Голое небо
Шрифт:
Помимо обычных классных уроков, К. К. Истомин вел еще занятия в гимназическом литературном кружке. Для одного из заседаний этого кружка Н. М. Максимов приготовил реферат «О космическом сознании», представлявший не только компилятивное изложение проработанного материала, но и попытку самостоятельного углубления проблемы. Тогда же — в 1918–1919 гг. — Н. М. Максимов пишет ряд стихотворений, проникнутых «космическими» настроениями, он увлекается в эти годы поэзией Уолта Уитмена, а также русских космистов, и, таким образом, реферат «о космическом сознании» может рассматриваться, как некий манифест, как некоторая поэтическая декларация.
Помимо литературного кружка, К. К. Истомин занимался со своими учениками театральными постановками, пытаясь воскресить на сцене изучаемую им комедию XVIII в. В постановке одной из комедий М. Прокудина-Горского принял участие и Н. М. Максимов.
В 1920 г. Н. М. Максимов закончил среднее образование. Пятая гимназия, преобразованная к тому времени в 37-ую трудшколу, переживала тогда период подъема, во главе ее стоял профессор Н. С. Державин, ныне академик,
Подобно своей матери, и Н. М. Максимов обладал педагогическим дарованием и любовью к преподаванию и еще студентом стал работать в качестве преподавателя русского языка, литературы и обществоведения в нескольких трудовых школах Ленинграда, сперва в 86-ой (Путиловской), а затем в 48-ой, переименованной из прежней 37-ой, бывшей 5-ой гимназии, а также в руководимой его матерью до 1925 г. школе рабочей молодежи.
С большим интересом и жаром работал и М. Максимов в качестве преподавателя, серьезно и вдумчиво относясь к своим педагогическим, в частности воспитательским обязанностям. Молодой, отзывчивый и всегда ласковый и приветливый, он пользовался любовью и уважением как своих товарищей, так и учащихся.
Объединяя в своих руках преподавание родного языка, литературы и обществоведения в младших классах трудовой школы, Н. М. Максимов всегда выходил далеко за пределы программы, подбирая свежий, незатасканный и прекрасно подходящий иллюстративный материал, в особенности с увлечением применяя «экскурсионный» метод работы. Проявляя большой интерес к драматизации, Н. М. Максимов, по просьбе школьной администрации, взял на себе ведение драматического кружка. Ряд подготовленных и осуществленных им постановок отличался серьезным содержанием, большим вкусом и вдумчивой отделкой. Из его постановок особенно удачной была инсценировка «10 дней, которые потрясли мир» Джона Рида.
Всегда ровный, приветливый и сдержанный, Н. М. Максимов тщательно скрывал свои поэтические занятия, никогда не делал попыток предать свои произведения печати и был «потаенным» поэтом. Также неохотно поступал он в разговоры о современной поэзии, за которой внимательно, с неослабным интересом следил, приобретая почти все более или менее значительные издания современных поэтов и изучая их художественный метод и творческий облик.
Глядя на этого высокого, худого молодого человека, слегка сгорбленного и болезненного на вид, глядя на него в школе при исполнении обязанностей классного наставника, секретаря предметной комиссии или руководителя драматического кружка, нельзя было предположить, что он — поэт. Поэзия была для Н. М. Максимова глубоко-интимным, личным делом, которое он таил стыдливо, настойчиво, долго. Несомненно, он сознавал размеры своего дарования, и нежелание делать свои стихи достоянием гласности едва ли не было у него продиктовано опасениями оказаться дурно понятым и принятым. Свои настроения и причины столь тщательно оберегаемой замкнутости чрезвычайно требовательный к себе покойный поэт выразил в стихотворении «Проба пера».
Надо долго ждать и пробовать Силу первого пера, Чтоб наверно знать, до гроба ли Будет муза нам сестра. Будет ли в твоих творениях Буква каждая остра, Словно ты писал на дереве Верной сталью топора. Иль как перышко пуховое Улетит она легка В небеса и в вечно-новые, Перистые облака. Не зови ж ее изменницей И коварной не зови, Раз она как небо пенное Или сны твоей любви. И не знаю я, до гроба ли Будет муза мне сестра, Но я долго-долго пробовал Тайну первого пера.1923
Хрупкий от природы, слабый здоровьем, Н. М. Максимов остро чувствовал свою болезненность и неоднократно обращался в стихах к этой теме. Иногда личные настроения и переживания, вызванные болезнью, он проецирует в космос и создает такие искренние и глубокие вещи, как «Врач сказал» (1926).
Врач сказал, что он не мог предвидеть Для моей болезни быстрый рост, Но что в левом легком нежный выдох Перешел уже в туберкулез. И моей печалью углубленный, Я сегодня лето не люблю, Августовский воздух разреженный Из глубоких далей я ловлю. И уже в смертельном, легком танце Листья желтые летят, И уже болезненным румянцем Покрывается мой сад. И уже не трудно мне предвидеть Увяданье этих крупных роз, И уж август, словно нежный выдох, Углубляется в туберкулез.Однако, сознание своей личной обреченности, неизбежной катастрофы Н. М. Максимов, переживавший в эту пору новый подъем бодрости, порожденной осознанным пафосом историчности нашей эпохи, не возводил до размеров мирового или хотя бы классового катаклизма. Наоборот, в этих стихотворениях звучит глубокая примиренность с жизнью, трогательная ласковость и кроткая простота, оставляющие неизгладимое впечатление.
Трава
Что ж, и мне земля могла быть милой, Я бы знал и мудрость, и любовь, Если б только в этих слабых жилах Не текла болезненная кровь. Все-таки я безутешен не был, И когда лежал я на траве И смотрел на голубое небо, Верил я, что буду здоровей. И больною кровью не тревожим, Буду я зеленой густотой, Буду я широким шумным ложем Для любви здоровой и простой. И средь изумрудовых блистаний Хорошо: ни муки, ни отрав, И тогда моею кровью станет Сок густой благоуханных трав.Февраль 1927
В свете этой умиротворенности Н. М. Максимов, как бы предчувствуя близкую смерть, за год до своего конца подводит итог своей жизни и без всякой аффектации, без позы, с потрясающей простотой пишет:
Никогда трагическим я не был, В мир я вышел просто погулять, Оттого и нравилась мне неба Голубая солнечная гладь. Оттого и нравились мне дети, Что играют, пляшут и поют, И дороже им всего на свете Ветреная музыка минут. И зачем понадобилось року, Чтоб меж вас бродил я сам не свой, Чтоб к людскому горю и пороку Я тянулся песнею святой, Чтобы сердце стало болью гулкой, И теряло с вашим миром связь, Чтоб моя веселая прогулка По земным садам не удалась.Январь 1927
Еще несколько раньше, в 1926 г., покойный поэт в иной форме и в другом тоне излагал свои настроения под влиянием тех же мыслей:
На стекле декабрьские розы, За окошком вьюга ворожит, Ледяная воля виртуоза — Что ж перо в руке моей дрожит? Да, печаль моя неизлечима, Говорю я с ночью и судьбой, Самою нарядною личиной Не прикрою больше стыд и боль. Даже улыбаться стало нечем, Растерял я молодость мою, Ночь темна, и голос человечий В голом плаче ветра узнаю. Но стихи по-прежнему мне милы, Я люблю их звуковой наряд, Черным шелком ворожат чернила, И снега бумажные хрустят. Я холодной волей виртуоза Черной муки одолеть не мог, И бегут рифмованные слезы На ресницы шелковые строк.