Гномики в табачном дыму
Шрифт:
— Вот так спас я кахетинские виноградники, дружок. Да кто оценит, кто скажет спасибо!
— Мы, батоно Эрмократэ.
— Брось, дружок, — он от души рассмеялся и направился к дому.
— А в министерстве что сказали, — нагнал я его.
— Направили в Совет Министров. Думают, сломя голову понесусь, кабинеты обегаю, чтобы пробить свою идею! Не угодно использовать, не надо, батоно. — И Эрмократэ, крепче прижав к себе альбом, скрылся в подъезде. И тут же показался:
— До свидания, друг мой!
— До свидания, батоно Эрмократэ.
— Я бы сам приступил к созданию гигантского
Время от времени Эрмократэ Салакадзе появлялся в белой сорочке с черной бабочкой. В такой день он никого не замечал, не снисходил до нас. В те годы черная бабочка была в диковину, и прохожие невольно останавливались, провожая взглядом что-то бормочущего мечтателя. Разное говорили люди об Эрмократэ. Одни уверяли, что его к нам еще кайзер заслал, а душевнобольным он для отвода глаз прикидывается; другие считали, что он от учения свихнулся, третьи приписывали все нервам, но большинство объясняло его чудачества учебой на двух факультетах, особенно же — на философском.
Шел дождь, лил как из ведра.
Я и уважаемый Эрмократэ стояли в подъезде.
— Давайте построим мельницы, друг мой, в дождь пусть работают, а в хорошую погоду будут как экспонаты в этнографическом музее. Скажи на милость, чем плохо? В ненастный день получаем муку, в ясный — доходы от туристов, разве плохо, а? — неожиданно спросил Эрмократэ.
Разговор у нас шел совсем о другом, и вопрос его после недолгой паузы так ошарашил, что я растерянно промолчал. В тишине хлест ливневых струй постепенно сменился шорохом моросящего дождя.
— И там, наверное, дождь сейчас, — голос его прозвучал печально.
— Наверное… Где, батоно Эрмократэ?
— Там… В моей душе… В моей деревне.
— Конечно, батоно Эрмократэ. Грузия — маленькая страна, и не верю, когда по радио передают: на западе республики дожди, а на востоке сухо.
— И там, наверное, дождь, и там, нескончаемый, монотонный, тихо шуршащий… Мой дождь никогда не шумит… он печальный, наводит тоску… Меж плетнями корова… звенит колокольцем и лает собака, гонит чужого, что забрел во двор, от дождя укрываясь… И там дождь…
— Как думаете, прикрыли Алазанскую долину вашей накидкой? Повредит виноградникам столько влаги.
— И могилу твою орошает. Льет на кладбище дождь, льет на храм с обвалившимся куполом… И фрески смывает… Смывает дождь фрески… Смывает дождь фрески…
— А дождевую воду с накидки хорошо бы в этот раз направить на Самгорскую равнину.
— И когда смоет фрески, возведут тогда купол… Тихо, Муриа [27] , своих от чужих не отличаешь? Дождь идет… Да, батоно, дождь.
27
Муриа — кличка собаки.
— Осень, вот и льет. Что за осень без дождя.
— «Листья осени боятся, только листья…
От печали и от горя
Что и легкий ветерочек без труда его срывает…
И бессильем удрученный лист поникнет и поблекнет…
И не выдержит страданья, горько, горестно заплачет…
Прилетит к нему из дали мама — тенью, легкой тенью,
Приласкает нежно сына, душу сыну отогреет…
Знает, вынес бы страданья, если б не был сиротою,
Если б не был одиноким…»
— Здорово, дядя Амонасро, сильное стихотворение!
— Послушай, а ты не боишься называть меня дядя Амонасро, дядя Амонасро!
— Чего мне бояться? Случайно вырвалось, первый раз.
— Ты знаешь, что я дочь замуж выдал?
— Какую дочь?!
— Аиду, мою Аиду. Мой зять двадцать таких, как ты, свяжет и бросит в Нил. Так-то, любезный. Советую призадуматься. А когда не веришь, порасспроси о Радамесе в нашем квартале. Если есть тут хотя бы один в здравом уме, объяснит тебе, что за парень Радамес. Вот пристали!..
Он надел шляпу, старательно натянул перчатки и, вскинув голову, пошел в дождь.
1983
БАКАША
Не знал Бакаша, как быть: сказать генеральному директору пару крепких слов или молча повернуться и уйти. Правда, он сознавал, что взбешенный, побагровевший Псхулухия не так уж и не прав. Чувствовал Бакаша свою вину, но не в этом была суть. Не об этом думал он сейчас, невольно вытянувшись перед генеральным директором и нащупывая средними пальцами швы на брюках. Бакаша размышлял о своих парнях — почему они не вышли на субботник? Ни один не явился, хотя он приказал им убрать двор. А Псхулухия бушевал:
— Слышь, Бакашвили! Если не способен управлять базой, нечего было браться, нечего занимать должность директора, любезный! Всего пятнадцать шоферов под твоим началом! С пятнадцатью работниками не можешь управиться, фронтовик, командир! А еще генералом был, говоришь! — Последнюю фразу Псхулухия повторял уже в четвертый раз, и окружавшие его подхалимы угодливо расхохотались и хохотали до упаду, кое-кто даже утирал слезы.
— Я не был генералом… Я подполковник… — в четвертый уже раз ответил Бакашвили на грубую, бестактную остроту.
— Какая разница? Тебе пятнадцать гусей не доверишь… Подполковник — маленький, что ли, чин, а?! Какая разница, генералом был или подполковником?!
Бакашвили понимал, что генеральный директор в самом деле не соображал, что нес. В 1941 году Псхулухия, избегая отправки на фронт, раздобыл такую справку о здоровье, что если б сказанное в ней соответствовало истине, костей бы его давно не было, а родные успели б позабыть о нем… Эта справка ему даже карьеры стоила. Чтобы не обвинили в дезертирстве, он и после войны очень долго, каждые два года, проходил комиссию, которая «подтверждала» диагноз. Вот почему он достиг лишь поста генерального директора одного из разбросанных по всему городу учреждений. И Псхулухия уверял всех, грустно улыбаясь, что здоровье подкачало, не то занимал бы должность посолидней. Как знать. Так, вероятно, и было бы…