Годы
Шрифт:
И опять полная тишина. Никаких событий. Николай смотрел на часы, как будто засекал время выстрелов. Что-то в нем есть особенное, подумала Элинор, то ли что-то от врача, то ли от священника. На часовой цепочке он носил печатку. На ящике напротив был номер 1397. Элинор замечала все. Немцы, наверное, сейчас над нами. Она почувствовала странную тяжесть над головой. Раз, два, три, четыре, считала она, глядя на зеленовато-серые камни. Затем раздался оглушительный треск, как будто от молнии в небе. Задрожала паутина.
— Над нами, — сказал Николай, посмотрев наверх.
Все
— Ничего страшного. Повернись на бочок и спи. — Она говорила очень спокойно и нежно.
Раз, два, три, четыре, считала Элинор. Паутина качалась. Этот камень может упасть, думала она, остановив взгляд на одном из камней потолка. Затем опять грохнуло. Теперь слабее — дальше.
— Все, — сказал Николай. Он закрыл часы со щелчком. Все зашевелились и переменили позы, как будто у них затекли конечности.
Вошла Мэгги.
— Ну, тот и все, — сказала она. («Он проснулся на секунду, но опять заснул, — сообщила она вполголоса Ренни, — а малышка так все и проспала».) Она села и взяла у Ренни блюдо. — Теперь давайте доедим пудинг, — предложила она своим обычным голосом.
— Теперь мы выпьем вина, — сказал Ренни. Он осмотрел одну бутылку, затем другую, наконец выбрал третью и тщательно вытер ее полой халата, после чего поставил на деревянный ящик, и все расселись вокруг.
— Ничего особенного, правда? — сказала Сара, качнувшись на стуле назад с бокалом в руке.
— Но ведь мы испугались, — возразил Николай. — Посмотрите, какие мы все бледные.
Они взглянули друг на друга. Закутанные в одеяла и халаты, на фоне серо-зеленых стен, они сами приобрели зеленовато-белесый вид.
— Отчасти это из-за света, — сказала Мэгги. — Элинор, — она посмотрела на Элинор, — похожа на настоятельницу монастыря.
Темно-синий халат скрыл легкомысленные украшеньица ее наряда — всякие бархатные и кружевные полоски — и тем улучшил ее внешность. Немолодое лицо Элинор было изборождено морщинками, как старая перчатка, которую движения кисти покрывают множеством тонких складочек.
— Я растрепана? — спросила она, прикасаясь к своим волосам.
— Нет. Не трогай, — сказала Мэгги.
— О чем же мы говорили перед налетом? — спросила Элинор. Опять ей показалось, что они беседовали о чем-то очень интересном, когда им помешали. Но разговор оборвался безвозвратно: никто не мог вспомнить его тему.
— Что ж, все позади, — сказала Сара. — Давайте выпьем за… За Новый Мир! — воскликнула она и торжественно подняла бокал. Всем вдруг захотелось говорить и смеяться.
— За Новый Мир! — закричали они, поднимая бокалы и чокаясь.
Пять бокалов с желтой жидкостью сошлись вместе.
— За Новый Мир! — кричали они и пили. Желтая жидкость плескалась в бокалах.
— А теперь, Николай, — сказала Сара, со стуком поставив свой бокал на ящик, — речь! Речь!
— Дамы и господа! — начал он, выбросив руку, как оратор. — Дамы и господа…
— Нам ни к чему речи, — перебил его Ренни.
Элинор была огорчена. Ей хотелось послушать речь. Впрочем, Николай воспринял вмешательство Ренни добродушно; он сидел, кивая и улыбаясь.
— Идемте наверх, — сказал Ренни, отодвигая ящик.
— Прочь из этого погреба, — подхватила Сара, потягиваясь, — из пещеры сей грязной и мерзкой…
— Слушайте! — остановила их Мэгги. Она подняла руку. — Мне показалось, я опять услышала выстрелы…
Все прислушались. Выстрелы еще грохали, но где-то совсем далеко. Это было похоже на звук прибоя у далекого берега.
— Они всего лишь убивают других людей, — свирепо сказал Ренни и пнул ногой деревянный ящик.
Но позвольте же нам думать не только об этом, мысленно возмутилась Элинор. Ренни опять натянул на лицо свою маску.
— Что за чепуху, что за чепуху говорит Ренни, — сказал Николай, доверительно повернувшись к ней. — Это всего лишь дети, играющие с шутихами во дворе, — бормотал он, помогая ей снять халат. Они отправились наверх.
Элинор вошла в гостиную. Комната казалась больше, чем запомнилась ей, она была очень просторной и удобной. По полу были разбросаны газеты, огонь горел жарко и весело. Элинор чувствовала сильную усталость. Она опустилась в кресло. Сара и Николай задержались внизу. Остальные помогали няне перенести детей в кроватки, предположила Элинор. Она откинулась на спинку кресла. Ко всему как будто опять вернулись покой и естественность. Ее охватило ощущение величайшего спокойствия. Ей будто был выделен еще один отрезок времени, но, лишенная чего-либо личного близким присутствием смерти, она чувствовала себя — ей было трудно подобрать слово — «неуязвимой»? Так ли это называется? Неуязвима, произнесла она, глядя на картину, но не видя ее. Неуязвима, повторила она. На картине были изображены холм и деревня, вероятно, в Южной Франции, а может быть, и в Италии. Там были оливковые деревья и белые крыши, сгрудившиеся на склоне холма. Неуязвима, повторила Элинор, глядя на картину.
Сверху слышалась легкая возня: наверное, Мэгги и Ренни укладывали детей. Прозвучал слабый писк, точно сонная птаха чирикнула в гнездышке. После канонады все это создавало впечатление особого уюта и покоя. Но вот Мэгги и Ренни вошли в гостиную.
— Они испугались? — спросила Элинор, садясь прямо. — Дети?
— Нет, — ответила Мэгги. — Они всё проспали.
— Но они могли видеть сны, — сказала Сара, придвигая стул.
Все промолчали. Было очень тихо. Вестминстерские часы, которые раньше били каждый час, теперь хранили безмолвие.
Мэгги взяла кочергу и ткнула ею в дрова. Искры полетели в дымоход сонмом золотых глазков.
— Это наводит меня… — начала Элинор.
Она сделала паузу.
— На что? — спросил Николай.
— …на воспоминания о детстве, — закончила она.
Она думала о Моррисе, о себе самой и о старой Пиппи. Но если бы она рассказала об этом, никто не понял бы, что она имеет в виду. Все молчали. Вдруг внизу на улице прозвучала чистая нота, как будто извлеченная из флейты.