Глубокое течение
Шрифт:
Он с неодобрением относился к Майбороде, который, кроме разведки и диверсий, ничего не хотел знать, увиливал от физической работы и часто, когда другие трудились, грелся, как кот, на солнце и непрерывно играл на своей губной гармошке.
— Лентяй! — коротко и уничтожающе говорил о нем Карп.
Не похвалил он и дочку, когда она как-то откровенно призналась, что недовольна своими обязанностями.
— А это потому, что бездельничаете вы там, в госпитале своем, — сурово сказал он. — Одна Алена трудится за вас. Она, небось, довольна. Сколько работы вокруг,
Ей стало стыдно. Она хотела быть такой, как отец, уметь в любой работе находить счастье и удовлетворение. Но душа ее требовала другого.
«Три месяца называюсь партизанкой, а ни одного выстрела не сделала», — с досадой думала она и продолжала добиваться участия в выполнении боевых заданий.
— Всему свое время, Татьяна Карповна, — спокойно и добродушно отвечал на ее просьбы Лесницкий. — Подвигов хватит и на вашу долю. А пока начнем с самого скромного, — и он то направлял ее в качестве пропагандиста в какую-нибудь далекую деревню — распространять партизанскую газету, то поручал провести беседу с населением. Она успешно выполняла эти задания.
А как-то он взял ее с собой в поход по району. И хотя им не пришлось нигде стрелять, нападать или обороняться, все-таки эта работа захватила девушку и одновременно дала ей возможность увидеть всю трудность их суровой борьбы. А события, которые произошли в конце их путешествия, окончательно выветрили из ее головы всякие остатки романтики. Она ясно поняла тогда, насколько опасен и важен даже, казалось бы, самый скромный участок партизанской борьбы. С того времени Татьяна старалась подражать отцу.
Но у нее была еще и другая сторона жизни, глубоко интимная — та, которая связана с Витей. Чувства, ею порождаемые, были еще более сложными и непонятными.
Она говорила «мой сын», и все здесь, в лесу, были уверены, что это ее ребенок. Иллюзия материнства была такой сильной, что временами она и сама твердо верила, что это так.
А хлопчик рос забавный и занятный. Татьяна с материнской нежностью и умилением смотрела, как он уже самостоятельно выползал из землянки, потом поднимался, важно шагал по лагерю и с каждым встречным разговаривал на своем особенном детском языке. Она, как и каждая мать, даже ревновала, когда он забывал ее, долго не приходил, а гулял где-нибудь с партизанами. И сердце ее захлестывал прилив материнских чувств, когда, после долгого путешествия по лагерю, он с радостным криком бросался к ней и, прижавшись головкой к ее груди, щебетал:
— Ма-ма… А я у дя-ди был. Дядя Витю пух-пух…
Но мальчик вызывал и другие чувства. Однажды ей приснилось, что она родила ребенка, тоже сына. Во сне она почувствовала приятную тяжесть в груди, как будто грудь налилась молоком. И — странно — эта тяжесть осталась и после того, как она проснулась. С того дня она начала замечать, как на ней скрещивались взгляды молодых партизан. А немного позже Люба со смехом назвала нескольких человек, которые вздыхают по ней.
— Украдут они тебя у мужа. Ей-богу. Ну и везет же тебе, Танька! Хоть бы и в меня кто влюбился. Так нет же. Все счастье одной
Татьяна сердито отмахнулась от нее, но сон не выходил из головы. И все чаше приходила мысль о настоящем материнстве. Она стыдливо отгоняла ее, злилась на себя:
«Ух, какая я противная! Все девчата как девчата, а я… бесстыдница».
В конце концов, после долгих терзаний, она нашла оправдание своим чувствам. Все это — жажда любви!..
Сердце ее начинало биться сильнее, когда она думала о Женьке Лубяне. Она часто вспоминала их встречу в зимнем лесу, когда он с грустью, да, конечно, с грустью, спросил:
— Значит, замуж вышла?
Но Женька стал совсем другим, не похожим на того веселого, смешливого хлопца. Теперь это был мужчина, худой, молчаливый. И встречались они всегда, как чужие, говорили только о делах, да и то редко. Он все время был на заданиях: ходил по деревням, создавал подпольные комсомольские организации, приводил в отряды молодежь или своими сверх-меткими пулями снимал часовых, наводя ужас на оккупантов.
Приезд брата, его рассказы о Большой земле, о героической борьбе людей фронта и тыла еще больше разожгли в Татьяне жажду свободы, счастья и усилили ненависть к захватчикам.
Николай сделал их лесную жизнь более интересной и разнообразной. Сам того не замечая, он объединил вокруг себя молодежь. Сначала собирались послушать его рассказы о Москве. Потом эти сборы превратились во что-то похожее на литературные вечера: читали стихи, отрывки из книг, пели, если позволяли обстоятельства, слушали радио. В конце концов, эти вечера стали привычкой, жизненной необходимостью. Собираться продолжали и тогда, когда Николая не было в лагере.
Как-то раз Лесницкий послушал их пение и на другой день специальным приказом создал коллектив художественной самодеятельности. Руководителем коллектива он назначил Майбороду.
Николай Маевский вскоре был утвержден начальником штаба бригады.
Это назначение очень обрадовало Карпа. Старик гордился тем, что его сын будет правой рукой таких людей, как Лесницкий и Приборный. Татьяна тоже искренне поздравила брата. Только Люба проворчала:
— Хуже всего иметь начальником близкого родственника. С ним никогда по-человечески ни о чем не договоришься.
Карп рассердился на племянницу:
— Типун тебе на язык, балбатуха. Не договори-и-ишься… О глупостях, конечно, не договоришься, а о деле завсегда договоришься. Да и о чем тебе договариваться, я не ведаю. Твое дело солдатское — делай, что приказывают.
Люба не стала с ним спорить, так как в это время подошел Николай.
Старый Маевский хитро улыбнулся, подумав: «Ась, что? Прикусила язык?»
Дело было в обеденный час.
С первых же дней партизанской жизни в лагере Карп сам получал пищу из партизанского котла, и обедали они по-домашнему — все вместе, степенно, не спеша, без лишних разговоров, как и принято в хороших деревенских семьях. Старик не любил, если Люба, находясь в лагере, нарушала иногда эти правила. А Люба возмущалась и говорила Татьяне: