Голоса надежды

Карюк Виктория

Из цикла «НА СМЕРТЬ ШУТА»

Шут и Палач всегда нежны Друг с другом и с короной, Точились издавна ножи, — Где Шут сидел у трона. Ну, Шут, повесели народ, Когда он жаждет казни, — Ты Палача который год Встречал как–будто Праздник. Глаза — как лезвия, Палач Ведь убивал с любовью, — Подкрался Шут снял маску — Плач, За шутки плата кровью… И завтра казнь объявят здесь У мраморного трона Палач взлелеет эту месть, И ублажит Корону…

Максим МАКСИМЕНКО

ОСТАПУ

«Мы живем не последний день, Мы живем не последний час, Мы живем не последний миг», — и уйдем, смеясь. А потом раскололся мир, Мы упали на твердь небес, И над нами стал командир Фиолетовый бес. Наше время вели в расход, И кормили его сапогом, И коленом ему — под дых, Промеж глаз — свинцом. Мы узнали, что времени нет, Грязным прахом стало оно. Бег секунд, течение лет, — Все одно. Каждый день, как последний день, Каждый час, как последний час, Каждый миг, как последний миг, — И тогда Бог спасет нас.

САШЕ

Костлявая, что ж ты не рада? Ты все получила сполна — Расколота плоть винограда Морозным дыханьем до дна. Бурливые вымерзли реки, И лопнула хрупкая сталь… Но вновь на свинцовые веки Тяжелая сходит печаль. Из ада крылатых кочевниц За ним ты спустилась сюда. Ты всех победила наперсниц–соперниц, Он будет твоим навсегда. Его забрала ты весенним, Упругих, упрямых кровей, Но нет почему-то веселья В безгубой улыбке твоей. Чего тебе, старая, надо — Тут долго не нужно гадать: Сквозь грозди моих виноградов Костлявую руку подать. И мне не сбежать и не скрыться, Пусть даже хотел бы сбежать… Костлявая плачет: не спится В земле ей холодной опять.

ВАСИЛИЮ ПТИЦЫНУ

Летальный день, и бред, и мрак, И стаи бешенных собак По кружевам осенних свор Опять заводят разговор. Опять я болью прекращен, Опять я миром предрешен. Опять в подвале живота Сквозит собачья нагота. И костью в горле — немота, Кинжалом в сердце — маета. Опять в поэзии двора Над миром царствует дыра. Я бывший странник, мертвый шут, Меня ни здесь, ни там не ждут, Пусть древен мрак, пусть древен свет, — Моих собачьих больше лет. И в смутном облике игры Мне подчиняются миры.

БЕДРЕЦЫ

Как наступит ночь — нагрянут бедрецы, Голохвостые, проворные мальцы. Тут хозяин — быстро к печке, не плошай, Пирогами их с вязигой угощай. Медовухи, сероглазым, им налей, Если ставленница есть — не пожалей. Как нажрутся гости серые от пуз, Так на стол, давай, неси скорей арбуз. В астраханский бок ему ты нож всади, Кровь польется, режь быстрее, не щади. Коль попросят водки, ты не поскупись И в трактир скорей, хозяин, снарядись. Если серые довольными уйдут, Так считай, теперь спокойно будет тут. Ну, а если принимал их кое-как, На себя пеняй, отважный ты дурак. Эти серые с нахрапом бедрецы — Бесы мелкие, такие подлецы. С виду мыши — только нас не обмануть, Мы их серую улавливаем суть. Бедреца мы все ругаем невпопад — Сукин сын, перченый бок, чертовский брат. Бедреца мы все боимся как огня, Ночью он хохочет, прыгает, звеня. Если поля ты услышал тяжкий стон, То бедрец шальной куражится на нем. Если утром полегла тугая рожь, Там копытце бедреца всегда найдешь. Кто косички заплетает лошадям? Кто дорогу вечно путает дядьям? Кто в болото заведет? Подпалит сноп? Бедрецово семя, проклятый укроп! Ты крестьянчик–христианчик не рядись, С бедрецом, скорей, хозяин, подружись. Выйди в поле, бухнись в ножки бедрецу, Как бы кланялся ты, дурень, мудрецу. От его косматой лапки не беги, А напротив, все почтительно пожми. И тебе бедрец расскажет без понтов, Как добыть, не прогибаясь, сто рублев. Как к себе расположение снискать, Дочь кривую за купца быстрей отдать. Ты же знаешь, как лютует сука–жизнь, Так что лучше с бедрецами подружись. И во всем совета слушай бедрецов, Как родных ты прежде слушался отцов.

МИШКА

Омертвевшим парком прохожу я, Попирая меркнувшую медь, А на лавочке сидит, тоскуя, Позабытый плюшевый медведь. И блестят две пуговицы темных, Мишке заменяющих глаза, И из этих пуговиц огромных Катится дождливая слеза. Голоса детей слышны из сада — Прошлой жизни золотая спесь. Кажется: играет где-то рядом Тот, кто мишку позабросил здесь. Только к прошлой жизни нет возврата, И печален нынешний итог — Лавочкой пустой и мрачноватой Наказал медведя хмурый Бог.

Людмила ЗАЙЦЕВА

Я ВЕРНУСЬ

Когда я пришла к ним в тот вечер, Лидия Михайловна была взволнована:

— Ирочка! Лена познакомилась с… — она замялась, подыскивая слово. — С мужчиной.

— Ну и что? — пожала плечами я. — Давно пора.

— Вы не понимаете, Ирочка. Это не просто мужчина. Он композитор!

Я молчала, не понимая волнения своей собеседницы.

— Как же они познакомились? — наконец, спросила я.

— На каком-то дурацком концерте. Я не возражаю, чтоб Лена на них ходила, но обычно мы ходим вдвоем, а в тот раз она пошла одна, я плохо себя чувствовала, и вот…

Наступила пауза.

— Вы говорите — композитор? Ну и что же он пишет — симфонии, оперы?

— Не смейтесь, Ира, на моем месте вам было бы не до смеха. Ничего он не пишет, бросил консерваторию на третьем курсе, теперь работает дворником. То есть может и пишет, но я не знаю.

— Вы — и не знаете? — улыбнулась я.

— Ирина! Я не желаю продолжать разговор в таком тоне! Я вижу — вас это забавляет, не более того.

— Но я не вижу ничего страшного в том, что Лена накокец-то с кем-то познакомилась.

Лидия Михайловна вскочила с кресла — именно вскочила, хотя раньше мне было бы трудно себе такое представить, при ее комплекции, — и трагически запахнув полы своего сиреневого халата, сказала:

— Бот именно — с кем-то! С проходимцем! Последним композитором был, как известно, Стравинский.

— Почему именно Стравинский? Ладно, допустим — расскажите лучше, насколько это серьезно.

— Ирочка, вы врач, я буду с вами откровенна. Я давно уже задумывалась над Леночкиной судьбой. Тридцать два года, никакого интереса к мужчинам. Это ведь неестественно, и я должна была бы радоваться, но… Но почему этот дворник–композитор? Мы с вами интеллигентные люди (всех врачей Лидия Михайловна безоговорочно причисляла к интеллигентам), скажите, что мне делать?

— Ничего не надо делать, по–моему, тем более зам. , Насчет, интереса к мужчинам… А Юра?