Годы
Шрифт:
— Что это? — спросила Мэгги. Она вздрогнула и, приподнявшись, посмотрела в окно.
— Горнисты, — сказал Ренни, останавливая ее рукой.
Горнисты протрубили опять, уже под окном. Затем — дальше по улице, потом еще дальше, на соседней улице. Почти сразу после этого загудели машины, зашуршали колеса, как будто уличное движение выпустили на свободу; возобновилась обычная лондонская вечерняя жизнь.
— Кончилось, — сказала Мэгги и откинулась на спинку кресла. Секунду она выглядела очень усталой, а затем придвинула к себе корзину и принялась штопать носок.
— Я рада, что я жива, — сказала Элинор. — Это плохо, Ренни? — Она хотела, чтобы он заговорил. Ей казалось, что он скрывает огромные запасы чувств, которые не может выразить. Он не ответил. Он сидел, опершись на локоть, курил сигару и смотрел на огонь.
— Я провел вечер в угольном погребе, в то время как другие люди стремились убить друг друга у меня над головой — вдруг сказал он, после чего протянул руку и взял газету.
— Ренни, Ренни, Ренни, — проговорил Николай, как будто увещевая непослушного ребенка. Ренни продолжил чтение газеты. Шорох колес и гудки автомобилей слились в непрерывный гул.
Ренни читал, Мэгги штопала, а в комнате висело молчание. Элинор наблюдала, как пламя в камине бежит вдоль потеков смолы, вспыхивает и опадает.
— О чем вы думаете, Элинор? — вмешался в ее мысли Николай. Он называет меня по имени, подумала она, это хорошо.
— О Новом Мире… — сказала она. — Как вы думаете, мы станем лучше?
— Да, да, — кивнул он.
Он говорил тихо, словно не хотел тревожить читавшего Ренни, Мэгги, которая штопала, и Сару, дремавшую полулежа в кресле. Николай и Элинор разговаривали между собой, точно были наедине.
— Однако… — начала она, — как же нам стать лучше… жить более… — она понизила голос, как будто боялась кого-то разбудить, — жить более естественно… правильно… Как?
— Это лишь вопрос… — Николай сделал паузу и придвинулся к ней поближе. — Вопрос просвещения. Душа… — Он опять замолчал.
— Что душа?
— Душа, всё бытие, — он сложил ладони точно вокруг шара, — стремится к расширению, к новизне, к созданию новых сочетаний…
— Так, так, — сказала Элинор, подтверждая, что он нашел верные слова.
— Тогда как сейчас, — он подобрал под себя ноги, став похожим на старушку, которая испугалась мыши, — мы живем вот так — скрученные в тутой маленький узелок…
— Да, узелок, узелок, верно, — кивнула Элинор.
— Каждый заключен в свою тесную ячейку; у каждого свой крест или свои священные книги, у каждого свой очаг, своя жена…
— Штопающая носки, — вставила Мэгги.
Элинор вздрогнула. Ей показалось, что она заглядывала в будущее, а их разговор подслушали. Уединение исчезло.
Ренни бросил газету.
— Полный бред! — сказал он.
Элинор не знала точно, относилось это к газете или к тому, о чем они говорили. Однако доверительная беседа была уже невозможна.
— Зачем вы тогда их покупаете? — спросила она, указав на газеты.
— Чтобы разжигать камин, — сказал Ренни.
Мэгги засмеялась и бросила носок в корзину.
— Ну вот! — сказала она. — Готово.
И опять все стали сидеть, молча глядя на огонь. Элинор хотелось бы продолжить беседу с этим человеком, которого она называла «Николай». Когда, хотела она спросить его, когда придет этот Новый Мир? Когда мы станем свободными? Когда будем жить интересно, полноценно, а не как калеки в пещере? Он словно что-то освободил в ней; она чувствовала в себе не только начало нового времени, но и новые силы, нечто незнакомое ей самой. Она смотрела, как поднимается и опускается его сигарета. Затем Мэгги опять взяла кочергу и ударила полено, и ворох красноглазых искр метнулся в дымоход. Мы будем свободны, будем свободны, думала Элинор.
— А о чем ты думала все это время? — спросил Николай, кладя руку на колено Сары. — Или ты спала?
— Я слышала, о чем вы говорили, — ответила она.
— И о чем же мы говорили?
— О душе, летящей вверх, как искры в дымоход, — сказала Сара. Искры летели в дымоход.
— Досадный промах, — сказал Николай.
— Просто люди всегда говорят одно и то же. — Сара засмеялась и села прямо. — Вот Мэгги — она не говорит ничего. А Ренни говорит: «Полный бред!» Элинор говорит: «Именно об этом я думала»… А Николай, Николай… — она похлопала его по колену, — которому место в тюрьме, он говорит: «Ах, дорогие друзья, давайте усовершенствуем наши души!»
— Место в тюрьме? — переспросила Элинор, взглянув на Николая.
— Потому что он испытывает склонность… — Сара сделала паузу, — не к тому полу, видишь ли, — легко сказала она, взмахнув рукой — точно как ее мать.
По коже Элинор пробежала дрожь отвращения, как будто по ней провели лезвием ножа. Однако затем она отметила, что живая плоть не затронута. Дрожь прошла. А под ней было — что? Она посмотрела на Николая. Он наблюдал за ней.
— Это, — проговорил он после некоторого колебания, — вызывает у вас неприязнь ко мне, Элинор?
— Нисколько! Нисколько! — искренне воскликнула она. Весь вечер она испытывала к нему то одни чувства, то другие, но теперь все они сложились в одно отношение — симпатию. — Нисколько, — повторила она. Он слегка кивнул ей. Она в ответ ему — тоже. Однако часы на каминной полке начали бить. Ренни зевал. Было поздно. Элинор встала, подошла к окну, раздвинула занавески и выглянула. Окна во всех домах были по-прежнему зашторены. Холодная зимняя ночь была почти непроглядна. Элинор словно смотрела во впадину темно-синего камня. Здесь и там синий мрак пронзали звезды. Она ощущала беспредельность и покой — как будто что-то рассеялось…