чтобы газеты в видеосалон завозить, но и чтобы он мне сообщал обо всем интересном и странном.
Ничего нового он мне не рассказал, а по поводу газет подтвердил — да, мол, все в силе. Я уже хотел было положить трубку, но задержался.
— Леонид, — я обратился к Сивому по обычному имени. — Помнишь, мы говорили с тобой о музее? Сейчас утрясется буря с перестройкой,
— Приду… — судя по короткому звуку, лидер «хулиганов» поначалу хотел назвать меня Жекой. — Приду, Евгений Семенович.
— Только не завтра, — предупредил я. — Не смогу тебе времени уделить достаточно. Сложную газету будем сдавать.
— Ага, — сказал Сивый. — Это… Евгений Семенович, я слышал, что фальшивогазетчиков повязали?
Я даже не понял сначала, о чем он, а потом даже рассмеялся. Леонид совместил газетчиков и фальшивомонетчиков, имея в виду «Любгородский правдоруб».
— Повязали, Леонид, повязали, — подтвердил я. — Только не всех. Так что…
— Я помню, — неожиданно посерьезнел мой собеседник и, не попрощавшись, повесил трубку.
Еще где-то минуту я недоуменно смотрел в дырочки динамика и слушал короткие гудки. Похоже, Сивый все-таки не очень хорошо воспринял свою роль информатора. Для него это, как он сам говорил, «стукачество». Вот сколько из-за таких «понятий» потом будет совершаться преступлений! Обычные граждане, ни разу в тюрьме не сидевшие, будут искренне думать, что сообщать в полицию о готовящемся преступлении или просто о чем-то подозрительном — это «не по понятиям». Не «по-человечески» или не «по-пацански». Эх, ладно…
— Валечка, можно приглашать.
Это я о Бульбаше с Добрыниным, которые все это время смиренно сидели в приемной. Как только секретарша сообщила им, что я освободился, как дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель заглянул длинный любопытный нос зама.
— Давайте уже, не тяните! — прикрикнул я, и журналисты мгновенно материализовались у стола. — Садитесь, коллеги.
Никита заметно потемнел, словно страдал тяжелым недугом, но смотрел открыто. А вот Виталий Николаевич понуро пялился на собственные колени.
— Буду с вами предельно откровенен, — твердо сказал я. — То, что вы оба совершили, выходит за рамки советского законодательства, и мне стоило больших трудов выбить вам шанс искупить вину. Под мою строгую ответственность. Но дело не только в том, что вы пошли по скользкой дорожке…
Никита болезненно встрепенулся.
— Евгений Семенович!.. — попытался он оправдаться.
— Лучше помолчи, Никита, — я покачал головой. — По существу. Мне нравится, как вы оба работаете. И мне бы не хотелось терять талантливых журналистов лишь потому, что вы попробовали свои силы на стороне. Вы слышали, о чем я говорил сегодня на планерке. Я готов отпустить вас, но готов и оставить. И только вам самим решать, как поступать: побежать за мороком мечты или продолжить тяжело работать!
— Евгений Семенович, мне по-прежнему очень стыдно… — Никита все-таки смог извиниться.
— Я уже сказал, что мне нужны не слова, а поступки. Но если ты хочешь поговорить… — я прикрыл глаза. — Просто скажи: зачем? Чего ты пытался добиться?
Бульбаш недоуменно переводил взгляд с меня на него и обратно. Похоже, что он-то и не в курсе. Но и ладно. И тут Виталий Николаевич меня удивил.
— Никит, если уж мы оба с тобой тут сидим… — он заговорил поначалу неуверенно, но потом голос моего зама стал тверже. — Я хотел заработать денег. Подвел Женю… Евгения Семеновича. Просто не о том думал тогда. Ты же знаешь, что мои статьи людям нравятся все меньше и меньше. А я не хотел в это верить. Отказывался признавать.
— Почему ко мне не пришел, не поговорил? — мягко спросил я.
Похоже, Бульбаш думает, что Никита всего лишь тоже, как он, подрабатывал на стороне, и пытается ему помочь. Рассказывает о своем опыте, подталкивает того к откровенности. И это правильно, потому что вместе им будет проще. Дело-то ведь не только в самом факте сотрудничества с «Правдорубом», оба они еще и по диверсии совершили. Бульбаш своим пьянством чуть не запорол выход газеты, а Никита перед этим редакцию обескровил и людей перепугал. Его-то проступок, конечно, серьезней… Однако мы здесь не мериться собрались.
— Почему не пришел? — печально улыбнулся Бульбаш, реагируя на мой вопрос. — Потому что стыдно, Жень, было. Именно с тобой было стыдно поговорить. Вот я и пошел к Сеньке… Ну, к Арсению Степановичу. Ему все рассказал, душу наизнанку вывернул. Вроде даже полегче стало.
— А он что? — нахмурился я.
К Бродову, несмотря на сложность его характера, я относился тепло. Но вот советчик из него, как мне кажется, был хреновый. Так и есть — последующие слова Бульбаша это подтвердили.
— А он сказал, что мне нужно просто попробовать писать по-другому. Мол, мне просто тесно в существующих рамках, и ты, Жень, этого не понимаешь.
— Так и сказал? — удивился я.
— Ага, — Бульбаш улыбнулся. — Он же меня поддержать хотел, вернуть уверенность в себе. Говорил, что ты просто привык к моим текстам, никаких мне заданий новых не даешь… И что мне нужно быть более инициативным. А я… я это по-другому понял.
— Ты имеешь в виду статьи в «Правдорубе»? — подсказал я. — Помню, мы говорили с тобой об этом. А как ты на них вышел, кстати?
— Это не я на них, а они на меня, — вздохнул Виталий Николаевич. — В почтовый ящик кинули записку. Мол, читали ваши статьи, хорошо пишете, но незаслуженно обделены читательским вниманием. Не хотите попробовать свои силы в свободной журналистике? Если да, то сложите записку вдоль и оставьте почтовый ящик открытым…
И тут Бульбаша прорвало. Он признался во всем еще у себя в квартире, когда я пришел его навестить. Вот только меня в тот момент тоже накрыло эмоциями, и я не стал у него узнавать подробности. С другой стороны, я ведь не следователь… Мог, конечно, как журналист поинтересоваться, но не до того было. Потом Поликарпов мне кое-что рассказал. А Виталий Николаевич сейчас подтвердил.
— Я написал-то сначала, чтобы в себя поверить! — Бульбаш выразительно стукнул себя кулаком в грудь. — Отнес рукопись в условленное место, а там… Там деньги лежали. Четвертной.