Гномики в табачном дыму

Годердзишвили Тамаз Григорьевич

Нана выказывает усердие. Она хочет ознакомиться со строением месторождения. И вот опять спозаранку маячит перед моим окном.

— Завтракала?

— Нет.

— Пошли.

— Не хочу.

Насильно тащу ее в столовую. Она ест не торопясь, с аппетитом. Потом я беру ее за руку и веду по склону горы Саджогиа. Саджогиа самая высокая вершина, с которой можно обозреть все интересующие нас места.

— Не устала?

— Нет.

— Как устанешь, скажи.

— Ладно.

Давно

не приходил я сюда, но ясно помню эту смешно закрученную тропинку. У подножия Саджогиа зеленеет полянка в желтых и голубых цветах. Люблю отдыхать на ней. Разлягусь на высокой шелковистой траве и думаю. Здесь на этой райской полянке, как я окрестил ее, меня всегда донимает мысль о том, как мал человек. Я представляю себе огромный земной шар, до того огромный, что самая высокая горная вершина не нарушает его округлости, так заметна ли на ней Саджогиа? Но Саджогиа по сравнению с моей полянкой — необозримая громада. Эту крохотную полянку и не заметить на земных просторах, а я незримая точка на ней. До чего же все-таки мал человек! И никто на свете не ведает, где я, не видит меня, затерянного среди этих гор. Это почему-то повергает меня в печаль.

Грустно бывает мне и тогда, когда покидаю какое-либо место, где оказался впервые и куда вряд ли попаду еще раз. Поэтому всегда стараюсь запомнить там что-нибудь приметное.

На райской полянке мне запомнился валун, от которого я сколол кусок. И знаю, стоит мне снова увидеть его, как слезы увлажнят глаза, а к горлу подкатит ком.

Вот и он, мой валун с отколотым боком. Нана что-то воркует на полянке о цветах, о красоте природы. Всю дорогу о чем-то щебетала, но сознание мое вскользь воспринимало лишь обрывки фраз.

— Нана, видишь, какая тишина, — говорю, чтобы остановить ее.

— Видеть тишину?! — Она смеется. — Я слышу ее, а не вижу.

— Это не важно.

— А что вообще важно?!

— Да все, все и вся, каждый звук, каждое слово, малейшее дуновение ветра или движение лица, но не это сейчас главное…

— Слушаю тебя.

— Не слушаешь!

— Клянусь мамой.

Нана потянулась ко мне, приласкалась.

— Как одиноки мы тут, совсем одни.

Слова ее почему-то удивили меня. Я всем существом чувствовал, что мы с Наной не одни тут. Не знаю где, за каким кустом или деревом, но где-то поблизости кто-то есть. Не знаю, кто он, какой из себя, но я всегда ощущаю его присутствие, и это странно ободряет меня.

— Что с тобой, ответь!

— Давай посидим, передохнем.

Нана прилегла на мягкой густой траве и положила голову на мои колени.

Ветер трепал ей подол платья, задирал его. Нана не смущалась. Глаза наши встретились, и сладостна была долгая откровенная беседа без слов. То, что сковывало нас, отлетело прочь, унеслось, помахав рукой. Но когда наши взгляды снова столкнулись, я увидел в глазах Наны страх.

— Нет! — воскликнула она испуганно. — Нет! Нет! — хотя и не сопротивлялась.

Потом Нана высвободилась из моих рук — они так легко подчинились ей, что я поразился. Несколько раз перевернувшись на траве, она присела и уткнулась лицом в колени.

— Чего ты плачешь? Что я тебе сделал плохого, почему сердишься?

— Не знаю…

— Почему же плачешь?

— Глупая, потому.

Мучается, хочет сказать что-то.

— Извини, прости. — Она громко всхлипывает.

— Хватит, перестань. Саджогиа ждет нас, не успеем засветло спуститься.

Нана встала, взяла меня за руку и подняла с места. Долго заглядывала в глаза, обвила мою шею и, прижавшись крепко-крепко, поцеловала. И как! Такой поцелуй не забывается.

— Все, конец нашим встречам.

— Конец? В самом деле?

— Клянусь. Пошли.

— Пошли.

На вершине Саджогиа Нана заметила кого-то, растянувшегося в высокой траве.

— Кто тут может быть?

— Пастух или Перула.

— Овец нигде не видно.

— Значит, Перула.

— Простил или все дуешься?

— Помолчи, пока не одолеем подъем, трудно говорить, устанешь.

— Простил? — не унимается Нана.

— Ч-ш-ш.

— Здорово выносит такую высоту, — удивляется Перула. — Дышать-то трудно.

— Здравствуй, Перула.

— Здорово, зовли девочка!

— Что значит «зовли»? — любопытствует Нана.

— Потом скажу, в другой раз.

Переводим дух и принимаемся за дело.

У Наны острый ум, быстро схватывает мои пояснения. Перула не отходит от нас. Что-то очень сдружился он с Наной, балагурит. Я не успеваю называть знакомые мне вершины, хребты и кряжи, реки и деревни. Перула чует, на что я укажу, и выкрикивает название. Берет Нану за руку, отводит в сторону, будто оттуда лучше видно, и показывает ей рукой.

— Мериси!

— Гаретке.

— Вараза! Вон, над Лоднарским ущельем! — и по-приятельски хлопает ее по плечу.

— Здорово понятливая, верно, паря? — кидает он мне, осклабившись до ушей, и подзывает к себе, усмехаясь, шепчет на ухо: «В конце дороги дождусь, чтоб не видели вас вместе вечером, и без того судачат».

— А мы втроем спустимся, — успокаиваю я его.

Нана с недоумением переводит взгляд с меня на Перулу.

— Ладно, топай с нами, шатун, — смеется она.

Перула хохочет, хватает Нану за руку и срывается, мчит по склону, бросая:

— Угурула, угурула! [19]

19

«Угурула» на одном из грузинских диалектов означает «счастливого пути»