Глубокое течение

Шамякин Иван Петрович

Хитрость выручила его еще раз. В то время, когда его дружков, как глупых баранов, повели под пули, он, Матвей Кулеш, стал связным — своим человеком у партизан. Ловко!

Матвей Кулеш от радости безжалостно бил коня рукояткой пистолета и что-то беззвучно напевал.

Передав удивленной Любе все, что приказал ему Майборода, и отдав ей, по ее требованию, коня, Кулеш изо всех сил бросился бежать обратно. Восемь километров он пробежал за час и, обессиленный, упал на пороге кабинета Визенера.

— Господин комендант! Спасайте, спасайте

отряд, — едва переводя дыхание, сказал он и бессвязно рассказал об убийстве Гопкеля, о парашютистах и Майбороде — естественно, не совсем так, как это происходило на самом деле. — Ну вот, и повел он нас, будто бы по вашему приказу, ловить парашютистов. И завел в такую чащу, что у меня волосы дыбом встали. Тут я и почуял недоброе… Отстал, незаметно слез с коня и удрал… К вам прибежал… Нет, нет, господин комендант, клянусь вам… я не вру. Может быть, я ошибся, но… клянусь! — закричал он, увидев, что Визенер вздрогнул, тяжело поднялся и направился к нему.

Но Визенер не тронул его. Он подошел к окну и долго молча смотрел на лес.

Кулеш успокоился, осмелел и прошептал:

— Нужно послать солдат, господин комендант.

Визенер повернулся — лицо его было перекошено.

Кулеш в испуге отшатнулся.

— Эс ист шпет! [1] — выкрикнул Визенер и, сев на диван и сжав ладонями виски, прошептал: — Шпет, шпет!

…И действительно, было поздно.

Через полтора часа бессмысленного блуждания по лесу Майборода вывел отряд в приднепровские луга, к Белому заливу. Залив этот — узкая полоса воды — вместе с рекой образовали полуостров, похожий на вытянутую подкову.

1

Поздно!

— Напоить коней! — приказал Майборода и завел отряд на полуостров.

А как только бандиты, обрадованные тем, что вырвались, наконец, из леса, соскочили с коней, чтобы размять ноги, сзади, из лозы, нежданным смертельным ураганом налетели на них конники Жовны.

Заблестели под июньским солнцем веселые зайчики на клинках.

Рубили безжалостно.

Ни один из тридцати семи бандитов не успел даже сделать выстрела или бросить гранату. Несколько человек бросились в воду. Их расстреляли из винтовок. Через пять минут все было кончено. Федор Жовна вытер саблю о гриву коня.

— Это вам за муки людей наших, за кровь их, за слезы, за издевательство над моим именем. Земля вам колом и вечное проклятие! А тоби, братку, от души спасибо, — обратился он к Майбороде и крепко пожал ему руку.

* * *

Дождавшись на лесной опушке ночи, Николай Маевский ползком пробрался к хате тетки Степаниды.

Старуха встретила его, как родного сына, со слезами радости, поверила ему без всяких паролей и сразу же начала кормить и рассказывать о родных. Он жадно ловил каждое ее слово и с аппетитом поглощал

холодную картошку с салом, запивая все это кислым молоком.

В полночь Степанида куда-то сходила и привела Настю Зайчук, которая, увидев Николая, сначала растерялась, потом обрадовалась и обняла его просто и искренне.

Степанида смотрела на них с умилением.

— Ну, поняла теперь, для чего тебе приказали быть все время при мне? Вот. Надо вести его на Лосиный.

— Вы одни, Николай Карпович? — спросила Настя.

— Нет. С одним товарищем. С Буйским. Знаете?

— С Андреем? — Настя на мгновение замерла. — Где же он?

Николай коротко рассказал, как он потерял Буйского.

Часа в два они вышли.

Шел конец июня, стояли самые короткие летние ночи. Уже в два часа небо на северо-востоке начало светлеть, и серебряная полоса поползла к востоку, постепенно расширяясь, розовея. Лес оживал. Первыми затрепетали чуткие листья осины. Но все еще молчали величественные дубы. Умолкла сосна. Летом, когда нет ветра, сосна шумит ночью и стоит неподвижно в жаркие дни.

Воздух струился широкими потоками: то теплый, напоенный запахом смолы и ароматом трав, то влажный, пахнущий болотной гнилью, наполняющий грудь неприятным холодом.

Допевали свои ночные песни соловьи. На сухих вершинах дубов просыпались и недовольно каркали вороны.

Николай и Настя шли молча по едва заметной тропинке сквозь чащу орешника.

Николай с радостью узнавал места, по которым они проходили. С каждым из них были связаны волнующие и счастливые воспоминания детства. Особенно хорошо помнил он этот старый лес: могучие сосны, дубы и березы, а под ними — густой орешник. Место тут неровное — то высокие горки, то глубокая низина; славилось оно орехами, грибами, ягодами.

В предрассветном мраке белели на соснах раны старой подсочки. Николаю почему-то стало по-детски жаль этих старых пораненных сосен.

Вот знакомая поляна. За ней — молодой ольшаник. Они вышли на просеку, разделявшую лесные кварталы. Над головой пролетели утки, наполняя воздух шумным свистом крыльев. Звучно шлепнулись на болото в ольшанике, закрякали.

Настя остановилась, подождала Николая.

— Что ж это мы молчим? — спросила она.

— Я сам удивляюсь, что это ты молчишь, такая говорунья, — ответил он.

Настя негромко засмеялась.

— Думаю.

— Интересно, о чем?

— Мало ли о чем может думать человек, а такой, как я, да еще в такое время, — особенно.

Николай поравнялся с ней, и они пошли рядом. Он почувствовал у своей руки ее теплую руку, и теплота эта приятным волнением разлилась по всему телу. Он замедлил шаг, но разговор все равно не клеился. Николай пошутил:

— Что же, ты будешь молчать, а я буду слушать? Интересное занятие — нечего сказать!

— А я не люблю говорить, я люблю петь. Вот и сейчас мне хочется петь. Знаете, у меня на сердце сейчас так весело и хорошо. Ну, прямо душа поет.