Голое небо
Шрифт:
1926
Поэт возвращается здесь к своей старой мысли о том, что только поэзия дает ему возможность жить среди людей, враждебных тому, во что он верит и не понимающих того, что исторически — неизбежно:
Неподвижность
Странно ль молчание лунного мрака, День ли здоровый шумит под окном, Я постояннее маниака Думаю, думаю об одном. Все понимал я в чужих мне спорах, Только я к ним затаил вражду, И — что мне тучи и книжный ворох, Ах, одного, одного я жду. О,1924
А. Моруа в сборнике новелл «Меип, или возвращение», посвященном вопросу о роли искусства в жизни великих писателей и рядовых людей, проводит мысль, что художественное творчество для каждого из героев его рассказов есть некое убежище, некая воображаемая страна, «Меип», куда они уходят от бурь и треволнений жизни. Нельзя безоговорочно ни отвергнуть, ни принять эту теорию. Верно то, что в некоторые эпохи в определенных исторических условиях у писателей разных классов искусство может оказаться «Меипом». Не вдаваясь в анализ условий, при которых может иметь место подобное явление, следует указать, что, несмотря на только что цитированное стихотворение, Н. М. Максимов, по-видимому, не был согласен с Моруа. Правда, у него есть, кроме «Неподвижности», еще стихотворение:
Весь день мой исполнен заботы, И я оглушен ей, пока Под вечер листочков блокнота Моя не коснется рука. И снова могущество мага, И день свой огромный отдашь За этот клочочек бумаги, За этот живой карандаш.1924 г.
Но все же он в поэзии не убегал от жизни, а пытался осмыслить ее, дать своим мыслям, настроениям и воззрениям осязательную, конкретную оболочку, представить их в образах.
В начале 1928 г. Н. М. Максимов заболел скарлатиной, по-видимому, заразившись от одного из своих учеников. Слабый здоровьем вообще, Н. М. Максимов оказался не в силах противостоять серьезной болезни, и в № 26 вечерней «Красной Газеты» от 27 января 1928 г. была помещена заметка следующего содержания:
Смерть педагога от скарлатины
«От острой формы скарлатины, заразившись от больного ребенка, умер преподаватель 48-й Советской школы Н. М. Максимов».
Н. М. Максимов умер 25 лет от роду.
II
В средине 1929 г. семьей Н. М. Максимова был изданы стихотворения покойного поэта, которые, таким образом, впервые стали достоянием читателя. Предпосланное стихотворениям предисловие проф. Б. М. Эйхенбаума давало сжатую характеристику творчества Н. М. Максимова, устанавливало его место в развитии русской поэзии революционного десятилетия и завершалось оценкой его, как поэта. Б. М. Эйхенбаум считает, что Н. М. был «человеком несомненно большого поэтического таланта и большой душевной одаренности. Его стихи — по мнению автора предисловия — не просто личный документ, интересный для немногих, а документ эпохи, по крайней мере литературной». Характеризуя поэзию Н. М. Максимова в хронологическом разрезе, Б. М. Эйхенбаум приходит к выводу, что «с первого стихотворение до последнего — это глубокая, серьезная и строгая работа над словом, с сознанием ответственности за каждую мысль, за каждый образ». Считая, что «глубокое своеобразие поэзии Н. Максимова — в органическом сочетании глубокого интимного (часто — ночного) лиризма с таким же глубоким историческим, сверх-личным пафосом», Б. М. Эйхенбаум формулирует свое окончательное суждение о Н. М. Максимове в следующих словах: «24 января 1928 г. Н. Максимов скончался — и тогда только мы услышали голос его музы. Между тем (я говорю совершенно уверенно и без всякого преувеличения) представление наше о русской поэзии последних лет без стихотворений Н. Максимова — неполно. Этот человек был подлинным и интересным поэтом».
С характеристикой, данной Б. М. Эйхенбаумом, можно в общем согласиться. Несомненно, литературное наследие Н. М. Максимова, заключающееся в одном томике «стихов», принадлежит к числу незаурядных литературных явлений и заставляет вспомнить слова, сказанные по поводу выхода в свет книги одного из замечательных русских поэтов, именно,
Что эта маленькая книжка
Томов премногих тяжелей.
В стихотворениях Н. М. Максимова чувствуется, что это «настоящая» поэзия, искренняя, серьезная, убедительная. Можно во многом не соглашаться с их автором, можно и должно спорить о частностях, совершенно возможно общее неприятие его творческого метода, но, за всем тем, нельзя не признать, что перед нами крупный факт, не на каждом шагу встречающийся, заслуживающий самого серьезного внимания, как явление значительное и характерное.
При общей правильности выводов и оценок Б. М. Эйхенбаума основные его посылки в анализе «Стихов Н. Максимова», однако, оспоримы. Он считает, что «стихи Н. М. Максимова — не просто личный документ, интересный для немногих, а документ эпохи, по крайней мере, литературной». С этой последней оговоркой никак нельзя согласиться. И тематика Максимова, и творческие установки, и, наконец, общий характер его поэзии настойчиво говорят о том, что это никак не документ только литературной эпохи. Рассматривая «Стихи Н. Максимова» исключительно в плане литературном, Б. М. Эйхенбаум как-то закрывает глаза на ту общеидеологическую почву, на которой могло вырасти, и выросло, и развилось творчество покойного поэта. И если чисто литературная традиция Н. М. Максимова была указана Б. М. Эйхенбаумом правильно, хотя и не исчерпывающе, то идеологическая позиция покойного поэта была оставлена без внимания. Между тем и с этой стороны поэтическое наследие Н. М. Максимов представляет глубокий интерес. В самом деле, поскольку общения между автором «Стихов» и читателями не было, поскольку не было и намеченного в начале настоящего этюда взаимодействия между ними, постольку поэзия Н. М. Максимова может рассматриваться как «чистый результат», в методологическом отношении представляющий значительный интерес.
______________________________________________________________________________________
Если основывать свои наблюдения над развитием творчества Н. М. Максимова на хронологических указаниях «Стихов» (в рукописях нет ни одной даты), тогда наиболее ранние стихотворения покойного поэта относятся к 1918 г. Они представляют интерес в том отношении, что, с одной стороны, примыкают к его школьному реферату «О космическом сознании», а с другой, как-то стоят в противоречии с утверждением Б. М. Эйхенбаума о том, что поэзия Н. М. Максимова развилась на почве акмеизма. Совершенно вычеркнуть из поэтического наследия «космические» стихотворения 1918–1919 гг., видеть в них нечто постороннее, не органическое, не оставившее никаких следов в дальнейшем развитии творчества Н. М. Максимова, нельзя. Уже в этих восьми напечатанных стихотворениях 1918 г. (в рукописи их больше) можно найти элементы, вошедшие прочной составной частью в его последующее творчество.
Влияние Уолта Уитмена, настроения и мотивы, характерные для русских космистов эпохи Пролеткульта (Филипченко, Гастев), явно ощутимы в «Железной песне», в «Стальном ренессансе» и др. стихотворениях этого года. Вместе с тем, усвоив это литературное направление, Н. М. Максимов сумел уже тогда выразить ряд мыслей, к которым он возвращался впоследствии* (* Сравн. стихотворение 1918 г. «Стальной ренессанс» со «Стальным солнцем» 1925 г.).
Начав «космическими» стихами в 1918 г продолжив ими 1919 и частично 1920 г., Н.М. Максимов стал в то же время с большим вниманием следить за творчеством О. Мандельштама Н. Гумилева и Б. Пастернака, поэтический опыт которых значительно повлиял на основную линию его собственной поэзии. Можно с определенностью констатировать, что уже в этот подготовительный период сложился у Н. М. Максимова основной круг тем и главные принципы разрешения проблем мировоззрения.
С одной стороны, Н. М. Максимова влечет мощь и космический размах революционной поэзии 1918–1919 гг. Его «Железная песнь» и «Железный космос» могли быть без малейших колебаний помещены в «Трибуне Пролеткульта» или в «Горне».
В «Железной песне» покойный поэт говорит о своей слиянности с новыми борцами, с теми, кто штурмует старый мир, построенный на авторитарных началах. Он не противопоставляет себя коллективу, не акцентирует свое «я». Как бы перекликаясь с М. Герасимовым и В. Кирилловым, авторами стихотворений, озаглавленных «Мы», он в «Железной песне» также пользуется этим местоимением.