Глубокое течение
Шрифт:
Митька Заяц сидел в одной нижней рубашке с оторванным левым рукавом. Его собутыльник, Храпкевич, был в кожухе. Между ними лежала черная классная доска, и на ней стояли три бутылки самогона, в беспорядке валялись хлеб, сало, луковицы, немецкие сигары, обрывки бумаги.
От света печки лица полицаев казались неестественно красными, черты расплывались, и они были странно похожи друг на друга, как двое близнецов.
— Оттащи ты эту свинью. Воняет, — сказал Митька Заяц товарищу.
Храпкевич посмотрел на
— Да ну его к черту! Надрался — пускай подыхает, — но, подумав, повернулся и, упершись ногами лежащему в бок, откатил его от себя, а потом взял кожух и накрыл им следы рвоты.
Заяц засмеялся.
— Вытри все его кожухом, пусть завтра чистит, свинья этакая. Не умеет пить… А пить нужно уметь. Пускай у меня поучится, сопляк. Я ведро выпиваю. Во-о-о! — он взял бутылку и, откупорив ее, направил горлышко в свой широкий открытый рот.
Забулькала жидкость. Судорожно задергался острый кадык.
— У-у, бык какой! Налей и мне.
Заяц протянул ему бутылку. Храпкевич налил себе в консервную банку, поднял ее и горько усмехнулся:
— Жри, Степан, все одно сдохнешь. Это мой покойник-батька всегда так говорил. И подох на Соловках.
— Ну, мы на Соловки не попадем!
— Нас тут повесят, как собак. Как старосту Липского — на колодезном журавле.
— Пошел ты… гад такой!.. — закричал Заяц. — Пока меня, так я раньше…
— Фьють! — свистнул Храпкевич. — Руки коротки!
— Не коротки.
— Копотки, дружок. Всех не перевешаешь. Слышишь? Поймай их в лесу! А они в лес уйдут. Эх, ты! Не понимаешь ты этого и ничего не видишь за бутылками. А я вот понял после случая с Бугаем… Если и Бугай был за них, так кто ж тогда не за них? Кто? Скажи мне!..
— Покончат с теми, замолкнут и эти, душа из них вон. Замолкнут! Новая власть наведет порядок. А пока что — пей, гуляй, Митька! Слышишь ты, икалка?
Заяц схватил новую бутылку, но Храпкевич протянул руку и придержал ее.
— Наведут порядок… На-ве-е-едут, — протянул он. — Но ценой наших голов. Вот затолкали нас в эту щель — и жди, как вол обуха. Жди, когда Лесницкий перережет нам глотки. Что мы? Горстка! А ты — «пере-е-е-вешаю!» Дурень! Перевешай их! Эх!..
— Замолчи ты, баба! — крикнул Заяц и ударил кулаком по доске.
— Не могу молчать! Ты боишься смерти, и я боюсь. Я жить хочу, жить. Слышишь ты? Я одиннадцать лет дожидался этого часа. Я хозяином хочу быть! А теперь я кто? Холуй. Фрицы мной от партизан загородились. А я жить хочу!
— Так иди ты к черту, на все четыре стороны! Кто тебя держит? И не растравляй мою душу! Я гулять хочу! Пить! Я хочу так пожить, чтобы искры посыпались, чтоб на том свете не гнить. Наплевать мне на все! Дай бутылку! — Заяц выхватил бутылку и, откупорив ее, снова начал пить.
Храпкевич замолчал и внимательно посмотрел на него. Когда
— Я, может, и ушел бы, если б не Лесницкий. Понял? Одиннадцать лет я охотился за ним. Два раза стрелял. И вот снова он. Опять не дает мне жить. Опять я боюсь его. А ты говоришь — наша взяла. Моя возьмет тогда, когда я увижу его на осине. Посмотрел бы и пошел — хозяйством обзавелся, женился. Жил бы, как папаня мой. Но не дождаться мне этого, нет, не дождаться. Задавят они меня…
— Дождешься, — буркнул Заяц, разрывая зубами большой кусок сала.
— Не-е, — протянул Храпкевич и наклонился к Зайцу: — Слушай… Третью уже ночь, когда стою часовым, белого котика вижу: подбежит и мяукает возле ног. Я его сапогом — не попадаю, штыком — не достаю. Я даже стрелял по нему… Помнишь, вчера тревогу поднял? Не попал. Что это такое?.. А-а?.. Что? Смерть это моя, смерть.
— Замолчи ты, псина! Пошел вон, гад! — испуганно закричал Заяц и, схватив кружку с самогоном, бросил ее в Храпкевича. — С тобой не гуляешь, а… панихиду служишь по самому себе. Не задушил он тебя, кот этот, труса такого!
Храпкевич поднял кружку, поставил ее на доску, немного помолчал, а потом засмеялся неприятным, злым смехом.
— Хи-хи… Боишься? Боишься… Вот тебе и наплевать на жизнь… Эх ты, Заяц! — Он перегнулся через доску, наклонился к Митьке и злорадно зашептал: — Мы все боимся… Мы все зайцы… И фашисты боятся… И не знают, что делать! Дураки! Да разве ж это работа — детей по ночам расстреливать? Это все равно, что бомбами пожар тушить. Их гладить нужно, голубить… Знаешь, как коня ловят? Кось, кось, — да и за гриву. А потом можно уже и по морде. Вот как. А мы боимся и потому не можем поймать… А вот он не боится… Он нас не боится.
— Кто он? — пьяно покачивая отяжелевшей головой, спросил Заяц.
— Батрак мой, Пашка Лесницкий. Сидит себе в лесу и о каждом нашем шаге знает.
Заяц схватил Храпкевича за воротник. Храпкевич увидел его пьяные, налитые кровью, как у быка, глаза, испугался и, опустив свою руку на его сжатый кулак, тихо попросил:
— Брось, Митя! Чего ты бесишься? Брось… Давай лучше выпьем. Я тебе интересную новость расскажу… Ну?..
Митька неохотно разжал пальцы, выпустил его воротник.
— Ну?
— Что ты занукал?
— Новость говори.
— Новость? Слушай… Знаешь ты Карпа Маевского? Из нашей деревни?
— Пасечник?.. Кто его не знает!
— Вот, — Храпкевич сделал длинную паузу, а потом наклонился и таинственно прошептал: — Еврей прячется у него.
Митька Заяц даже подскочил.
— Брешешь, гад!
— Сам слышал в комендатуре. Завтра приедут за ним. Правда, маленький… Дочка Карпова, учительша, принесла…
— А-а-а, — многозначительно протянул Заяц и быстро поднялся. — Пошли!