Голоса надежды
Шрифт:
Я вспомнила Лену и Лидию Михайловну. Отпустят ли? Кто их знает.
— Я думаю, вы должны им сказать.
— Я всем что-то должен. О Лене можно писать. И Лене. Но — издали. Понимаете?
— Вы уедете в Бельгию, чтобы писать о Лене?
Он избегал моего взгляда.
— Вы смогли бы жить в вашей больнице?
— Я и так там живу. Почти. А что? Вы думаете остальной мир сильно отличается от нее?
— Все-таки отличается. Но я не потому спросил.
— Да я поняла. Ну что ж, поезжайте, посмотрите, будет ли там иначе, чем… Чем теперь.
— Вы думаете, это возможно?
—
— Когда я уеду, не оставьте Лену, пожалуйста.
Я хотела сказать ему: «Вы ее муж, но… Но посмотрела в его голубые глаза, и — промолчала. Никакой он не муж. Я вспомнила его «что-то показалось». Или Лена не сумела стать ему женой, не знаю. Очи не семья. Да еще с Лидией Михайловной. А кто семья? Я вспомнила своего мужа, которого интересовали только деньги, нашу дочь… Ей тринадцать лет, но что интересует ее — одному Богу известно. Когда я с ней разговариваю, то почти всегда вижу — она не слушает. Так что разговариваю только я. Мы семья? А у них… Теперь еще Бельгия подвернулась. И что из этого выйдет?
Через две недели я позвонила Лене.
— Андрей ушел, — сказала она мне.
— Как ушел? Куда?
— Не знаю. К кому-нибудь из друзей, вероятно.
— Но почему? Ты о Бельгии знаешь?
— Да. Из-за этого он и ушел. Они поссорились с мамой. Ладно. Это не по телефону. Приходи к нам, если можешь.
— Сегодня я дежурю. Завтра, хорошо?
— Так что же все-таки было? Что значит — «поссорились»? — спрашиваю я, думая в то же время, что выполняю в отношении их функцию психологической «скорой помощи». И зачем мне это нужно? Ладно, если бы в жизни у меня был дефицит самопожертвования, а то… Работа — сплошная психпомощь, здесь тоже… Лена. Мне хотелось бы быть такой, как она? И это невозможно? И я хожу смотреть на себя, какой никогда не буду?
Все это промелькнуло у меня в голове, а на самом деле я сидела в кресле напротив Лены, и сочувственно смотрела на нее, а Лидия Михайловна гремела на кухне чашками (не мешая нам разговаривать).
Лена в ответ на мой вопрос прикусила губу, едва сдерживая слезы. «Просто испытать что-то новое», — вспомнила я. — Выходит, в теории одно, на практике другое?».
— Мама оскорбила его. Она сказала, что таких надо расстреливать.
— За что?
— За измену родине. Ну, она там много говорила, дедушку вспоминала, помнишь, я тебе рассказывала: его случайно не арестовали в тридцать восьмом, но он никогда…
— Я помню, Лена. Но при чем тут это?
— Мама сказала, что жалеет, что теперь это теперь, а не пять лет назад. Вернее, шесть.
— Понятно. Ну, а ты как ко всему этому относишься? К Бельгии, и так далее?
Лена молчала.
— Никак не отношусь, — сказала она затем. — Он скорее всего не вернется оттуда.
— Почеллу? Ведь неизвестно же заранее, победит он там, или нет, и какое займет место, и вообще займет ли хоть какое-нибудь. И откуда у него деньги на эту поездку. Это же недешево.
— Не знаю. Он говорит: занял у кого-то.
— Когда он ушел?
— Уже неделя.
— Звонил с тех пор? Ну хоть тебе, на работу?
— Нет.
— Ясно. Можете
Лена посмотрела на меня.
— Тебе легко говорить. У тебя семья. Какая–никакая. (Лена была в курсе моих семейных дел).
— Знаешь, Леночка, появился он случайно, случайно исчез. Все правильно.
— Это из-за мамы он ушел.
— Я не поняла: почему «измена Родине»?
— А мама думает, что Родина это она и есть. И я еще, — невесело пошутила Лена.
Незаметно вошла Лидия Михайловна.
— Теперь много говорят о системе, — сказала она. — Система то, система се. Всем плоха система. Теперь свобода. Хочешь за границу, хочешь что хочешь. Разве такой человек может представлять за границей наше искусство?
Мы с Леной переглянулись.
— Но ведь ему ответили. И это не нам решать — кому представлять. Он же посылал нотные рукописи, насколько я поняла.
— Простите, Ира, но вы не знаете. Вам трудно об этом судить.
Я замолчала.
— Раньше было проще. Я и разговаривать бы с ним не стала. Просто пошла бы, и…
— Мама, перестань, пожалуйста, — сказала Лена. — Мы знаем, куда бы ты пошла.
— Хорошо, хоть он ушел, — сказала Лидия Михайловна.
— Он вернется, — сказала Лена.
САНАТОРИЙ
Санаторий…
Знаю, знаю, что вы подумали. Я бы и сам подумал. Аллейки, танцы–манцы–зажиманцы, пьянство, разврат. «Клоака», как называет Сочи один мой приятель.
Это было не на море. Маленький санаторийчик в предгорье, холмы, леса, почти все время сумрачная погода как перед дождем. Или мне так показалось. Такая погода была в тот день, когда я увидел ее.
Я приехал на две недели, ездил каждый год в июне, подлечить нервы, желудок. Просто сменить обстановку. Ездил один, без жены, не потому что в Тулу со своим самоваром не ездят, а просто. Она тоже ездила одна. Ехать вдвоем: какая же это смена обстановки. Но не в этом дело.
В том году было как всегда. Некоторое количество хроников, хронических больных, остальные просто отдыхающие. Персонал, конечно, знал меня, встречали, как родного, с улыбками и расспросами. В общем, все как всегда.
Я даже книг не взял с собой в тот раз, решил только лечиться и отдыхать. С утра уходил шастать по лесу, наблюдал жизнь природы, так сказать. Елочки–веточки. Это успокаивает и отвлекает.
Она появилась где-то на третий день после моего приезда. Естестевенно, в столовой. То есть в санатории вечно знакомятся или в столовой, или в очереди на процедуры.
Смотрю — новенькая. Ничего себе, это я просто так отметил, без задней мысли. Немного моложе меня, блондинка, не крашеная. Последнее важно — крашеные сразу теряют для меня всякий интерес, перестают существовать. Дома насмотрелся, по выходным, на всю эту химлабораторию с флаконами и целлофановыми кульками на черной от краски голове со склеенными волосами. Нет уж, спасибо.