«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности
Шрифт:
Думаем – мы так говорим – что глазливый он. Сглазил! И враз! Он трое суток не прожил и помер. И вот я двух похоронила.
Отец мой в хуторе Крепеньком родился, а мать в хуторе Дорожкине. Да тут. все это, конечно, лишнее, наверно, будеть. Они, он самый – отец. они приехали. В общем, дед, его два брата приезжали из этой. Краснодар. Вот, станица, забыла уж какая? Из Кубани, кубанская станица. Приехали трое: сестра и два брата – в Крепенький, на лошадях. Сестра не хотела ехать – как бы ночевали. Они казаки были. Вот. Кубанские казаки. Ну уж и действительно! Плясуны, игроки, деловые. У нас сейчас в Березовской от этой сестры два сына. Ну, ужасть! Не учились нигде, а сделають все на свете. Вот – все!.. По плотницкой части, хоть по какой. Вот страсть какая! И брат, вот, у меня такой. Он 30 лет прожил. И отец все на свете делал. Вот он тут печку ложил, чеботарил. Ну, ремонт, ну, все. И вот, и все. А я тоже такая зародилася. Я не знала, что не умею делать. Мне лишь глянуть. Мы с ним поженились. А у него хата-то маленькая, а печь здоровую сложили. А он говорит: «Вот перекласть бы, что ль, – нам тесно…» А я говорю: «Да, конечно. Чего же вы такую большую сложили?» А он говорит: «Ну вот, Фенька Дюдиха. Я зайду к ней, попрошу. Она перекладеть…» Я говорю: «Кто?!» – «Да Фенька Дюдиха». – «А кто она?» А я еще не знала. – «Ну, да женщина». – «А я кто? – я говорю. – Ты женщину приведешь?! Да это ты чего? Да как же ты?!..» Я еще прожила-то чуток с ним. Я говорю: «Да так! Так! – я говорю. – Я буду разваливать – буду видать, чего там есть…» Да сложила-то какую печь! И грубку (небольшая печка с плитой. – В.В.) на загнетке. Сперва грубку сложила. Потом на нее печь сложила, да с лежанкой. (Смеется.) Да вот делов, я говорю, поработала. Да вот дом сделали. Сделали дом. Это наш он. Строились мы с ним. Вот в чулане наверху
Здесь Ирина Кирилловна, отвечая на вопросы интервьюера, начинает свой медленный, с отвлечениями, переходами и расширениями, рассказ о родне – сестрах, отце, матери, муже. Дискурс крестьянской повседневности, где все ее акторы развернуты и погружены в непрерывный, безраздельный и соединяющий их труд, также отмечен соответствующей перечислительностью и риторически сглаженной констатацией общей и неизбежной трудовой судьбы. Это – общее ощущение от рассказов представителей старшего поколения. В любом из таких повествований явственно ощущается гравитационная тяга общедеревенского социума. Что это? Видимо, это не что иное, как явная, но слабеющая со временем индукция крестьянской общины, которая очень неслучайно звалась (да и сегодня порой обозначается) «миром». Крестьянским миром. Литературовед и философ С. Г. Бочаров, вдумываясь в смысл заглавия главного романа Л. Толстого, писал, что мир, социальный мир, в частности, крестьянский мир, – «это одновременно “все люди”, малая вселенная, и мирное, согласное сообщество людей – сообщество и согласие»[34]. Однако, эпически и чаще всего бесстрастно разворачивая свои информационные перечислительные ряды, крестьянские дискурсы редко обходят сигналы чего-то особенного, выделяющегося из общего «мира», явно различимого на фоне общего согласного строя. Здесь, как мне кажется, наблюдается развитая крестьянская способность ненастойчиво, но ловко ловить всплывающие детали и фрагменты бытийного пейзажа. Здесь сказывается навык и привычка примечать, точно схваченная еще А. С. Пушкиным в его памятном «Дуня, примечай!» из «Евгения Онегина». Ирина Ситкина в своем повествовании тоже примечает за близкими ей людьми их особенные личностные профили – но без анализа, без подчеркивания, без удивления, без упоения. И это систематически повторяется. Вспомним о «примечающих» Иване Цаплине и Кулаге, вспомним про мачеху, научившую (за самогонный гонорар) деревенского парня валять валенки, вспомним и других персонажей крестьянских повестей. И эта приметливость вполне соответствует общей устроенности крестьянских дискурсивных форматов с их способностью захватывать целый мир и – уже на этой основе и в этой принимающей интенции – различать и эпически бесстрастно вделывать в общую картину отдельные, имеющие особое место событийные констелляции и нестандартные персональные приметы.
– Ну, у родителей у моих семья какая? Ну, бедная, конечно. Ну, а так. Все у нас тут делово было. Скотины много было – а то как же? Быки, лошади. В колхоз пару лошадей да пару быков сдали. Ну жить, конечно, трудно было по себе, единолично. Тут колхоз пришел. Ну вот мы – семья наша, – я же говорю, я уже сказала, что с радостью в него зашли. С радостью! Ну, все было нужно. Ну, женщина, мать. Мужчин в семье не было. Тут и брат умер. Ну, что же? Как же было жить? А когда в колхоз-то. Тогда мы пошли работать и все. Проработали. Чего заработали – нам платят. У нас ни быка, никого. Мы ж посдали все. Ну, корова-то была. Ну, овцы были, – когда по себе жили. Ну, так. птица какая, свинья. Много тоже не водили. Ну, у нас – мы жили в Крепеньком – был лес. Желудки там собирали, – свиньи всегда были. Вот для нас это жизнь – колхоз. И также совхоз. А совхоз – тем и более. Видишь, сейчас уж нас что: «Да, вы там тогда как работали?! Вы за палочку работали!» Так нам эдак жизнь давала!.. А сейчас они вон – за деньги. Да еще этот переворот! Вроде трудно – у меня ж ничего нету. И еще такие есть там, несколько женщин. А работают какие же? На ферме-то все было. А теперь – у них. По три коровы иль по две, там. А свиней – шайки! Свиньи свои поросятся и все. Идеть сейчас бесхозяйственность. Да одно расстройство про это слышать – и в Москве, и скрозь. Сейчас им и вовсе лучше. Нам и выговорят, и где уж мы там. Ну, все равно – жить можно. Чего же!? Получаем. и я занимаюсь. и плохо хожу. Вот у меня – рука больная. У меня левада (загон под картошку. – В.В.) хорошая. Я картошки насаживаю. Ну, не как на одну, а на семью. И лишняя бывает. Ну, болей частью раздаю. И вот, как-то получается. Вот, мы тут, в хуторе, только одни такие. Сам он у меня такой, я тоже. Мы не взяли ни из колхоза, ни из совхоза. Мы не могли взять. И я не знаю. и транспорта своего не было. И мы сейчас. Ну, его уж нет. Я не представляю, как мы прожили! Без ничего! И все у нас есть. Все есть!.. И жили, и на работу ходили, и гуляли в компаниях с товарищами, и все понажили. На себе все понажили. Вот. Ходили. А потом я приготовила для смерти все. Его – это все ушло, а мое – вон лежит (открывает шкаф и показывает). Вон чего, – это со мной пойдеть. Вот, на кладбище. Как я одна – обед будет когда иль нет?.. Вдруг умру, и не пройдуть обеды – три обеда. Я взяла и в Михайловку (город в 60 км к западу от хутора Атамановка. – В.В.) батюшке отвезла, за три года отдала деньги. И тут все три года делала: и девятый, и сороковой, и три годовых. И отдала. Покупала я это. барахла, костюмы, там, ему и себе. Чтобы, пойдеть на пенсию, чтобы сесть на лавочке в новом. И это все продала, ненадеванное. Он не успел надевать. И барахло было и сейчас есть. Я не знаю, чего у нас не было?! А денег. 28 рублей я получала, когда он помер. А он больше ста рублей никогда не получал. Вот на них мы жили. А люди телегами привезуть и зерно ссыпють, и солому привезуть, и все. А у нас транспорта не было. Это дивно! Все своим трудом, вот – все! И вот, вот как-то оно. как все равно у нас растеть (с удивлением). Тут вот. Даю людям, а оно все остается. Это у нас здесь как-то смех был. Страсть и все! Пришел один мужчина, и чегой-то. Под полкой стоит кастрюля с яйцами, а там было девять яиц. Он говорит: «Тетя! Ой! Ну, яиц у нас нету, а я хочу. Давай, я их заберу». Я говорю: «Бери». Он взял эти девять яиц. А я пошла – да 10 яиц сняла. Я говорю: «Вот и все». Вот, такая вот жизнь идеть у нас, вот, все время. Как вот, господь. Хоть говорят – нету, но он есть.
Этот фрагмент – нетипичный для нарратива Ирины Ситкиной пример перебрасывания во времени и, стало быть, пример рассуждения, некой сопоставительной аналитики. Для корневых крестьянских дискурсов это редкость. Рассказывая о своей колхозной судьбе, Ирина Кирилловна сравнивает минувшие и нынешние, уже, в сущности, капиталистические, порядки в крестьянских практиках. И относится к ним не то чтобы осуждающе, как большинство тогдашних наших респондентов-стариков. А просто – «бесхозяйственность», «расстройство». Это не оценки, а элементарные житейские наблюдения. Однако общая дискурсивная тональность резюмируется в ощущении потрясающей нетребовательности и спокойной терпеливости. Для рассказчицы даже не долгом, а жестким императивом выступает потребность покинуть этот мир, что называется, по-людски. Этот императив настолько категоричен, что Ирина Ситкина сознательно сделала меня свидетелем, достав с полки шкафа и развернув погребальное одеяние. Мирской обычай соблюден и крепок – пусть даже он на ней прервется! Кажется, именно это настроение питает эпическое спокойствие дискурсивной картины мира, в которой на равных правах размещены и богатеющие фермеры, и нажитое скромное имущество, и выходной костюм покойного мужа, и неубывающее довольство по части спокойно раздариваемого провианта, и божественное провидение. И все это – в нескладной, очень темной при первом прочтении, мозаичной речевой картине. Однако в ее предельно скупой, аскетической организованности запрятана такая информационная и этическая мощь, что нельзя в очередной раз не поразиться чудотворности русской речи и неподражаемости крестьянского натурального дискурса.
– Я своих дедушек, бабушек не помню. Нет, нет. Они рано умерли. Да. Знаю, что бабушка. Это уж мама рассказывала. Отцова мать ходила в Киев, в Украйну, в церкву. Пешкой ходили. Я не знаю, сколько месяцев они ходили? За святой водой. Принесли воды. И я уж эту воду видала. Ей уж, этой воде, было 60 лет! Угу. Как слеза! Ну, так. мы божественные со всех сторон. И с отцовской стороны. Про соседей расскажу. Ну, всяк было. Всяк было с соседями. Ну, все. Так, какое-то покорение было. Что-нибудь такое. Ну, детей нет. То через детей у кого-то все. И я покорюсь. Ну, долго не серчали. И я так со всеми говорила: «Ругаться можно – без этого обойтиться нельзя. Оно ни с чего – с малого до большого. Но серчать нельзя!» Вот мы, со сношенницей (имеется в виду жена деверя, брата мужа. – В.В.) прожили на том дворе. Когда мы дом-то построили, то с их дома сейчас съехали. Это мы там в одной хате жили, через стену, двадцать один год. И тут сколько живем. Ну, когда мы. Ну, с 1957 года мы тут живем. Они перешли – они сразу в дом вошли, зимовать. А мы-то в кухне зимовали, а оттель сразу ушли. И когда чего-нибудь там. Вот. А никогда. чтобы, это, не поздоровкаться или чего. Мы так вот не делали, как вот люди – ругались дюжо или чего. У нас этого не было. Да и мы вдвоем жили – мы с мужем жили неплохо – хорошо мы прожили. Пятьдесят лет я с ним прожила.
Соседи нам не помогали в стройке. Да. Ну, так, – если что попросишь. Ну, как-то нам. нам это люди. Сделаю я сама, все. Я штукатурила сама. Никто нам не помогал. И дома-то, вон, одна. Не знаю я, каких раньше было больше в Атамановке – бедных или богатых. Кто его знаеть? Тады как-то, видишь, оно перепутано. Дюжо-то богатых не было, чем сейчас – машины, да все есть. А тады, ежели скот есть, да спять на полатях, ватолой одеваются. У нас кулачества не было. Но все равно. Вернее, так много не было. Но жила в няньках я у кулаков. Да. С детства, до колхоза. Да как я жила в няньках? Жила я у двух хозяев. Ну, одним словом, и дитя нянчила еще меньше, чем должна бы делать. А уж когда в колхоз вошли, тринадцатый год мне пошел. Ну, тут немного я прожила, после колхоза, может, с год. Семья была большая – три мужчины. А двоюродная сестра она мне, – эта взяла меня в нянькито, – перестирает. А тоже и новое было, да и старого много. И сейчас все перестирала, накладеть мне – садись, латай. Вот я и сижу, латки латаю. Чего же мне? Я не знаю, сколько мне времени было? Колхоз организовался, мне тринадцать лет было. И вот так вот! И вот и в других богачах и полола, и все. Чего заставят, то и делала. Но нанималась-то в няньки. Ну, доставалось работы. Но мы ее не боялись. Я не знаю, как это?.. Такое сложение было у нас. Мне никогда тяжело не было, я ни разу не замучилась. Ой!.. (Вздыхает.) Развитые все. Это я на операцию попала в Волгоград. Это в каком же я году? В шестидесятом году. Ну, и врачи даже собирались, несколько врачей, поглядели меня. Всю смерили чего-то – и руки, и все. Одна говорит: «Такой не было!» Какие мы стали развитые. «Это просто, говорит, – страсть какая-то!» Ну уж и работала-то! Есть чего вспомянуть. И на все дела – лишь глянешь!
Мне в своем дому жить хорошо. Строили по себе. Ну да, нравилось. Мы вот сразу сделали. Мы сделали – там хода не было, в энтой хате (имеется в виду смежная комната. – В.В.). А мы сделали туда ход, чтобы наскрозь. А то с нами будут мучиться: детей нет, выносить-то люди будуть. (Речь идет о выносе гроба. – В.В.). И дверь сделали прямо. Хозяин умер, и там. И его, все это, сделали. Вынесли. Все себе приготовила. Вот – все. Я не знаю, как люди? Помруть – ничего нету. Ну как же они жили!? Ну, а я вот, скрозь собралась. И тут жила, все было, и с собой все приготовила. В Украйну себе заказывала: и рубаху, и это. халат, и все. Ну, все у меня есть: из церкви покрывалки – и у него, и у меня. Ну, все, как надо. И одевать гроба – все есть.
Чем вас кормили в детстве? – меня спросять. А мы страшно рослевые были, здоровые все были. Меня звали жалмерка. Жалмерка. Жалмер – это солдат. А я кричу: «Мама! Это чего такое?» – «Ну, ты чего? Вот, есть. ты же полная…» И вот так вот. Да ничего – чего мы ели?! Ну, конечно, хлеба у нас редко когда хватало. Картошка была. Болей частью тыквы. Калуны или как? Ну, тыквы, в общем, по-нашему. Каши всякие. И парила, бывало, мама на сковороде или, там, в посуде. И вот это у нас до отвала было, этих тыквей. Страсть какая-то! Это всю зиму до отвала, и лето. Вот, только этим. А что так? Ну, что будеть в таких детях?!.. Ну, была у нас там скотинешка. Коровка. Молоко, конечно, было. А чего же? На нас все надо было. Все. А в войну вот – я не скажу. Я живая, и вот тут я жила. и все. Хозяин у меня на ремонте. Он уйдет туда. Его не брали, он по брони оставался. Бронь была на нем. Он не воевал. Ну, все туда. А дома. вот уезжала, я говорила, что работала далеко. На быках ездили. Уезжаю рано. Ну, в общем, до рассвета мы уезжали. И приезжали поздно. Часов не было. Мы даже не знаем, когда едем, когда приедем. Вот так вот проработали. Я не знаю, чего я ела? Я не скажу сейчас, чего ела.
У нас ничего не было.
В 1946 году был большой голод. Ну, мы уж работали на комбайне и не выполнили. То мы выполняли – нам давали 25 пудов. И вот мы как-то выкручивались: и птица была, и сами все. А это – не выполнили. Вот я тебе рассказываю: люди из нашего комбайна брали, а мы из своего не брали. Вот крошечки. Что было, то и было сдано. Ничего! Ни откель ничего! И так глянешь, там, на людей. Да что я, не гуляла что ль, на свадьбе?! Идтить туда. А мы сорок две свадьбы прошли! Это с его стороны. А своих я не считала. И всем рубахи и платья, все кидали. И только, вот, его нету. А я говорю: «Ну чего же мы друг дружке не сказали?..» Он бы сказал: «Мы чего ходим? Даринки дарим, а сами?!» Мы на себя не глядели как-то. В контору. Как праздник, так в контору нас директор звал. Ну, как работали, что ль. Вот и так ходили, гуляли. И очередь была, и свадьбы. Детей своих нет. У этих, у товарищей, всех в армию провожали, встречали и на свадьбу ходили. Вот страсть какая-то была! И ни разу пьяные не были. И на свадьбу пришли, а он и говорит: «Иришка! Я ничуть не хочу пить». И я говорю: «Не хочу». Бросили пить на свадьбе. И еще три свадьбы обошли – не пили и все. А люди чего-то запиваются – не могут без нее? А мы. Он сказал. Слег он у меня, долго хворал. Хворал он у меня. А мы уже дорогую водку не смели покупать. Шесть рублей, семь рублей. А мы три рубля, да пять – самая дорогая была. И вот, как привезуть, я бутылочку возьму. То день рождения кому или же, вот, день свадьбы нашей. А я говорю: «Ну, давай выпьем, хоть покушаем. А то и не покушаем…» А он: «Ну налей мне в стакан вот столько…» Я налью. А он только ко рту – то закашляется, то. И бросить. И ни одну бутылку не выпили. То придуть гости. Иль растираться будешь, там, раза два-три. и все. Вот, так вот прожили. А гулять страсть как ходили! Ну, идем вместе и приходим вместе. Мы и пьяные никогда не были. Или пришел – чего-нибудь там сказал? Или пошел и где-нибудь там бутылку спросил? Этого мы не знаем ничего. И деньги в руки никогда не брал. Все есть. А ими (деньгами. – В.В.) я всегда руководила. И все у нас было.
Здесь перед нами в довольно высокой концентрированности появляется дискурс речевой неполноты, точнее, дискурс фрагментированности в изложении фактов и событий минувшей жизни. Еще точнее – дискурс систематического умолчания и умолкания. Представляется, что причиной этого выступают не забывчивость пожилой рассказчицы, не особенности человеческой памяти. Я предполагаю, что здесь мы можем вживе наблюдать интереснейший феномен – целую серию дополнительных, прихотливых маневров и разворотов жизненного мира крестьянина, когда этот мир, оставаясь дискурсивно захваченным целиком, всплошную, вдруг становится информационно и сюжетно разорванным, как бы пунктирным. Почему же и здесь, и в других местах нарратива Ирины Кирилловны данный феномен имеет место? Мне кажется, потому, что этой крестьянской женщине нелегко в процессе устного рассказа свести концы с концами. Она, конечно, понимает общую настроенность собственного жизненного мира. Но ей трудно уравновесить и обобщить происходящее, выстроив некую связную, обдуманную линию жизни. И поэтому в данном фрагменте (да и в целом ряде других) налицо лишь точечное, отрывочное, мозаичное проступание событийного целого. И это, надо полагать, – естественное следствие присущих субъектам крестьянских речевых миров привычек нерассуждения, нерефлексивности («peasants – largely unreflective many»), на что в свое время проницательно указывал Р. Редфилд. Это сигнал натуральной синтетичности сознания рассказчицы. Прожитая жизнь лежит в ее памяти цельным куском, закругленным пространством. Раз за разом воспроизводя отдельные, выхватываемые из прошлого, детали целого и будучи поэтому композиционно невнятным, дискурс добросовестного свидетельствования позволяет слушателю самому реконструировать жизненную панораму аналитически, передвигая и монтируя эти рассыпанные и слегка освещенные фрагменты. Вообще говоря, недоговоренность в изложении, его информационная и эмоциональная скупость парадоксально свидетельствуют как раз о наполненности существования рассказчицы, о ее захваченности миром повседневности – этим «живым беспорядком», который надо привычно, без рассуждений и жалоб управить и избыть. Дискурс недоговоренности – это оборотная сторона дискурса полноты. Изначально целостный крестьянский мир не «рас-сказывается» в его взаимоподдерживающих деталях, не «рас-стилается» в плавной и завершенной панораме. Мир дробится и разрывается, становится россыпью событийных сгущений, но не превращается при этом в дергающийся и непредсказуемый дивертисмент. В информационных разрывах, в зиянии повествовательных трещин и в тишине молчаливых пауз этот мир хорошо различим – деревенский, локальный, узкий, циклический, монотонный. Но – целый.