Глубокое течение
Шрифт:
До войны семья Кулеша была в колхозе, но сам он большую часть времени разъезжал — искал легкого хлеба. Работал швейцаром в ресторане, носильщиком на вокзале и еще где-то, жил все время тихо, незаметно и в деревне считался хорошим человеком. Лет пять тому назад он такими же вот темными вечерами навещал иногда ласковую вдову Пелагею. Вот почему Пелагея встретила его как старого друга. Ей было скучно и обидно жить одной в своей старой хате, и приход старого приятеля обрадовал ее. Кулеш заметил это и, усмехнувшись, сказал:
— Я тоже, Поля, загрустил один. Скучища страшная. С женой, ты знаешь, как я живу, — как собака с кошкой: не бывает минуты, чтобы не полаялись. На улицу вечером выйти — и то страшно:
— Напугались люди, — сказала Пелагея, поправляя подушки и разглаживая одеяло.
— Напугались. Да напрасно, я думаю, остальные боятся. Не будут они трогать простых людей. Не пошли же они ко мне, например, хоть я и на железной дороге служил. Что им до меня? Я работал для своей пользы, для того, чтобы жизнь свою устроить. Я человек простой. Мне все одно, какая власть, главное дело — был бы у меня кусок хлеба. Да и к другим таким не пошли. Небось, знали, кого выбирать. Этот сопляк Лубян с гранатами по деревням шляется, машины немецкие на шоссе подрывает. А Кандыба, говорят, командиром у них, у партизан… А власть, она, брат, есть власть, беспорядков не любит. Но что это мы принялись о политике рассуждать, как на сходке какой? Не нашего ума это дело, кума. Мы люди темные, нам лишь бы деньги да водка. Так, что ли? — Он заискивающе засмеялся и, подойдя к своему пальто, висевшему на крючке у дверей, вытащил из кармана бутылку самогона. — Вот это — для нас.
Пелагея вскочила, забегала по хате.
— А я сижу, как дура. Потчевать же надо дорогого гостя. Прости меня, Матвей Денисович…
На столе появилась закуска.
— Садись ко мне, Поля, — предложил Кулеш.
Она села рядом с ним. Он налил. Чокнулись, выпили. Кулеш понюхал корку хлеба.
— Приятная самогоночка? Правда? Своя. Люблю я ее.
Он закусил хлебом и салом, обнял правой рукой Пелагею за плечи.
— Эх, Поля! Выгнал тебя старый Мосол (это была кличка Карпа Маевского). Но ты не горюй.
Пелагея отодвинулась. Лицо ее густо покраснело.
— Да кто это тебе сказал, что он меня выгнал?
— Люди.
— Люди… Ты у меня спроси, коли пришел ко мне. Сама я его бросила. Карп — человек, как человек, жить можно. Он уже приходил просить, чтоб я вернулась. Да дочка у него больно умная, учительша эта. Терпеть не могу эту занозу. Подхватила где-то еврейского мальца и нянчится с ним, за сына выдает.
— Что ты говоришь? — удивился Кулеш. — Значит, она замужем не была?
— Да черт ее знает. Может, она десять раз замужем была. Но дитя это не ейное. Хотела она мне голову задурить, но я не из таких: с первого дня разгадала, в чем дело. Она: «сыночек, сыночек» — и так и сяк, а у самой молока-то нет и не было. И запеленать ребенка не умела и чем кормить не знала, а дитя имя свое долго не понимало — не то имя. Да и слепому видно, что это еврейское дитя. Только дурной батька не догадывается и все еще верит ей.
Кулеш довольно засмеялся и, подвинувшись ближе к Пелагее, снова обнял ее.
— Умная ты, Поля. Тебя вокруг пальца не обведешь.
— А ты хотел обвести? Мало каши ел.
— Что ты? Чего нам дурачить друг друга? Мы с тобой по-свойски, по-семейному, как говорят. Правда ведь? — Он налил еще. — Слушай… к слову пришлось… Болтают в деревне, что к Мосолу заходят партизаны. Правда это?
— Сам же говоришь, что болтают. Значит, болтовня и есть, — ответила Пелагея, насторожившись. — Никаких партизан я не видела, да и не было их. Думаешь, Карп такой дурак, чтобы связываться с каким-нибудь Лубяном? Он поумней тебя: припомни, когда и кто обдурил его? А никогда. То-то и оно. Вот только у племянницы его, Христиной дочки, так партизаны с языка не сходят: все грозится к ним уйти. Из-за этого я и сбежала от них. Кто-то сказал, что с похорон она к партизанам ушла. Ну, я и струхнула. Думаю:
Кулеш слушал ее очень внимательно и понимающе кивал головой.
— Но никуда она не ушла, только балаболит да людей с толку сбивает.
— Жалко тебе Мосола? Скучаешь?
Пелагея засмеялась.
— Было бы по чему скучать! Только и название, что муж…
— Ах и баба! — с восхищением воскликнул Кулеш и погасил лампу…
Он вышел от нее в полночь, когда только в бывшей школе, у полицейских, светил огонек — он никогда у них не гас. Снег перестал идти. Только с запада дул резкий влажный ветер и приносил тот характерный запах, по которому узнаешь, что близится весна.
Кулеш на этот раз не оглядывался и шел не так быстро. Ему не хотелось возвращаться домой, где, он знал, жена встретит его руганью. Ей очень не по душе были эти ночные отлучки, исчезновения на два-три дня и особенно то, что он приносил домой деньги и вещи, не умея объяснить, откуда все это берется. Совсем недавно он «искренне признался», что связан с партизанами, жена немного успокоилась и потребовала подробного отчета о его делах.
«Дура! — с злобой вспомнил он последний разговор с женой. — Отродье Маевских! Погоди, мое возьмет, я с тобой рассчитаюсь! Я покажу тебе партизан!..»
Но, пройдя несколько шагов, он с тревогой подумал:
«А возьмет ли? Кто выиграет? Черт их знает! Хвалились, кричали, что Москву возьмут, а им, рассказывают, морду под Москвой набили…
Однако разумный ты человек, Матвей Денисович, — спустя минуту решил он, довольно потирая руки. — Голова! Правильную дорожку выбрал. Кто проиграет, кто выиграет — черт с ними!.. А ты всегда в выигрыше будешь… Тонко… Хе-хе… — Он посмотрел на школу: — Вас, голубчики зайцы, как вернутся советские, — на первую осину… А Матвей Денисович в самую последнюю минуту может туда, в лесочек, податься — выполнить желание жены, — и его примут. А теперь? Кто вы даже и теперь? Пешки, чурбаны, холуи. А я? Я управляю вами. Одно мое слово, — и вас не будет тут, да и деревни не будет. Меня сам господин комендант приглашает присесть, шоколадками и сигаретками угощает, каждого совета слушается. Ну, а что вы делаете, зайцы? Самогонку пьете и за свою шкуру дрожите. А кто партизан выследил? Я… все я… Вот, к примеру, сегодня… Пустяковое дело, конечно… Но вы полгода торчите тут и не видите, что у вас под носом еврея растят, Хе-хе… За твою ласку, Полечка, я окажу тебе услугу. Денька через два-три учительшу эту с ее приемышем за ножки повесят. Вот так… кхе…»
Страшный человек шел ночью по деревенской улице, страшнее тех, что сидели в школе, и даже тех, которые были в комендатуре. То — открытые предатели, открытые враги, а это «свой человек», Матвей Кулеш, которого все считают тихим, хорошим. И никто не знает, что человек этот всю жизнь думал только о себе, о своей шкуре и за право существовать готов продать родного отца. Когда его односельчане, товарищи, родной брат умирали за родину, он трое суток пролежал в Черниговских болотах, дожидаясь гитлеровцев. Он сам пошел к ним, предложил свои услуги, поставив только одно условие — работать он будет тайно. Они охотно согласились и целый месяц обучали его в специальной школе. И вот он работает, служит…
В печке ярко горели дубовые древа. Красно-синее пламя гудело, облизывая толстые поленья. Свет от печки падал на пол конусом, освещал противоположную стену. По стенам прыгали причудливые тени.
Перед печкой, на полу, расположились трое полицейских. Двое сидели друг против друга, поджав под себя ноги, третий лежал на животе, раскинув руки.
Спертый воздух комнаты был наполнен запахом перегорелого спирта, грязного человеческого тела, прелых портянок и гнилого дерева