Голое небо

Максимов Николай Михайлович

Однако, творчество поэта, если только он действительно является историко-литературной величиной, представляет интерес не тем, что у него заимствовано от других, не тем, что он находился в «учебе» или под влиянием таких-то авторов, а тем, что в нем, как в представителе определенной социальной группировки в определенный исторический момент, было характерного, присущего именно ему, делавшего его самим собою, не похожим на других и отличимым от кого-либо иного. Это «самостоятельное», своеобразное у Н. М. Максимова было несомненно, и поскольку поэзия его имеет все основания быть принимаемой в расчет при построении синтетической картины истории русской литературы XX в., необходимо выделить этот личный вклад его в поэтическую продукцию истекшего десятилетия.

Только что высказанное положение нуждается в пояснении. Во-первых, не должно понимать выражение

«вклад» в том смысле, что поэтические произведения Н. М. Максимова по мере их написания уже оказывали определенное влияние на творчество его современников. Как известно, это не так. Однако, о «вкладе» Н. М. Максимова в русскую литературу можно говорить, памятуя специфические условия появления в свет «Стихов Н. Максимова». Затем необходимо отметить, что подробные указания на влияния, испытанные покойным поэтом и охарактеризованные выше, имели целью не дискредитацию его памяти, не опорочение его оригинальности, а должны были исключительно служить фоном, на котором, чрез преодоление влияний, особенно отчетливо выступила его оригинальность.

При прямой постановке вопроса о том, что характерного заключает поэзия Н. М. Максимова, можно (и должно) ответить так. Наиболее ценным в творчестве покойного является его основная тема — «история и современность», «я» и «вы». Многократное, страстное, настойчивое, разновременное обращение к этой теме показывает, насколько близко, насколько кровно она его затрагивает. Как музыкальная тема, разрабатываемая во множестве вариаций, появляется, исчезает и вновь приходит в симфонии, так проходит эта тема в стихах у Максимова. Без преувеличения можно сказать, что у него больше, чем у кого-либо из его современников-поэтов, ставилась и разрешалась проблема отношения к революции. И вместе с тем, новая тема, новое идеологическое содержание вызывает и новое оформление, вернее, новое содержание тем самым является новой формой (так как форма и содержание не тождество, а единство). Поскольку разрабатывавшаяся Н. М. Максимовым тема была для него, ввиду его противоречивой позиции, диктуемой, с одной стороны, усвоенной традицией, а, с другой, осознанной исторической тенденцией, спорной, ему приходилось брать ее доказательствами, доводами, диалектикой убеждения. Благодаря этому, у покойного поэта выработался, независимо ни от кого из «учителей», ряд характерных приемов, тесно связанных именно с этой его особенностью. Большинство его стихотворений из цикла «История и современность» имеет характер беседы, диалога, а еще чаще монолога, и, во всяком случае, связано с приемами ораторского искусства. Поэтому многие стихотворения Н. М. Максимова начинаются как будто с середины, словно представляя продолжение какого-то разговора, обрывки спора или взволнованной речи. Прием этот наличествует в самых ранних стихах Максимова и не исчезает до последнего момента. Вот несколько примеров:

«Да, я поэт…» (1918).

«Да, установлено…» («С вышки Исаакиевского собора», 1925).

«Да, я люблю творенья мастеров…» («Все говори искусство не игра»).

«Ну, что ж, улыбкой просиять…» («Неудавшийся полет», 1923).

«Ну, что ж, хоть я ненужный и калека…» (1926).

«Ну и пусть я больной и непрочный…» (1926).

«А все-таки сегодня мы устали…» (1925).

«А ты, поэт, мечтатель и повеса…» (1925).

«Конечно, я по виду с ним не схож…» («Адам», 1925).

Едва ли следует умножать примеры, и приведенных достаточно для подтверждения мысли о том, что идеологическое содержание поэзии Н. М. Максимова, в условиях его развития, могло выразиться только в подобной разговорно-декламационной форме.

Было бы неверно утверждать, что сказанным исчерпывается оригинальность Н. М. Максимова, как поэта. Если акад. А. Н. Веселовский утверждал в парадоксальной форме, что вся история поэзии есть в сущности история эпитета, то в отношении Н. М. Максимова можно сказать, что развитие его поэтического дарования может быть прослежено не только на росте и углубленности идеологического содержания, но и на такой второстепенной, подчиненной вещи, как эпитет. При этом характерно, что «борьба с эпитетом» идет у Н. М. Максимова в направлении самоосознания: отменяется традиционный «литературный» эпитет и либо не заменяется ничем, либо на место него ставится более простой, убеждающий, доказательный. Примеры:

1) Старый парк Екатерины, [7]

Липы, важные дубы…

И гряды воспоминаний грустных

О веках, что смутно далеки.

2) …И вязы рослые в саду

глухом…

3) Пленительная музыка заглушит

Добра суровые колокола…

4) И черты моих больных

созданьиц

С легкой мукой забываю я.

5) За краткий миг

таинственной удачи.

1) Старый парк Екатерины,

7

см. Приложение.

Липы, клены и дубы…

И немного даже грустно…

(«Екатерингоф»).

2) И вязы и дубы в саду глухом («Старинный пейзаж»).

3) Звучанье музыки легко заглушит

Добра суровые колокола.

(«Игра»).

4) И уже черты моих созданьиц

Постепенно забываю я.

(«Спартанец»).

5) За краткий миг болезненной удачи… («Не наша ведь забота…»).

Ограничившись этими примерами, подвести итоги анализа творчества Н.М Максимова. Подробное рассмотрение его стихотворений в хронологическом разрезе показало, что и по содержанию, и по оформлению поэзия Н. М. Максимова была продуктом высокой культуры старой буржуазной интеллигенции в той ее части, которая поняла Октябрьскую революцию.

Развивавшееся вне влияния критики и читателей творчество Н. М. Максимова приобретает таким образом значение ценного общественного, классового, а не только «человеческого» документа большой искренности и выразительности.

1930–1931

Приложение

Первоначальный вариант стихотворения «Финляндия».

Какой угрюмый, гордый зодчий Здесь кручи серые простер, Над далью темной стали жестче, Над гладью голубых озер. Здесь лес загадочный и вражий, И сердце думает с тоской: Что вечность? — оползни овражьи, Да вереск тонкий и сухой. А на заре все тот же зодчий Чертоги пышные простер, И все торжественней и жестче Мой строгий и холодный взор.

По-видимому, между окончательной, напечатанной редакцией и первоначальным вариантом была еще одна редакция, находящаяся в одной из черновых тетрадей и озаглавленная «Стихи о Финляндии». I. Эта промежуточная редакция представляет следующие разночтения: стих 3 первой строфы читается так.

И мир — торжественней и жестче

Вместо окончательного

И мир торжественный здесь жестче.

Далее, за второй строфой, после стихов

Что вечность? — оползни овражьи, Да вереск тонкий и сухой —

имеется еще опущенная впоследствии строфа, все стихотворение читается так:

Я, в легкой мудрости изверясь, Мгновенностями не горю, Я собираю белый вереск И в заревую даль смотрю. Там глубь и т. д…………………… ………………………………….. И все торжественней и жестче Мой строгий, неподвижный взор.