Годы
Шрифт:
— Поймать вам экипаж? — перебил ее мысли Ренни.
— Нет, я пройдусь, — сказала она, оборачиваясь. — Я люблю ходить по Лондону.
— Мы с вами, — сказал Николай. — Идем, Сара.
Сара все так же полулежала в кресле, качая ногой вверх-вниз.
— Но я не хочу уходить, — возразила она, махнув на него рукой. — Я хочу остаться, хочу говорить, хочу петь — хвалебный гимн, благодарственную песнь…
— Вот твоя шляпка, вот сумочка, — сказал Николай, вручая ей вещи. — Идемте. — Он взял ее за плечо и вывел из комнаты. — Пошли.
Элинор подошла к Мэгги попрощаться.
— Я тоже хотела бы остаться, — сказала она. — Мне о стольком хочется поговорить…
— Но я хочу спать, я хочу лечь! — возмутился Ренни. Он стоял, подняв руки над головой, и зевал.
Мэгги встала.
— Ляжешь, ляжешь, — засмеялась она.
— Не стоит, не спускайтесь, — запротестовала Элинор, когда он открыл перед ней дверь. Но он настоял. Он очень груб и в то же время очень вежлив, подумала она, спускаясь за ним по лестнице. В нем много разных чувств, и все страстные, все перемешаны, думала она… Но они уже дошли до передней. Там стояли Николай и Сара.
— Немедленно прекрати смеяться надо мной, Сара, — говорил Николай, надевая пальто.
— А ты прекрати читать мне лекции, — парировала Сара, открывая дверь на улицу.
Ренни улыбнулся Элинор, когда те на секунду остановились у детской коляски.
— Набираются опыта! — сказал он.
— Спокойной ночи, — попрощалась Элинор, с улыбкой пожимая ему руку. Вот за этого мужчину, выйдя на морозный воздух, сказала она себе с внезапной убежденностью, я хотела бы выйти замуж. Она обнаружила в себе ощущение, которого никогда еще не испытывала. Но он на двадцать лет моложе меня и женат на моей двоюродной сестре. На мгновение она возненавидела убегающее время и обстоятельства жизни, которые оттолкнули ее «от всего этого». Она представила себе сцену: Мэгги и Ренни сидят у камина. Счастливый брак, подумала она, — вот что я ощущала все время. Счастливый брак. Она подняла голову и пошла по темной улочке за Николаем и Сарой. Широкая полоса света, похожая на крыло ветряной мельницы, медленно ползла по небу. Она как будто вбирала в себя мысли Элинор и выражала их широко и просто, точно какой-то чужой голос произносил их на другом языке. Затем луч остановился и ощупал подозрительное место на небе.
Налет! — вспомнила Элинор. Я же забыла про налет!
Николай и Сара дошли до перекрестка и остановились.
— Я забыла про налет! — сказала Элинор, подойдя к ним. Это удивило ее, но так и было на самом деле.
Они стояли на Виктория-стрит. Улица уходила вдаль, изгибаясь; она выглядела шире и темнее, чем обычно. По тротуарам спешили маленькие фигурки; они появлялись на мгновение под фонарем, а затем опять исчезали. Улица была почти пуста.
— Интересно, омнибусы ходят как обычно? — спросила Элинор.
Все трое посмотрели вдаль. Пока что по улице ничего не ехало.
— Я подожду здесь, — сказала Элинор.
— Тогда я пойду, — вдруг заявила Сара. — Спокойной ночи!
Она помахала рукой и пошла прочь. Элинор полагала, что, разумеется, Николай пойдет с Сарой.
— Я подожду здесь, — повторила она.
Но он не двинулся с места. Сара уже исчезла из виду. Элинор посмотрела на Николая. Он рассержен? Или расстроен? Она не знала. Но тут в темноте замаячила махина с закрашенными синей краской фарами. В омнибусе сидели нахохлившись молчаливые люди; в синем свете они были похожи на покойников.
— Спокойной ночи, — сказала Элинор, пожимая руку Николаю.
Она посмотрела назад и увидела, что он все еще стоит на тротуаре со шляпой в руке. Он выглядел высоким, импозантным и одиноким. По небу все так же шарили лучи прожекторов.
Омнибус ехал. Элинор уставилась на старика, который сидел в углу и ел что-то из бумажного пакета. Он поднял голову и перехватил ее взгляд.
— Вам интересно, что у меня на ужин, леди? — спросил он, приподняв одну бровь. Глаза у него слезились и часто моргали. Он продемонстрировал Элинор кусок хлеба с ломтиком то ли ветчины, то ли колбасы.
1918
Пелена тумана покрывала ноябрьское небо; в ней было много слоев и складок, и соткана она была так плотно, что нигде не виднелось ни единого просвета. Дождя не было, но туман оседал влагой на поверхности, отчего сельские дороги были мокрыми и мостовые в городах жирно блестели. Здесь и там на травинках и листьях живых изгородей висели неподвижные капли. Стояло полное безветрие. Проходя сквозь туман, все звуки — блеяние овцы, карканье грачей — глохли и выдыхались. Голоса уличного движения сливались в один монотонный гул. То и дело — будто открывалась и закрывалась дверь или пелена раздвигалась и сходилась опять — рокот города вдруг начинал звучать громче, но затем сразу же опадал.
— Грязное животное, — бормотала Кросби, ковыляя по асфальтовой дорожке через Ричмонд-Грин. У нее болели ноги.
С неба вроде ничего не капало, но широкое открытое пространство было заполнено туманом; поблизости никого не было, так что она могла говорить сама с собой.
— Грязное животное, — опять проворчала она. У нее развилась привычка думать вслух.
В пределах видимости не было ни души, конец дорожки терялся в тумане. Было очень тихо. Лишь грачи, сгрудившиеся на верхушках деревьев, время от времени отрывисто каркали, или листок, испещренный черными крапинами, падал на землю. Лицо Кросби во время ходьбы кривилось, как будто ее мышцы привычно восставали против терзавших ее помех и тягот. За последние четыре года она сильно состарилась. Она выглядела такой маленькой и сгорбленной, что казалось, у нее вряд ли хватит сил преодолеть эту бело-туманную ширь. Но ей надо было добраться до Хай-стрит и сделать там покупки.
— Грязное животное, — еще раз буркнула она.
Утром у нее был разговор с миссис Бёрт о ванне графа. Он туда наплевал, и миссис Бёрт велела ей помыть ванну.
— Тоже мне граф. Он такой же граф, как вы, — продолжала ворчать Кросби. Она обращалась к миссис Бёрт. — Вам я готова сделать одолжение.
Даже сейчас, в тумане, когда Кросби могла говорить все, что ей заблагорассудится, она избрала примирительной тон, потому что знала: от нее хотят избавиться. Сообщая Луизе, что она готова сделать ей одолжение, Кросби жестикулировала свободной от сумки рукой. И ковыляла дальше.
— И съехать я не против, — добавила она с горечью, но это — уже самой себе.
Ей больше не доставляло радости жить в этом доме, хотя податься ей больше было некуда, и Бёрты прекрасно это знали.
— Я очень даже готова сделать вам одолжение, — произнесла она громче, как будто Луиза и впрямь слышала ее. Однако на самом деле она уже не могла работать так, как раньше. У нее болели ноги. Чтобы сделать покупки для самой себя, ей требовалось собрать все силы, не говоря уж о мытье ванны. Но теперь выбирать не приходилось. Вот в былое время она послала бы их куда подальше. — Неряха, нахалка, — бормотала Кросби.