Голодные Игры: Восставшие из пепла
Шрифт:
– Я считаю, что их не бывает, пап. Разве человек может быть на половину добрым, а на половину плохим?
– Ты бы убила миротворца, который бы угрожал жизни Прим?
– Несомненно, – не задумываясь, отвечаю я.
– Но разве убийство – не оружие тех, кто держит нас в страхе?
– Капитолий делает это ради забавы, – грубо отрезаю я. – Я же сделаю это ради справедливости.
– Тогда ты станешь серой, Китнисс».
Восприятие счастья испаряется. Так всегда бывало с отцом – он говорил мне непозволительные вещи для разговора
Очередная поляна, обнесенная еловыми зарослями, встретила меня целой стайкой этих причудливых птиц, которых отец ласково звал «смешинки». Их пение тут же прекратилось, когда появилась я. Они выжидающе смотрели куда-то позади меня, дожидаясь, видимо, моего отца. Я никогда не пела вместе с ними, только повторяла за отцом его обычные и простые в исполнении песни.
Усевшись по-турецки, как он показывал, я наблюдаю за ними точно так же, как и они: пристально, неотрывно и выжидающе.
– Ждете, пока я начну петь?
В ответ, как и ожидалось, я услышала лишь тихое трепетание их крыльев, сменяющееся легким чириканьем.
Я смущалась: пусть это даже птицы, петь одной всегда было страшнее, чем вместе с отцом. Я глубоко вдыхаю ненужный воздух и пытаюсь сосредоточиться на словах песни, которую мне петь воспрещалось так же, как и находиться здесь. Прикрываю глаза, и они, словно записанные где-то на сердце, всплывают в памяти:
– В полночь, в полночь приходи
К дубу у реки,
Где вздернули парня, убившего троих.
Странные вещи случаются порой,
Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой? – Птицы молчат. Я начинаю улыбаться – возможно, я не так плохо пою, как шутливо утверждал папа.
– В полночь, в полночь приходи
К дубу у реки,
Где мертвец своей милой кричал: «Беги!».
Странные вещи случаются порой,
Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?
В полночь, в полночь приходи
К дубу у реки.
Видишь, как свободу получают бедняки?
Странные вещи случаются порой,
Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой? – дыхание срывается, и я продолжаю петь погодя несколько минут.
В это время на ветках я слышу тихий пересвист, будто ошеломленное перешептывание диких птиц. Чувствую, как зрителей становится больше: их выдает скрип сосновых веток, который раздается то там, то здесь.
Вновь впускаю в легкие побольше воздуха, как показывал папа, и уже протягиваю нараспев последний и почему-то самый любимый мой куплет:
– В полночь, в полночь приходи
К дубу у реки
И надень на шею ожерелье из пеньки.
Странные вещи случаются порой,
Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?
Скрип прекращается, и я радостно открываю глаза. Я слегка ошиблась: наблюдателей стало в десятки раз больше. Многие самые смелые садились на кустарники жимолости, надеясь услышать слова песни отчетливее. Другие оставались
Они молчали ровно столько, сколько нужно было, чтобы понять – моя песня завершилась. Когда первая сойка подхватила мотив песни, счастье переполнило меня до краев, похожее больше на тягучую патоку. Улыбка становилась с каждым новым тактом смелой сойки все шире. И каково же было мое удивление, когда вслед за ней запели и остальные: группами, по пять-десять пар, их голоса, я уверена, разносились до самой Луговины. Звук их голосов напоминал один льющийся непрерывный поток одного голоса, который уж больно напоминал мой собственный. Как мало мне нужно было для счастья, чтобы понять – счастливее меня во всех Дистриктах, во всем Капитолии или даже Панеме просто нет.
Неожиданно треск позади меня обрывает унисон их голосов, и обиженный «ансамбль» вспархивает со своих мест, не закончив последние два куплета. Я резко оборачиваюсь и соскакиваю с места, готовая бежать.
Но каково мое удивление, когда на месте безжалостного миротворца я замечаю вымокшего сына пекаря, которого видела пару месяцев назад.
– Ты что здесь делаешь? – грубо спрашиваю я.
Мальчишка выглядит потрепанным: к серой рубашке прилипли целые комья озерной глины, в ярких голубых глазах стоят слезы, над губой красуется свежая рана.
– Я уже ухожу, – шмыгая носом, в тон мне отвечает он.
– Ты сын здешнего пекаря?
Надменность не исчезла из моего голоса, я гляжу на него поверх его головы, свысока.
– А ты дочка здешнего охотника?
Меня передергивает – он ничуть меня не боится, а должен бы.
– Шахтера, – уже миролюбиво поправляю я.
– Пит.
– Китнисс. Как ты здесь вообще оказался? Разве тебя с братьями не держат в «золотой клетке» на привязи?
Пит удрученно усмехается, касаясь руками разбитой губы.
– Говоришь «золотая клетка»? К сожалению, нет. Я сбежал.
Меня будто кипятком облили, я отскакиваю от него. Сбежать из дома? Бросить всю свою семью и вот так просто уйти в незнакомый лес? Нарваться на миротворцев и быть исполосованным их плетьми за детскую шалость? Уйти оттуда, где есть пропитание: вкусный пышный хлеб, добыча, которую приносят в пекарню за сдобные булки, деньги и ягоды, добытые на черном рынке?
– Ты сумасшедший! Сунуться в лес, в котором ничего не знаешь, очень глупо! Все вы мальчишки глупые!
– Все вы девчонки зазнайки, – но он тут же улыбается. – Но ты почему-то не такая…
– У тебя руки раздуло. Где ты бродил? – пытаясь не слушать его глупое бормотание, говорю я.
– У озера, – он бессознательно чешет покрытые сукровицей ладони. – Там были дикие ягоды, но я не стал их есть, хотя и был очень голоден. Рядом росла трава, в которую я упал…
– Ты и в траву свалился?
Парень смущенно отводит глаза, а я едва не прыскаю от смеха – медведь и то бы вел себя тише.