Глубокое течение
Шрифт:
Старик-партизан побежал за Женькой.
Когда Татьяна, шатаясь, снова вошла в хату Лубянихи, там уже были Карп, Люба и старый дед-сосед. Мужчины стояли у дверей молча, с обнаженными головами. Женя на коленях склонился над матерью. Приподняв ее голову, он осторожно вытирал ладонью кровь со лба и шептал:
— Мама! Мамочка… Что ж это они сделали с тобой? Родная моя… У-у, каты! — он заскрежетал зубами и застонал, а потом поднял голову и горящими глазами посмотрел на присутствующих. — Дядя Карп! Дед Наум, Таня! Что они сделали, а? За что? Мама, бабуля… — Он вдруг вскочил, оглянулся
В горнице на кровати, откинув головку и свесив ручонку, лежал Сережа.
Женя наклонился и молча поцеловал брата, а потом долго смотрел на его бледное личико с открытыми глазами, в которых застыли удивление и ужас.
В хату входили соседи. Плакали женщины, дети. Сурово молчали мужчины.
Татьяна стояла, прислонившись к стене, и долго ничего не слышала, не видела.
Карп Маевский и бородатый партизан перенесли трупы Ганны и бабки в горницу, положили на лавки.
Женя снова увидел мать и вышел из тяжелого оцепенения, которое овладело им на несколько минут.
— А Ленка где? Ленка?
Бородатый партизан заметил кровь на полу: частые капли крови вели от кровати к дверям. Он бросился на кухню и заглянул под печь. Ленка лежала там без сознания, но живая. По-видимому, убийцы торопились: пуля легко ранила ее в левое плечо.
Женя подхватил ее на руки, начал целовать.
— Она живая, живая… Перевяжите ее!
Люба сбросила свой полушубок, завернула в него девочку и унесла ее к себе.
А Женя так и остался стоять посреди кухни, в расстегнутом полушубке, без шапки.
Татьяна вдруг заметила, что у него белые волосы.
«Поседел», — вздрогнула она и, быстро подойдя к нему, коснулась плеча.
— Женя.
Он снял руку с гранаты, посмотрел на девушку.
— Я виноват… Я, понимаешь? Сколько раз Павел Степанович говорил мне, чтобы я не ходил в свою деревню! А я… не послушал его. Что ж я наделал? Мама! Братишка мой! Сережа! Дорогие мои! — Он закрыл лицо руками и, шатаясь, снова пошел в горницу.
В этот момент кто-то принес в хату еще одну страшную весть: в деревне уничтожены еще две семьи — Ивана Маевского, старосты Лариона Бугая — и убита старуха Зайчук.
Женя услышал это и выпрямился. Он посмотрел на людей, которых набралась уже полная хата, увидел, как плачет старая женщина, а рядом с ней — девочка лет десяти, и поднял руку.
— Не плачьте! Слышите! Не нужно плакать. Бить их нужно! Бить этих проклятых извергов! Жилы рвать! Огнем палить, чтобы и духа их не было на нашей земле. За каждого нашего человека — сотню фашистов! — Он повернулся к убитым и понизил голос: — Клянусь тебе, мама, клянусь тебе, брат, и тебе, бабуся… Клянусь вам…
Больше он не мог говорить — прорвались тяжелые, мучительные слезы, и он закрыл лицо руками. К нему подошел бородатый партизан.
…Визенер рассчитывал, что ночное убийство оглушит крестьян, что они превратятся в покорных овечек, поняв, какая судьба ждет каждого, кто свяжется с партизанами, кто попробует замахнуться на «новый порядок».
Врат добился одного: он показал, что «новый порядок» — это порядок без суда и закона, что «новый порядок» — это ничем не ограниченная власть убийц и бандитов. Правда, об этом знали и раньше, но кто мог подумать, что эта власть считает преступниками двухнедельных младенцев и будет убивать их на глазах у матерей?
Теперь все это увидели своими глазами. Целый день в хату Ивана Маевского приходили крестьяне из Ореховки, Залесья, Капылович — из всех окрестных деревень. Они смотрели на маленький труп с раздробленным личиком. Причитали бабы. Плакали дети. Мужчины до крови кусали губы и шапками смахивали слезы. А выйдя на улицу, ругались сквозь стиснутые зубы страшными словами, чтобы облегчить душу.
Враг рассчитывал: ночные убийства так напугают людей, что они отшатнутся от партизан, будут считать их виновниками гибели женщин, стариков и детей и впредь будут бояться даже произносить слово «партизаны», что партизанские отряды перестанут получать помощь людьми, продуктами, информацией и это обессилит их.
Но Генрихи визенеры плохо знали советских людей.
Страшно было видеть уничтоженные семьи, страшно было думать, что их судьба может в любую ночь постичь и тебя. Но очень не многие вели себя так, как хотелось того фашистам, — затаились, боясь даже на улицу выйти. Большинство, стиснув зубы, повторяло слова Жени Лубяна:
— Бить их! Бить!
На похороны собрались сотни людей.
Гитлеровцев не было видно. Полицейских с утра вызвали в комендатуру.
Пришел вооруженный отряд партизан во главе с секретарем райкома Лесницким. Кроме секретаря, все остальные партизаны были незнакомые люди разного возраста, по-разному одетые. Они пришли строем прямо на кладбище.
Люди с уважением расступились перед партизанами, пропуская их к братской могиле, возле которой стояли тринадцать свежевыстроганных гробов разной величины.
Партизаны стояли, сняв шапки. Когда гробы начали опускать в могилу, они подняли винтовки и автоматы, и четыре залпа разорвали тишину морозного дня, грозно прокатились над деревней и, ударившись в стену окружающего деревню леса, коротким эхом снова покатились в сторону Днепра. Лесницкий нагнулся и поднял горсть земли. В торжественной тишине, словно по команде, зазвучали слова партизанской клятвы:
— «…За сожженные города и села, за смерть наших людей, за муки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, безжалостно и неустанно.