Шрифт:
Повесть
1.
Вечером по стеклянным тротуарам весеннего, с морозцем,
Красносибирска брел, шатаясь и оскальзываясь, высокий молодой человек лет двадцати семи в распахнутом старом кожаном пальто, галстук крив, меховая кепка еле держится на затылке. Лицо белое, как сырой блин.
Но ошибся бы тот, кто презрительно скривил бы губы: пьяница!
Нет, молодой человек никак не был пьян. А если и выпил немного, то именно там, где ему сказали страшные слова и откуда он ушел. А выпил он воды из-под крана.
А сказала
Никита глуп, как пробка, слеп, как зеркальный шкаф.
Покойный сосед-художник Алексей Иванович Деев говаривал ему с детским дробным смешком:
– Выше шнобель, разуй шнифты, – что в переводе с тюремного означало: выше нос, открой глаза. – Жизнь прекрасна, братишка, только иногда оглядывайся, не то трамвай наедет.
Дядя Леха всё на свете повидал, но дяди Лехи вот уж как полгода нету в живых, остался Никита один-одинешенек. В общежитии Вычислительного центра, где бытовали они с этим человеком дверь против двери, нету больше никого, с кем можно было бы откровенно поговорить.
Сосед слева – забулдыга по фамилии Хоботов. Хоть и хороший человек, и человек знающий, лаборант, сам будет говорить и не выслушает…
Соседи справа – молодожены Михалевы, которые все время, когда они дома, лежат в постели, радуются друг другу – видимо, срочно создают дитя, чтобы руководитель ВЦ помог им через ипотеку перебраться в отдельную квартиру. Здесь-то что за жилье – комната в одно окно да крохотная, как лифт, прихожая: дверь, умывальник, туалет, вешалка.
Прощай, дядя Леха. Плохо Никите. Увидел себя в зеркальной витрине – не поверил, что это он сам. А еще недавно друзья поражались: какое у него лицо всегда невозмутимое, будто из серого камня… будто Никита настолько уверен в себе, что его не то что комар, а и оса не заставит поморщиться. Это от отца, конечно: отец
Никиты – хирург… хирург именно так и должен выглядеть. Только папа сейчас далеко, в своем Иркутске, и очень хорошо, что далеко…
И ведь какое показное благородство со стороны бывшей жены и ее теперешнего мужа! Лучше бы вела себя как последняя дрянь! Нет же, восхотела даже заплатить за часть своих нарядов, которые Никита покупал ей в последние полгода, когда она, как выясняется, уже изменяла ему, встречаясь с этим кривоносым и кривогубым майором.
Да, да, так и предложила, этаким ангельским голоском, растягивая слова, с улыбкой счастливой потаскухи, которую все любят:
– Я безу-умно виновата… я не смогла-а отказаться… а ты мне да-аришь и да-аришь.. Вот шу-уба, которую я уже не должна-а была принима-ать от тебя… и брасле-ет с камнями… Ты не ду-умай, у нас есть деньги.
– Уходи! – простонал он ей и засмеялся от нелепости слова своего: дело в том, что и гостинка-то была записана на ее имя, из его же глупого благородства. Он в тот год потерял паспорт, и ему его восстанавливали. А поскольку надо было срочно приватизировать выкупленную Никитой площадь, записали на жену. Коллеги говорили
Никите: напрасно так поступаешь, вдруг разойдетесь – и останешься ни с чем. Но Никита стоял на своем. А эти-то – еще благородней! Да-с!
Пообещали не претендовать на жилплощадь, пообещали немедленно переоформить на его имя, оплатив расходы по переоформлению.
И вот тут-то, этак небрежно, и заявила вчерашняя жена: я могу оплатить и часть своих нарядов, которые… когда ты еще… а я…
Он убежал прочь, они остались там, и ключ остался в двери. Они, наверное, прихватят ключ, чтобы никто не проник в квартирку
Никиты – все-таки на столе электроника, компьютер наиновейший… Стало быть, Никите придется снова встречаться с ними, чтобы ПОПРОСИТЬ ключ? Может быть, догадается эта тварь в погонах отдать ключ любым соседям и записку оставят?
Как же я ненавижу твою румяную морду с кривым сплющенным носом, с кривыми губами и рыжими усиками твоими, моргающими, как морда мышки, ты, опер-супер! Как я ненавижу твой снисходительный взгляд. “Я жалею людей”, – сказал ты в разговоре. Вот, дескать, почему после армии и пошел работать в милицию.
Мент поганый! Прав был дядя Леха: каждый второй милиционер – вымогатель, каждый третий – тайный маньяк в погонах.
Никита никогда ни о чем опрометчиво не судит, он доселе был человек степенный, в отца, но теперь-то согласился бы с дядей Лехой. Увы, нету больше старика на свете… лежит в сырой земле бывший зэк, художник, философ, мастер на все руки, за которого дрались все завлабы на ВЦ, упокоился под сваренным из стальных прутьев крестом на кладбище в двадцати километрах от города…
Крест сваривал Юра Пинтюхов, зачем-то оплел его проводом и свесил компьютерную “мышку”. Наверно, пьян был… дескать, кто захочет, тот на связь с дядей Лехой выйдет…
В комнате у Никиты где-то валяется второй ключ от комнаты Деева.
Забыл отдать. Алексей Иванович просил подержать у себя на случай, если вдруг потеряет свой. А кому теперь отдавать? На ВЦ еще не решили, кто и когда вселится, да и вселится – непременно сменит замок…
– Прости! – рассказав сегодня о своей измене, буркнула красавица с рыжим наглым зачесом на лоб и обольстительными глазами, посверкивающими сквозь этот дождь волос, как у собачки. – Я все не решалась… Новый год… потом день Российской армии…
Жалела, стало быть. Сама после работы бегала к майору миловаться, а ему, Никите, говорила ночью, когда он хотел обнять ее, что плохо себя чувствует, устала с больными…
И вот настал этот день, когда словно небо с треском лопнуло, обнажив червивое красно-сизое нутро, и молодой человек остался одинок и шел теперь по морозной весенней улице, молча лия слезы, утирая их кожаным рукавом, на котором с краю наросла ледовая пленка.
Никиту едва не задавила иномарка. Выросла за спиной, замигала фарами, заорала сигналом, запищала тормозами, заюлила.