Глубокое течение
Шрифт:
— Боишься? — коротко спросил Карп.
— Боюсь… но не за себя, Карп Прокопович. Не за себя… За дело.
— Ну что ж, я свое выполнил. Так и скажу начальству. — Карп быстро поднялся, оглянулся и сказал: — Бывай, — и пошел навстречу туману, что неожиданно выплыл из стоящих у ручья ольховых кустов и белым одеялом застлал низину за огородами.
Кулеш догнал его и попросил:
— Проведи меня в отряд. Чего вы боитесь?
— Не имею на это дозволения. Прикажут — в любое время проведу. Подожди.
С минуту Кулеш шел с ним по пояс в тумане.
Маевский остановился.
— Ну, куда ты?
— Карп Прокопович…
Маевский только махнул рукой, повернулся и скрылся в тумане. Не видел и не догадывался партизан, что почти до самого лагеря за ним шел предатель.
Никто из партизан не знал, какие задания выполняет Андрей Буйский после возвращения из Москвы. Знали только, что он занят чем-то очень важным, необычайно ответственным. Он неожиданно исчезал из лагеря и неожиданно возвращался обратно.
По приказу командира бригады для него была построена отдельная землянка. В его отсутствие землянка была заперта на громадный замысловатый замок, ключи от которого хранились у Лесницкого.
Вернувшись с задания, Андрей обычно один-два дня не выходил из своей землянки. Что он там делал — никто точно не знал. Входить к нему в такое время было запрещено — об этом комиссар бригады предупредил партизан перед строем.
Но обычно спустя несколько дней он выходил из землянки сам и сразу становился снова близким для всех человеком. С ним советовались, спорили, заставляли его читать вслух поэмы Лермонтова, монологи из «Бориса Годунова» и удивлялись его памяти. А память у него и на самом деле была феноменальная. Правда, рассказывая, он иногда внезапно умолкал и погружался в глубокое раздумье. Было очевидно, что новая его работа требует большого умственного напряжения.
Молодые партизаны мечтали во всем быть похожими на Андрея и подражали каждому его движению, даже манере разговаривать. Петро Майборода все больше и больше увлекался и гордился своим другом.
— Ух! Ка-ка-я это голова! Вам не понять, что это за голова! — говорил обычно он, собрав вокруг себя молодежь, и затем начинал рассказывать о бесчисленных приключениях его и Андрея в первые месяцы их блуждания по Белоруссии. Большинство слушателей понимали, что Петро бессовестно врет, выдумывает, но слушали его с интересом и то хохотали до коликов в животе, то чувствовали, как волосы шевелятся у них на голове и по спине пробегают мурашки.
Однажды он сказал:
— Андрей посмотрит на человека и видит его сразу насквозь, как на рентгене: все его думки, чувства, переживания, чем он дышит…
Слышавшая это Настя Зайчук горько улыбнулась:
— Ничего он не видит, твой Андрей. Слепой он, как котенок.
Будто бомба разорвалась в кружке слушателей Майбороды. Они вскочили, возмущенно зашумели:
— Смотри ты, какая! Не бойся, тебя-то он увидит насквозь.
А сам рассказчик важно приблизился к Насте и сказал, пренебрежительно цедя слова сквозь зубы:
— Хлопцы, дайте мне микроскоп, я разгляжу эту бактерию, — и грозно повысил голос — Вот что, уважаемая! Только ваш пол и прочие там женские качества не дают мне права сделать из вашего курносого носа свиную отбивную.
Настя шутливо дунула на него и быстро отошла, зашумев своим шелковым платьем, которое она обычно надевала, когда
У нее были серьезные основания говорить так. Девушка любила, любила впервые и была оскорблена тем, что тот, кто задел ее сердце, не догадывается о ее чувствах.
На следующий день после стычки С Майбородой она сказала Татьяне:
— Пойдем проведаем Буйского. Мне нужно поговорить с ним.
— К нему нельзя заходить, когда он работает, — ответила Татьяна.
— Вот еще чушь какая! Зайти к человеку нельзя. Выдумали!
— Павел Степанович приказал.
— Я не слышала, когда он это приказывал, значит мне можно. Но я одна стесняюсь, а мне очень нужно. Пойдем… Сделай это для меня, Таня. Я очень прошу тебя, — и она ласково обняла подругу.
Татьяна взглянула на Настю, и у нее мелькнула смутная догадка. Отказать она не могла: в красивых Настиных глазах горели необычные огоньки.
На их стук Андрей вежливо ответил:
— Пожалуйста.
Но, увидев нежданных гостей, он удивленно блеснул очками и, торопливо собрав со стола какие-то бумаги, положил их в ящик.
Они в первый раз увидели его в очках. Насте стало стыдно за слова, которые она сказала Майбороде.
Она покраснела, растерялась, но глаз с Андрея не сводила. Он поймал ее взгляд, снял очки и сказал, словно оправдываясь:
— Не могу уже долго читать без них. Развивается близорукость. Но что же я… Присаживайтесь… будьте гостями.
— Мы помешали вам, Андрей? — спросила Татьяна,
— Честно говоря, да.
— Так мы пойдем.
Настя бросила на подругу сердитый взгляд.
— О, нет! Что вы! Посидите. Поговорим. Мы теперь очень редко видимся. Ну, садитесь же… На кровать или на книги. Табуретка у меня одна.
Они присели на кровать и с любопытством оглянулись. Их удивило количество книг в этой маленькой землянке. Нигде, во всей бригаде, они не видели такой массы книг. Половина их была на немецком языке.
Настя с трудом прочла несколько заголовков и поморщилась.
— И вы читаете всю эту погань?
Андрей вздохнул.
— Иногда бывает противно, но только от такой «погани», как вы выразились, — он стукнул рукой по книге в черном переплете. — А вообще я люблю читать. Такая уж у меня профессия — иметь дело с книгами всех времен и народов. У меня с детства была способность к языкам. Когда я учился в младших классах, я мечтал изучить языки всех народов земли. Позже, конечно, я понял, что это невозможно, но все же изучение языков я сделал своей профессией. Я готовился стать ученым-языковедом, — Андрей на мгновение задумался, и лицо его озарилось улыбкой. Он задумчиво повторил: — Ученый-языковед. Да… — Он снова посмотрел на девушек: — Это ведь очень интересно — язык народа. Очень сложная вещь. Язык народа — это жизнь во всех ее проявлениях. И, знаете, очень горько, что и в наш век живут варвары, смеющие ставить своей целью уничтожение народов, уничтожение языков. Тупоголовые дикари! Пока что они добились только одного — испоганили свой собственный язык. Знаете, я работаю над темой «Фашизм и деградация немецкого языка». Интересная работа. Я начал ее еще в Москве, когда впервые познакомился с их литературой. Иногда работаю и здесь, но очень редко. Только в минуты особого творческого вдохновения. А сколько таких минут бывает у меня? Две в месяц, как говорит Майборода. Да я и не жалею, что не могу писать сейчас. Напишу после войны.