Главред: назад в СССР 4
Шрифт:
— Вот видите, Виталий Николаевич, — с улыбкой повернулся к нему Никита. — Мне поначалу червонец давали… Пока не…
Он замолчал, но я решил на него не давить. Если раскаялся искренне, то скоро и остальное расскажет.
— Ага, как знали, на что давить, — вздохнул мой зам и поджал губы. — Я и не выдержал. Стал дальше писать. Что потом — ты знаешь. Диверсия в ДК, ты в больнице… А мне дали задание запороть номер. Так что, Никит, зря ты стесняешься. Тебе-то нечего стыдиться — молодой, талантливый. Хотелось большего.
— Я и сделал больше, — голос парня чуть дрогнул. — Виталий Николаевич, вы просто не знаете, но
Бульбаш повернулся к Никите и неожиданно приобнял его за плечо, встряхнул.
— Это ужасно, — проговорил он. — Вот только и я не ангел. У меня права нет тебя осуждать… Объясни только… Тебя ведь заставили?
Мой зам сейчас высказал очевидную вещь, до которой я сам, к своему стыду, не задумался. Я почему-то решил, что Никита, как внук репрессированного священника и племянник батюшки-диссидента, вдруг решил показать советской власти кузькину мать. Правда, под удар попал и его дядя, и другие инакомыслящие, тут была самая большая нестыковка. Может, вот и ответ?
— Никита, — я пристально посмотрел на него. — Сейчас момент истины. Расскажи, как все было. Чья была идея? И почему ты согласился?
— Я должен был напугать, — глухо ответил Никита.
А потом вскинул на меня взгляд, полный боли, и принялся рассказывать. Он говорил и говорил, и у меня складывалось впечатление, что он действительно облегчает душу. Правда, чем более уверенно звучал голос парня, тем сильнее темнело его лицо.
Они держали связь через записки в тайниках. Как было и в случае Бульбаша, а еще — как мне рассказывал Поликарпов. Но сейчас мне казалось важнее то, что об этом говорит сам Никита. И он говорил… Там же, в одном из тайников, где оставляли записки с заданиями и деньги, была спрятана и пресловутая дымовая шашка. Перед этим Никите предложили сорвать заседание клуба «Вече». Давили на репрессированного предка — все это было на бумажках, однако столь складно, как будто прям под него писали. Неизвестный знал все слабые места парня, а потом…
— Почему ты сразу об этом не сказал? — чувствуя, как внутри закипает злоба, спросил я.
— Кому? — пожал плечами Никита. — Вам? Я не мог… Статьи в «Правдорубе» — это одно, это моя внутренняя убежденность. Но мне бы смелости не хватило признаться вам. После всего того, что вы дали мне в газете. А потом еще этот киноклуб…
— В милицию? — я говорил рвано, потому что боялся выплеснуть эмоции не на того.
— Во-первых, я и сам замарался… — голос Никиты стал хриплым. — А во-вторых, после той аварии с вашим участием я не был уверен, что эти люди просто пугают. Что они не пойдут до конца. Я же не мог допустить, чтобы они что-то сделали с ней…
С ней — это с Анфисой. Ублюдки, по-другому их назвать не могу, пригрозили Добрынину сотворить что-то ужасное с его девушкой. Видимо, поначалу Никита и вправду отказывался, как и говорил, и тогда неизвестные взяли его на крючок.
Но какой он все-таки наивный! Принес бы в милицию эти чертовы записки, слил бы систему тайников — нет. Испугался за Анфису, не за себя. И в итоге вот что получилось. Зато в то же время перед парнем замаячил свет — я не знаток уголовного кодекса РСФСР, но преступление, совершенное под угрозой физической расправы, пусть и не с ним самим, в корне меняет дело.
Нет, этот чертов Синягин ответит теперь по всей строгости! Уж я прослежу за этим. Даром, что ли, нас, журналистов называют четвертой властью? А еще перед законом ответит тот, кто все это организовал и кто прикрывает. Человек со связями в Калинине, сказал Поликарпов. Кто-то, уверенный в своей безнаказанности и неприкосновенности. Вот только мы, мать вашу, еще в СССР, а не в России девяностых!
— Когда КГБ выйдет на след всех, кто причастен к этому, — проговорил я вслух, еле сдерживаясь, — мы добьемся того, чтобы имена этих тварей узнали не только в городе. Вся страна будет следить за громким процессом, а мы с вами откроем новую страницу в судебной журналистике Советского Союза!
Наверное, я был очень страшен в этот момент. Настолько, что Бульбаш и Никита непроизвольно отодвинулись подальше, сверля меня перепуганными взглядами. Перепуганными и в то же время наполненными надеждой.
— Вы готовы раскрыться не только передо мной? — немного успокоившись, спросил я обоих.
Глава 25
Мой вопрос оказался настолько неожиданным, что журналисты просто молча воззрились на меня. Первым опомнился Виталий Николаевич.
— Раскрыться? — переспросил он. — Ты о чем говоришь, Женя?
— Помните, я говорил о том, что вам дали шанс? — я внимательно посмотрел на обоих и дождался подтверждающих кивков. — То, что происходит сейчас, беспрецедентно для нашей страны… Да, самиздат появился еще лет двадцать назад, но все это время существовал вне правового поля. А скоро, как мы говорили на планерке, произойдет именно легализация «Правдоруба». И многих других газет, которые появляются или вот-вот появятся в СССР. Можно будет писать по-другому, по-новому. Но в рамках закона. Журналисты не должны работать из-под палки или под угрозой жизни родных людей. С этим мы будем беспощадно бороться. А потому от вас потребуются все ваши старания, чтобы помочь следствию.
По мере того, как я говорил, на лицах Виталия Николаевича и Никиты мелькнуло понимание и… как мне показалось, облегчение.
— Я готов, — первым снова ответил Бульбаш. — Что нужно? Написать покаянное письмо? Рассказать, что я был неправ, что совершил преступление и стал предателем?
— Ну, ну, не гони так, Виталий Николаевич! — я даже руками замахал, словно отгоняя наваждение. — Ты что удумал? Что за самобичевание? Как тебе такое в голову могло прийти?
— Но как же… — смутился мой зам. — Ты же сам сказал — раскрыться…
Вот все же не докрутил я. И как минимум Бульбаш понял меня неправильно. Включил логику «врага народа» и решил публично покаяться. Наверное, где-то такое бы и сработало. Но я знал, что так не работает. Ведь в моей прошлой жизни были извинения на камеру, посты раскаяния в соцсетях… Разумеется, журналисты и блогеры, публично признавшиеся в ошибках, заслуживали уважения. Вот только в реальности было по-разному. Я лично знал коллег, которые извинялись после беседы с влиятельными людьми. Да что там говорить — я и сам по работе сталкивался с так называемым «запретом на негатив», когда СМИ приплачивали за молчание. Противно, но такова правда жизни. Однако хуже того, когда журналист пишет или не пишет то, как на самом деле думает, из-за угроз физической расправы. И если кто-то думает, что подобное было лишь в девяностых, он ошибается…