Глубокое течение

Шамякин Иван Петрович

— Куда?

— Туда.

— Слушай, Митька, нельзя… Завтра сам комендант приедет, а мы можем спугнуть птичку. Как бы не улетела…

— От кого? От Митьки улетит? Эх ты, гад ты, гад, плюгавец, сухотка несчастная!.. Улетит! Сам ты улетишь к своей прабабке! Давай кожух!

Он накинул кожух на плечи и в одной нижней рубахе с оторванным рукавом, без оружия, вышел из здания школы, оттолкнув стоявшего у дверей полицейского-часового.

Храпкевич захватил револьвер, подпоясался широким немецким ремнем и уже

на улице догнал Зайца.

— В рукава хоть вдень… Власть! — иронически бросил он.

Заяц не обратил внимания на его слова и размашистой, пьяной походкой продолжал свой путь.

Был тот час вечера, когда в деревне, поужинав, укладывались спать — при немцах долго не засиживались: не было керосина.

Калитка у Маевских была заперта. Но это не остановило Зайца. Он отступил шага на два назад и с размаху ударил по ней своим тяжелым сапогом. Затрещали доски. Он ударил еще раз.

От этих ударов в хате все насторожились.

— Кто там? — спросил больной Карп и в одном белье быстро слез с печи.

Люба растерянно оглядывала хату, выискивая подходящее место, чтобы спрятать томик Маяковского, который она читала.

Татьяна мыла посуду. Услышав удары, она вытерла полотенцем руки и направилась к дверям.

— Куда ты? — остановил ее отец.

Она вернулась и пристально посмотрела на него,

— Я открою им двери.

— Я сам, Таня.

— Одевайся. Я знаю, — сказала она и, снова взглянув на отца, вышла в сени. Там она нагнулась, подняла половицу, достала из-под не© что-то завернутое в промасленную тряпку, развернула и спрятала под платок.

Громко застучали в дверь. По ругани Татьяна узнала голос Зайца. Она быстро отодвинула засов и стала за дверью. Полицейские, не заметив ее, стремительно вошли в хату. Она пошла за ними.

Заяц, не останавливаясь, направился к кровати, откинул одеяло и, грубо схватив сонного ребенка за ручку, поднял его. Мальчик проснулся, личико его перекосилось от боли, он беспомощно взмахнул другой ручкой, засучил ножками.

Люба первой бросилась к полицаю, ухватилась за Виктора.

— Пусти ребенка! Пусти! — закричала она. — Что ты делаешь?

Карп положил свою жилистую руку на руку полицейского и приказал спокойно, но сурово:

— Положи ребенка! Вояка!

Митька свободной рукой сильно толкнул старика в грудь.

— Прочь! Нам за таких, как ты, не раз голову намыливали… Покою нет. Я вас всех!.. — он с ожесточением выругался и тряхнул ребенка.

Татьяна, незаметно обойдя незнакомого полицейского, стоявшего молча посреди хаты, подошла к Зайцу и, высунув из-под платка руку, поднесла к его лицу револьвер.

— Пусти, сволочь! — тихо сказала она.

Митька от неожиданности икнул, вытаращил глаза и разжал свои железные пальцы. Люба подхватила Виктора, и он закричал, как кричат дети от очень большой боли. Этот крик ножом полоснул по сердцу

Татьяны. Она не помнила, как нажала спусковой крючок, не услышала даже выстрела: в это мгновение сзади раздался грохот, и она обернулась. По полу катались, сцепившись, отец и второй полицейский. В руке полицейского был зажат револьвер. Но старик крепко держал эту руку, не давая полицейскому поднять ее и выстрелить. Татьяна ударила сапогом по руке полицейского. Полицейский застонал и выпустил оружие. Она ногой оттолкнула его к дверям. Увидев это, Карп отпустил полицейского и начал подниматься, тяжело дыша, держась рукой за сердце.

Татьяна на мгновение растерялась. Возможно, она и не решилась бы выстрелить во второй раз, если б не тихое приказание отца:

— Стреляй гада!

Храпкевич дико закричал. Она выстрелила три раза и увидела, как тело его сначала подскочило, потом судорожно задергалось и вытянулось.

Татьяна застыла, не в силах отвести взгляд от убитого. Пальцы ее сами собой разжались, и револьвер стукнулся об пол. Этот стук заставил ее очнуться, она оглянулась и услышала голос отца:

— Собирайся скорей, Таня… Скорей!

Старик торопливо одевался; Люба укутывала Виктора.

— Двух человек… сразу… я…

Карп бросился к дочери, схватил ее за плечи.

— Нелюди!.. Нелюди это! Собаки… А собакам собачья смерть. Собирайся скорей! Слышишь ты?

Люба протянула ей полушубок, платок. Татьяна сразу все поняла. Она подняла револьвер, сунула его в карман полушубка, оделась и взяла с кровати уже закутанного Виктора.

Карп поднял пистолет полицейского, осмотрел его и тоже положил в свой карман.

Люба вышла первой, все разведала и через минуту позвала их. Но уже на огороде, возле сарая, она вдруг остановилась.

— А корова как?

— Да брось ты корову! — махнул рукой Карп-. — Не до коровы теперь.

— Ну, нет. Корову я им не оставлю. Да и Вите нельзя без молока, — и Люба быстро пошла обратно.

Они ждали ее у сарая. Вскоре она вернулась, ведя на веревке корову.

С крыши сарая падали крупные капли. Западный ветер бил им в лицо густой влажной струей, принося запахи близкой весны.

Корова глубоко увязала в рыхлом мартовском снегу. С трудом переводил дыхание больной Маевский. Татьяна поддерживала отца под руку.

Дойдя до леса, они вышли на дорогу, по которой всю зиму ездили за дровами.

Карп с облегчением вздохнул — и оттого, что идти стало легче, и оттого, что опасность оставалась позади, там, в деревне, в поле, а тут, в лесу, — хозяева они; ни полицаи, ни гитлеровцы сюда не рискнут сунуться.

Татьяна чувствовала какую-то необычную легкость на душе, — где-то в глубине рождалось и быстро росло великое и радостное ощущение свободы. Она наклонилась к мальчику, слушала его ровное дыхание и счастливо улыбалась.