Годы нашей жизни
Шрифт:
Напролом сквозь седой бурелом.
Ты ведь летала в державе гроз,
Нынче застряла, как старый воз,
Со старушечьим личиком, мокрым от слез,
Птица…
— Мда… — Полковник широкой ладонью потер висок. — Это что, про таких, как мы с тобой?
Казакевич молча кивнул.
— Пожалуй, мне нравится. Только рано ты, Эмма, нос повесил. Мы еще полетим орлами, — и зеленовато-серые глаза Выдригана заблестели — первый признак, что он взволнован.
…Новый полет начался апрельским утром.
Полковник занимался с командирами рот.
Уличные бои… Сражения на этажах домов… Чему учить воина?
Вдруг зазвонил телефон. Комбриг!
— Здравствуй, Захар Петрович… Есть важное для тебя известие… Прибыла телеграмма… — В голосе генерала звучало искреннее сожаление. Ему не хотелось расставаться с командиром полка.
Подобные вести не составляют военной тайны, и в тот же день несколько офицеров, а среди них, разумеется, и Казакевич, подали рапорты. Они доказывали и просили, убеждали и ходатайствовали. Они должны ехать на фронт вместе с Выдриганом.
Полковник благодарил товарищей за доверие.
Казакевич приехал проводить его. Трудно расставаться с человеком, к которому привык и очень привязался. Кроме того, вся надежда была на Захара Петровича. Теперь их дороги расходились.
— Меня отсюда не отпускают, — сокрушался Казакевич.
Выдриган обещал:
— Слушай, Эмма, что-нибудь придумаю, обязательно придумаю.
Это утешало. Если полковник говорит, он сделает. Захар Петрович — человек, верный слову.
Быстро пробежали апрель, первые недели мая.
«10 мая 1943 года.
Он делает все, чтобы меня забрать к себе. В мало знающих меня командирах это вызывает чувство изумления: почему полковник, имеющий возможность взять к себе майоров и капитанов — старых служак, опытных воинов, хочет взять только лейтенанта, да еще не кадрового, да еще в очках! Они не знают, что даже в вопросах сугубо военных, тактических он очень считается с моим мнением».
А вот какие мысли и тревоги о молодом друге тем временем занимали полковника:
«…Откровенно говоря, мне жаль было его, но и себя тоже, так как я лишился искреннего друга и хорошего советчика. Я знал, что законным путем не смогу забрать Казакевича на фронт. Эмма написал мне, что он любыми путями должен уехать на фронт — в крайнем случае через штрафную часть. Зная его, я боялся этого, потому что он пойдет и на такое для исполнения задуманного…»
В четыре часа утра 26 июня 1943 года в особом отделе 4-й запасной бригады раздался звонок и взволнованный голос на другом конце провода сообщил дежурному о чрезвычайном происшествии: ночью исчез лейтенант, сотрудник редакции бригадной газеты.
Затрещали телефоны. Пошли сообщения по всем линиям. На станции Владимир патрули внимательно всматривались в лица военнослужащих.
Между тем высокий худощавый лейтенант в очках, из-за которого возник весь этот переполох, уткнувшись лицом в шинель, расположился в вагоне поезда, который увозил его подальше от Владимира. В боковом кармане гимнастерки у лейтенанта лежал важный документ.
Ровно месяц назад лейтенант получил телеграмму: «В конце мая жди нарочного». И очень обрадовался.
27 мая 1943 г. он записал:
«Единственное «но» — ПУ МВО и мое начальство. Но я, желая уехать, добьюсь своего. А в крайнем случае… Уехать на фронт — не преступление же, в самом деле! Война так война!»
И другая мысль тревожила: только ничего не помешало бы…
Лейтенант еще писал во Владимире статьи, а за сотни километров, в дивизии, уже был подписан приказ, изменявший всю его судьбу.
Будущему помощнику начальника оперативного отделения штаба дивизии заочно выписали удостоверение. Полковник Выдриган приклеил к нему подаренную на память фотографию своего бывшего адъютанта и отправил гонца в далекий тыловой Владимир.
Все удалось, как было задумано.
Но когда обстоятельства прояснились, последовало указание — немедленно отправить лейтенанта обратно в запасную бригаду. Предписание требовало: «Вопрос о нем разберите в партийном и служебном порядке».
Мытарства Казакевича, наверное, еще продолжались бы, но весь удар принял на себя Выдриган. А главное — в Москве вмешался генерал, ведавший кадрами, который решил: если этот поэт так рвется на фронт, надо его послать.
В нескладном с виду, худом и близоруком московском ополченце Захар Петрович как-то сразу угадал человека с военной жилкой. Он был ему отличным помощником в запасном полку. Во фронтовой обстановке полковник впервые проверил и оценил Казакевича летом сорок третьего под Ельней. В боевых условиях помощник начальника оперативного отделения оказался незаменимым работником с хорошей военной ориентировкой и по-настоящему отважным.
У Выдригана возникла идея.
Опытнейший командир, который прошел в армии все ступени, он придавал особое значение разведке. Без разведки — ни шагу. В прошлом сам полковой разведчик, а потом инструктор, он до тонкостей знал это дело.
— Настоящий разведчик, — это в устах Выдригана звучало как высшая аттестация отваги и доблести.
Когда Захар Петрович принимал дивизию и знакомился с людьми, он подумал, что с начальником дивизионной разведки ему, пожалуй, не повезло. Капитан разведки не знает и не больно умен. Только у Выдригана давнее правило: не торопиться с выводами в отношении людей, потому что в чужое сердце окошка нет и не всегда сразу разглядишь, каков человек. Однако чем дальше, тем больше комдив убеждался, что, к сожалению, его первые впечатления были верными. Душонка у человека как дырявое решето. И он, пожалуй, из тех орлов, которые храбрые после рати.
Это мнение складывалось у полковника даже без прямой связи с неудачами дивизионных разведчиков. Были предприняты два ночных поиска, и оба не дали ничего, кроме потерь. А штаб армии, готовясь к наступлению, требовал новые данные о противнике. Разведотдел не давал покоя.
Сам командарм заметил Выдригану:
— Что там твои, не могут взять «языка»?
Комдив занимался делами разведчиков, и тут Казакевич подоспел со своей идеей. Фрицы, обеспокоенные последними поисками, по ночам не спят в траншеях. А что, если осуществить операцию под самое утро, когда усталость сделает свое?