Голодные Игры: Восставшие из пепла
Шрифт:
– Рута – как и все вы, часть меня. Я потеряла ее из-за своей неопытности, а теперь… Теперь я символ восстания и просто не могу позволить себе этого.
– На арене у вас ведь была своя мелодия, верно?
– Да.
Я напеваю четыре знакомые до боли и паузы ноты.
– Еще она научила меня колыбельной, но я правда, не считаю нужным исполнять ее, – резко обрываю я.
– Но ты ведь Сойка, – вмешивается девочка с веснушчатыми щечками, – ты должна петь.
Дети начинают скандировать, а я злиться. Не люблю делать что-либо по принуждению, ведь
Прежде, чем я успеваю согласится, из горла вылетают знакомые слова:
– Наша с тобой колыбельная,
Ты все еще преданно-верная…
Эта песня спетая отцом посреди Луговины, теперь слишком часто напоминает курчавые завитки волос…
– Нам с тобой избежать бы падения,
То, что в звездах земных исчисление.
Белозубую искреннюю и живую улыбку, чистый смех и такой преданный взгляд, который глядел из-под полуопущенных, прозрачных век…
– Ты мой луч, надежда, почему я готова ждать
Ты моя неземная причина, по которой не хочу умирать.
Когда из маленького комочка, поющего песню соек, Рута превращалась в мученицу, которая заставила и всколыхнула чужие сердца…
Мои глаза наблюдают за отрешенной толпой в надежде, что им не понравилось и меня тот час закидают остатками еды, но вместо этого, рыжеволосая девочка усаживается ко мне на колени и своими ручонками обнимает меня за плечи. Я чувствую слезы, катящиеся по ее щечкам. Чувствую, как вслед за ее руками меня накрывают и чужие пары рук. Чувствую, как сама начинаю плакать. Я не могу поверить, что не в силах изменить этого. Неожиданно меня накрывают руки Хейвен. Я узнаю их по отличительной ободряющей и в то же время, едва ощутимой манере. Неожиданно для себя самой заключаю соперницу в объятия.
Нет, не соперницу. Мы не соперницы. Чтобы к ней не испытывал Пит, чтобы она не испытывала к нему – она заслуживает его, заслуживает счастья.
Прежде, чем я успеваю попрощаться со всеми, миротворцы уводят их в казематы, но в конце-концов, не страшась чужих взглядов и языков, я целую три пальца и возношу их к небу. Слезы все еще стекают по щекам, когда дверь за ними с грохотом захлопывается. Я обнимаю себя руками и оседаю на пол. Больно. Страшно. Физически не выносимо.
– Китнисс, ты слышишь меня?
Наконец я понимаю, что в Тренировочном Зале я не одна. Сверлю взглядом Пита и недовольно хмурюсь.
– Почему ты не ушел с остальными?!
– А должен был?
– Я плачу и не хочу, чтобы кто-то успокаивал меня. Не хочу, чтобы кто-то видел меня в подобном состоянии. Я вообще ничего не хочу. Уходи.
– Да, когда же ты наконец поймешь… – нервно рычит Пит, и усаживается рядом со мной.
Он больно встряхивает меня за плечи, и я удивленно морщусь.
– Нет у тебя больше роскоши, как страдать одной, понимаешь? Как и нет того Пита, что слушал каждого твоего приказа. Нет, того, кто считал тебя слишком сильной, чтобы позволят выедать себя изнутри,
– Твоя кто? Моего соглашения тебе не требуется? – фырчу я.
– Не требуется, – резко обрывает он, – Охмор – отличная вещь, Китнисс. Заставляет все пережить заново, переосмыслить прожитое. И знаешь, либо ты принимаешь меня таким, каким я стал, либо живешь воспоминаниями о несчастном Пите Мелларке из Дистрикта-12.
Его тон пугает меня. Это словно вызов. Словно отчаянное признание, но, кажется, оно граничит с сумасшествием. Как Пит Мелларк из Дитрикта-12, отличается от того, кто сейчас передо мной?!
– Пит, я не…
– Нет, Китнисс. Ты ждешь того, что вернется прежний Мальчик с хлебом, но его нет. Его унесли Игры и охмор. Его унесла вся та боль потерь и страданий, экспериментов в Капитолии, и теперь нет даже надежды на то, что он вернется. Ты считаешь, что я – монстр, но я … это я, Китнисс. Я парень, который все эти годы любил тебя и если бы не эта любовь, охмор бы свел меня с ума… Как Эффи, как сотни других заключенных. И я не желаю знать ,что ты ждешь кого-то – ждешь кого-то, кроме меня.
Я смотрю в его широко открытые глаза, чувствую, как его пальцы больно впиваются в кожу плеч. Мне становится страшно и невыносимо тошно – я просто не могу поверить его словам. Он утверждал, что не может пойти на смерть ради меня – но разве я просила этого? Я лишь хотела быть с ним. Верить в него. Жить ощущением той безопасности, которую он дарил мне, а теперь…
– Это будет только твой выбор, и я не хочу давить на тебя. Мы оба приняли решения, от которых не отступимся. Мои слова подействовали, верно? Но не так, как мне хотелось бы…
Слова отзываются во мне пульсацией. Я смаргиваю с глаз накатившую слезинку и утыкаюсь взглядом в пол – тело разрывают изнутри…
Он протягивает свою ладонь ко мне и, улыбаясь, говорит:
– Это тебе.
В руках Пита покоится круглая, перламутровая, практически прозрачная жемчужина, которая на свету переливается сотнями цветами радуги. Я невольно любуюсь ею и начинаю думать обо всем и сразу: Гейле, медальоне, маме и Прим. Наверное, это отображается на моей лице, потому, что улыбка пропадает с его лица.
– Медальон не подействовал?
– Подействовал, – вру я.
– Но не так, как мне хотелось бы…
И эта схожесть – словно ксерокопия из прошлого – эти слова полные отчаянья и грусти, заставляют меня по-другому видеть моего мальчика с хлебом. Нет, он все тот же, с новыми изгибами характера, но все тем же бесконечно добрым сердцем, самоотдачей, которая заставит всколыхнуть чужие сердца. Пит, который собирался спасти меня на 74-ых Голодных Играх; Пит, который врал Капитолию о моей беременности; Пит, который был рядом каждую минуту – это он. И он рядом со мной – так близко, что я чувствую его запах. Я чувствую, как слезы, словно сдавшись, стекают по щекам. Я могу быть сильной. Могу быть самоотверженной. Могу быть храброй.