Глубокое течение
Шрифт:
«Так вот тут что», — вспомнил он слова Майбороды и протянул ей руку.
— Доброе утро, Лена, — и вдруг, неожиданно для самого себя, а еще больше для Алены, обнял и поцеловал ее в губы.
Она освободилась из его объятий. Густая краска залила ее лицо. Чтобы скрыть свое смущение, она шутливо сказала:
— Хватит вам угощать его одними поцелуями, — и пошла в землянку.
Вскоре все они сидели за столом в тени горбатого дуба-великана.
На столе стояло все лучшее, что нашлось на продуктовом складе: сало, картошка, банка рыбных консервов и даже черная пузатая с серебряной головкой бутылка «советского шампанского».
Вокруг, под деревьями, стояли партизаны,
Николай оглянулся и удивился: какой мирной и радостной выглядела эта встреча. Все вокруг смеялось: и трепещущие лучи солнца, пробивавшиеся сквозь листья дуба, и деревья, и люди. Совсем не верилось, что еще вчера утром он так близко заглянул в лицо смерти, а все эти девушки и юноши каждый день встречаются с нею.
Он вспомнил, что почти вот так же встречались они в Ореховке, у них в саду, когда он приезжал на каникулы. Вот так сидела Таня, так же громко смеялась Люба — тогда еще совсем девчонка, и так же задумчиво улыбалась Лена. Над столом звенели пчелы, привлеченные запахом меда. И прямо на стол падали с яблони золотые спелые яблоки.
Татьяна, по-видимому, тоже вспомнила те встречи. Она наклонилась и тихо, но так, чтобы слышала Алена, спросила у брата:
— Помнишь, как мы собирались в нашем саду? — Она вздохнула: — Полицаи вырубили весь…
Люба возмутилась:
— Что вы там шепчетесь? Где больше двух — говорят вслух. Ешьте-ка лучше быстрей, да пусть он начинает рассказывать. Сколько людей ждет!
Николай улыбнулся.
— О чем мне рассказывать? Вам, поди, Андрей уже все рассказал.
— Так мы же его еще и не видели как следует. Андрей пошел тебя искать. Нет, ты нам обо всем расскажи: о Большой земле, о Москве, о делах на фронте.
— Трудно рассказать обо всем сразу, друзья мои. Много времени нужно для этого.
— Вы скажите, очень они Москву разрушили? Они кричат тут, что всю в руины превратили, — спросила незнакомая девушка и, покраснев, объяснила, как бы оправдываясь: — Я в Москве училась.
Николай оглядел своих притихших слушателей. Десяток пытливых, ждущих молодых глаз скрещивались на нем, счастливом человеке, который еще два дня тому назад был в Москве.
Он понял их чувства.
— Я в Москве бывал и раньше. И теперь вот почти всю зиму жил там, но разрушений никаких не видел. Все на своем месте. Дворцы, метро, Кремль. Сердце нашей родины бьется ровно, уверенно.
— А правительство вернулось в Москву? — спросила Алена.
— Товарищ Сталин, Комитет Обороны все время были в Москве. Они ни на один день не покидали столицу.
— А ты Сталина видел? — нетерпеливо спросила Люба.
— Нет, не довелось. Михаила Ивановича Калинина видел, его выступление слушал. Дважды был на приеме у начальника Центрального штаба партизанского движения. Большая работа там идет. Могу вас заверить, близок день, когда и у нас будут садиться самолеты, когда мы получим не только винтовки, автоматы, патроны, но пушки, и, возможно, даже танки. Все будет, друзья мои. Все. Весь народ поддерживает нас. Наши великие земляки шлют вам искренние горячие приветы. Дней пять тому назад, перед вылетом к вам, у меня была одна необыкновенная встреча — встреча, которую я всю жизнь не забуду, — Николай отодвинул тарелку и повернулся к большой группе слушателей.
В этот момент налетел ветерок, колыхнул сосны. Николай посмотрел вверх, и все перевели туда свои взгляды.
— Как я рад, друзья мои, что я на родной земле, что слышу шум вот этих сосен! Великий земляк наш, с которым я встретился, весь вечер с огромным волнением и нежностью говорил мне о родном крае и, между прочим, о шуме родных лесов. Сердце
— Кто? — тихо спросила Татьяна.
— Купала, наш народный поэт. Я встретился с ним в ЦК. Узнал его по портретам, поздоровался. Он обрадовался земляку. Наш вылет держался в секрете, но ему я не мог не сказать, что лечу в родной край. Как он обрадовался, если бы вы видели! Весь тот вечер мы были вместе. А на прощанье он обнял меня и благословил на трудное и большое дело. «Летите, — сказал, — сыны мои, поднимайте народ! Надеюсь, верю, что в скором времени встретимся в Минске». И подарил мне два своих стихотворения. Да, пожалуй, нельзя назвать их обычными стихотворениями. Нет. Это могучий призыв. Вот послушайте только…
Он достал из сумки старательно завернутые в непромокаемую бумагу' листы с текстом стихов. Все придвинулись ближе к столу. Он поднялся и снова вспомнил, что там, в отцовском саду, он всегда читал стихи. Но то были стихи о весне, о цветах, о любви и голубых девичьих глазах, читать их было легко и радостно. А тут его голос в самом начале задрожал, постепенно налился звоном стали.
Партизаны, партизаны,
Беларускiя сыны! За няволю, за кайданы Рэжце гiтлерцаў поганных, Каб не ускрэслi век яны.Он сделал паузу, глубоко вздохнул и посмотрел на партизан. Они застыли в напряженном молчании, жадно ловя каждое слово. Только сосны шумели под свежими порывами ветра.
Он начал читать дальше, не останавливаясь. Но когда дошел до слов: «Кровь за кровь, смерть за смерть», кто-то громким шепотом повторил эти слова. Все обернулись и увидели незаметно подошедших Евгения Лубяна и Приборного.
Николай узнал председателя райисполкома и потянулся ему навстречу — поздороваться, доложить. Но Приборный остановил его:
— Читайте до конца, Николай Карпович
Снова зазвучал взволнованный голос Николая:
Вашы бiтвы ў весь свет бача, Бача Сталін родны наш, Як фашистаў род сабачы, Людарэзаў зброд смярдзячы Нiшчыць ваша варта — страж.— «Каб не ўскрэслi век яны», — повторил вслед за ним последнюю строку стихотворения Лубян.
— Не воскреснут! — загремел густым басом Приборный. — Не воскреснут, гады, после наших ударов. Полетишь снова в Москву — так и передай дорогому Купале. А теперь поцелуемся, крылатый вестник радости. Мы тебя два дня искали, — и командир бригады первый обнял Николая.
Работа санитарки не удовлетворяла Татьяну. Она чувствовала в себе неведомую доселе силу, душевный подъем, и ее беспокойное сердце жаждало подвига. Ей казалось, что она ничего еще не сделала для победы, и она завидовала и Любе и Женьке, которые почти каждый день ходили на задания, и даже отцу, который в госпитале ни минуты не сидел без дела. Для Карпа Маевского все счастье было в труде. Партизанскую жизнь он не представлял себе без упорной, напряженной, самоотверженной работы. Старый колхозник с одинаковым вдохновением подрывал вражеские поезда и рыл окопы вокруг лагеря, делал мины и вырезал деревянные ложки, строил землянки и шел посыльным в самые далекие отряды и деревни. Он не искал для себя никаких особенных занятий, делал то, что поручали, и все считал важным и необходимым.