Гномики в табачном дыму
Шрифт:
— Устал я…
— И я устала, — сказала Алена. — Давайте поплывем к берегу.
— Давайте.
Они плыли, временами останавливались передохнуть, рассказывали веселые истории, смеялись, дурачились. Тенгиз перехватил взгляд Нины, устремленный на Тамаза, потом кинулся «спасать» Алену, кричавшую ему: «Ой, тону, тону!»
— Как нам от них избавиться? —
— Ну-ка, ну-ка, без секретов, говорите по-русски, — рассердилась на Тамаза Нина.
— Вы славные ребята, и мы признаемся, почему так бесцеремонно подплыли к вам, — начала Алена. — Три дня наблюдаем за вами — ни к кому не пристаете!
— Спроси лучше, почему они все время в воде, никогда не загорают! — добавила Нина. — Придем — они в море, уходим — все еще плавают! Может, и спите тут, как дельфины?
— Мы же не такие лентяи, как вы! Встаете поздно, а в полдень обедать бежите, — сказал Тамаз, в отчаянии глядя на Тенгиза — тот весь посинел уже. Солнце успело зайти, стало свежо, и вместе с сумерками подул ветерок.
Девушки выбрались на опустевший берег, обсушились.
Ребята глаз не сводили с двух безупречных, тренированных тел.
Девушки переоделись и присели у самой воды, ожидая ребят.
— Выходите! Не последний день на море! — Нина скинула шапочку, и светлые волосы серебристыми лучами рассыпались по плечам.
— Выходите же! Составим план на завтра! Нам надо уходить: есть хотим и холодно стало, — заворчала Алена.
— Я выйду, не могу больше, очень устал… — сказал Тамаз.
— Потерпи еще немного, уйдут сейчас. — Тенгиз и сам весь дрожал. — Вместе выйдем…
— Не все ли равно — сейчас или потом!
— Вместе выйдем…
— Какое это имеет значение…
Ребята вышли из воды. Не вышли, а выкарабкались, волоча ноги! Могучие руки легко несли хилое туловище с искалеченными ногами.
Девушки вскрикнули и опрометью кинулись прочь. Охваченные ужасом, они неслись не разбирая дороги. Ни при входе на пляж, ни тем более сейчас не заметили сетку из тонкой проволоки, ограждавшую территорию лечебного санатория. Они налетели на ограждение, повалили его и сами растянулись — остались на сетке, словно золотые рыбки…
За моей машиной следовала машина Гогоны и «мигала» мне. Лишь теперь заметил ее. Я остановился на углу
— Не замечаешь меня, да? Куда едешь?
— По делу.
— Возьми меня с собой.
— Тебе будет неинтересно.
— Мне давно уже ничего не интересно.
— С тех пор, как перешагнула за восемнадцать?
— Да. Возьмешь?
— Едем.
Я поехал дальше. Машина Гогоны покорно следовала за моей. Не представляю себе, когда успела научиться так хорошо водить.
У входа на кладбище милиционер и сторож выразительно усмехнулись нам вслед. Нетрудно было сообразить, что они подумали.
— Видел, как поглядели! Может, о п р а в д а т ь их подозрение?
На уме у нее вечно одно, только об одном и думает и в машине, и в постели, и в институте.
— Не знаю, почему я решил сказать именно тебе… Из всех, кого я знаю, ты меньше всего заслуживаешь доверия… Ты еще сосунок, младенец. Скоро не то что меня — имени моего не вспомнишь; и все же доверюсь тебе. Повторяю, никому не говорил и не собираюсь говорить этого. Хочу, чтобы знала ты. Наверное, потому, что умру раньше тебя, если вообще умру когда-нибудь. Завещаю: похороните меня тут, рядом с этой женщиной. Видишь, справа от нее — муж, а место слева свободно. Вот тут, в этом месте. Слышишь?
— Слышу. Чья это могила?
В наступившей темноте не то что надгробной надписи — пальца у глаза не рассмотреть было.
— Гиорги, иди ко мне, я ничего не вижу, боюсь, ну подойди…
Гогона споткнулась.
Едва я взял ее за руку, она припала ко мне. Не зря я подумал то, что подумал при входе на кладбище. Гогона расстегнула пуговицы на моей рубашке и чуть-чуть куснула — нежно, приятно и еще как-то, не выразить — как. Потом опустилась на колени и обняла за ноги…
— Поедешь ночевать ко мне? — спросил я, когда мы шли к машинам.
— Нет, наши на дачу уехали и… и я попросила подругу переночевать у меня… А вот тут похоронен, говорят, страшно богатый человек. От инфаркта умер десять лет назад — тридцати лет! У него какое-то старинное грузинское имя было… Кажется, Тандарух… Представляешь, мне тогда девять лет было…
Гогона быстро села в машину и укатила, чтоб я ни о чем ее больше не спрашивал.
Я хотел нагнать ее и… Но взял себя в руки, только пригрозил ей пальцем. «Чего мне от нее нужно, собственно?!»
Обручальное кольцо соскочило и покатилось к кладбищенским воротам. Я не успел схватить его, оно исчезло под черными чугунными воротами. Кто знает, в чью могилу закатилось…
Я вернулся домой. Окна были распахнуты, но в комнате все равно стояла духота. Расстелил постель. На подушке валялся листочек вербы. У изголовья висят увеличенные портреты матери и отца. Между портретами — освященная веточка вербы. Когда я откидываю одеяло, на подушке всегда обнаруживаю листочек и невольно вскидываю глаза на портреты.