Годы
Шрифт:
Омнибус, на котором она приехала, уже исчез, вместе со своими молчаливыми пассажирами, в синем свете похожими на мертвецов. Элинор свернула за угол дома.
Она собиралась поужинать с Ренни и Мэгги, которые жили на одной из мрачных улочек под сенью Аббатства. Она пошла дальше. Противоположная сторона улицы была почти невидима. Фонари были выкрашены синей краской. На углу Элинор направила свой фонарик на табличку с названием улицы. Потом — на стену дома. Луч высвечивал то кирпичную кладку, то плеть плюща. Наконец блеснул номер тридцать — тот, который был ей нужен. Она одновременно постучала и позвонила, потому что тьма, казалось, мешала не только видеть, но и слышать. Тишина навалилась на нее, пока она ждала. Затем дверь открылась, и мужской голос сказал:
— Прошу!
Мужчина быстро затворил за собой дверь, чтобы скорее скрыть свет. После улицы внутри все казалось странным: детская коляска в передней, зонтики на подставке, ковер, картины; все словно имело подчеркнутый смысл.
— Прошу! — повторил Ренни и повел Элинор в залитую светом гостиную. Посреди комнаты стоял еще один мужчина, и это было для Элинор неожиданностью: она полагала, что будет единственной гостьей. Она его не знала.
Несколько мгновений они смотрели друг на друга, затем Ренни сказал:
— Вы знакомы с Николаем… — но фамилию он произнес нечленораздельно, к тому же она была очень длинная, и Элинор ничего не разобрала. Что-то иностранное, подумала она. Он иностранец. Явно не англичанин. Он пожал руку с поклоном, как иностранец, и продолжил говорить, как человек, застигнутый посередине фразы и желающий закончить ее.
— Мы говорили о Наполеоне, — объяснил он, повернувшись к Элинор.
— Ясно, — сказала она. Но она совершенно не понимала, что он говорил. По-видимому, они были в разгаре какого-то спора. Однако спор закончился, а она так и не поняла ни слова, кроме того, что речь шла о Наполеоне. Элинор сняла и положила пальто. Разговор прекратился.
— Пойду скажу Мэгги, — произнес Ренни и быстро вышел.
— Вы говорили о Наполеоне? — спросила Элинор. Она смотрела на человека, чью фамилию не расслышала. Он был брюнет, с круглой головой и темными глазами. Нравился он ей или нет? Она не могла понять.
Я прервала их разговор, подумала она, а сказать мне нечего. Она окоченела от холода, поэтому протянула руки к огню. Он был настоящий, дрова полыхали, пламя бежало по блестящим потекам смолы. А дома Элинор приходилось довольствоваться лишь чахлым газовым огоньком.
— Наполеон… — сказала она, грея руки. Она произнесла это слово, не вкладывая в него никакого смысла.
— Мы рассматривали психологию великих личностей, — откликнулся мужчина, — в свете современной науки, — добавил он с легким смешком.
Элинор хотелось бы, чтобы тема была более доступна ее пониманию.
— Это очень интересно, — робко сказала она.
— Да — если бы мы что-нибудь об этом знали.
— Если бы мы что-нибудь об этом знали… — повторила Элинор. Последовала пауза. Она чувствовала онемение не только в руках, но и в голове. — Психология великих личностей… — проговорила она, боясь, что мужчина посчитает ее дурой. — Вы ведь это обсуждали?
— Мы говорили, что… — Он сделал паузу. Вероятно, ему было трудно вкратце передать суть спора, ведь они беседовали довольно долго, судя по разбросанным вокруг газетам и сигаретным окуркам на столе. — Я говорил… — продолжил он. — Я говорил, что мы, обычные люди, не знаем себя; а если мы не знаем себя, как мы можем создавать религии, законы, которые годятся… — он жестикулировал, как человек, не слишком хорошо владеющий языком, — годятся…
— В дело, — подсказала она ему слово, которое было наверняка короче, чем то, что он знал из словаря.
— В дело, в дело, — повторил он, благодарный за помощь.
— В дело… — еще раз сказала Элинор. Она понятия не имела, о чем шла речь. Затем, когда она наклонилась, чтобы еще приблизить к огню руки, слова вдруг сложились в ее голове в осмысленное предложение. Она рассудила, что он хочет сказать: «Мы не можем создать годные в дело религии и законы, потому что сами не знаем себя». — Удивительно, что вы это говорите! — сказала она, улыбаясь ему. — Я часто думаю то же самое.
— Что же тут удивительного? Мы все думаем одно и то же, только не высказываем это.
— Когда я ехала сюда в омнибусе, — начала Элинор, — то думала об этой войне — сама я так не считаю, в отличие от многих… — Она остановилась. Мужчина выглядел озадаченно. Возможно, она неправильно его поняла, и сама выразилась неясно. — Я хочу сказать, — продолжила она, — что думала, когда ехала в омнибусе…
Но тут вошел Ренни.
У него в руках был поднос с бутылками и бокалами.
— Как хорошо, — сказал Николай, — быть сыном виноторговца.
Фраза была словно взята из учебника французской грамматики.
Сын виноторговца, повторила про себя Элинор, глядя на румяные щеки, темные глаза и большой нос Ренни. А этот, другой, наверное, русский, подумала она. Русский, еврей, поляк? Она понятия не имела, кто он и что он.
Она выпила; вино как будто ласкою погладило ее по спине. Вошла Мэгги.
— Добрый вечер, — поздоровалась она, не обращая внимания на поклон иностранца, точно знала его слишком близко, чтобы приветствовать отдельно. — Газеты! — недовольно сказала она, увидев, что они разбросаны по полу. — Газеты, газеты… — Они лежали повсюду. — Мы ужинаем внизу, — сообщила Мэгги, повернувшись к Элинор. — Потому что у нас нет слуг. — И она повела гостей вниз по узкой и крутой лестнице.
— Но, Магдалена, — сказала Николай, когда они оказались в тесной комнате с низким потолком, где было накрыто к ужину, — Сара сказала: «Мы увидимся завтра вечером у Мэгги…» А ее тут нет.
Он еще стоял, остальные сидели.
— Придет со временем, — сказала Мэгги.
— Я позвоню ей, — сказал Николай и вышел из комнаты.
— По-моему, гораздо лучше, — сказала Элинор, беря тарелку, — не иметь слуг.
— У нас есть одна женщина, которая моет посуду, — сказала Мэгги.