«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности
Шрифт:
А будь я там, я осталась бы там же работать. Ну, и туды не уехала. Теперь, на комбайнеров уехала. Проучилась шесть месяцев. Приехала оттель на ремонт в Березовскую (станция в 12 км к северу от хутора Атамановка. – В.В.). Крепенький, значит, хутор был Березовского района. В Березовской на ремонте пробыла весной-то. Потом – покос. Косить. На комбайн постановили. Но не комбайнером, а штурвальной – первый год. Вот проработала я. Уехала на ремонт. И с ремонта замуж вышла сюды, в Атамановку. Я вышла замуж в 1937 году, 26 февраля, зимним мясоедом. Ну, ничего. Ну, свадьба была. А у нас церкви не было. Мы повенчались. Ну, уже жили сколько. а потом батюшка приехал. Муж мой – кулугур. А я нет. И меня просили эту веру принять. Просили. Переходила я. Да. Я переходила. А чего же, сестры там были! И мать! Матери уж не было, когда я переходила. Они меня начали ругать: «Ты зачем перешла?» Сестрам говорю: «А вы где были! Вы зачем меня отдавали? Я сама не шла. Вы меня отдали!» Ну, я говорю: «Ну, теперь я что буду делать?! Ничего. Ежели уж помрет, и я останусь одна. Или что. Тогда я назад уйду.
Я выходила на двадцатом году. Я, чего уж. два года на комбайне работала, на тракторе. На двадцатом году. Тут сравнялось мне. Ну вот, и вот я, значить, это – перешла в веру. Они, сестры, стали ругаться.
Медленное, риторически заторможенное, синтаксически неровное продолжение жизненной повести Ирины Ситкиной косвенно высвечивает еще одну существенную характеристику дискурсивных форматов крестьянского поколения, рожденного и выросшего еще в доколхозной, корневой русской деревне. Ее можно условно обозначить как дискурс заведомой, некритической подчиненности неписаным законам крестьянской семейно-родственной «гемайншафтности». Дискурс нерассуждающего следования настроенности рода и в то же время – покорность воле мужа, заставившего (с помощью подпевающей ему родни) молодую православную женщину перейти в старообрядческую (кулугурскую) ветвь церкви и веры, выглядит в этом прерывистом, толчкообразном строе повествования в его достаточно чистом виде. Полагающаяся в крестьянском мире подчиненность главе семьи, робкое сопротивление переходу в старообрядчество, выраженное не прямо, а косвенно (Ирина Ситкина слегка, робко пеняет сестрам за их потворство в этом житейском переплете), выполненное (спустя 40 лет!) обещание выйти из не своей веры после смерти мужа – все это сведено в рассказе Ирины Кирилловны в такой неразрываемый, порождаемый уже не личностью, а движением судьбы, событийный круг, что любые дискурсивные варианты (аналитизм, развернутое самооправдание, совмещенное с самокритикой) стали бы здесь не только неуместными, но и вызывающе-лживыми. В ее жизни так вышло, так выпало. Здесь снова в памяти всплывает максима Л. Витгенштейна: «Мир есть то, что выпало». И этот мир в его движении сам собой выправляет – пусть даже спустя десятилетия, спустя самое жизнь – упущенное, несообразное, несбывшееся.
– Брат, Носов Иван Кириллович, 1905 года рождения. Он умер в 1935 году. С пятого года он. Тридцать лет он прожил. У него заворот кишок получился. Тогда же не лечили. А поднял какой-то ящик. Ну, в «плодовощ» он работал. Еще он работал заведующим пекарней семь лет. Это он уже в Березовской. С Березовской жену брал и туда ушел. В Березовской работал в пекарне. И попала у него в хлеб склянка. Ну, не у него – он не месил, заведующий был. Ну, и отдали под суд. Сняли с работы, отдали под суд. Года-то какие были! Отдали под суд и, значить, присудили ему год принудработы. И в Раковку (станция ЮВЖД. – В.В.) – вот тут вот Раковка – отправили его отрабатывать. И «плодовощ…». Ну, какой-то ларек, что ль, был там, получал овощи и сдавал. Не знай, куда он там девал?.. Ну, он ящик приподнял, и заворот кишок у него получился.
И не лечили тогда. Он на девятый день умер, в 1935 году. Он тоже не ходил в школу, но читать, писать умел. Ну, я его спрашиваю, прямо, как нужно было. Я говорю: «Ванька! Ну вот, ты, вот, тоже в школу не ходил, не учился, а работаешь на таких работах?» А он мне ответил: «А там, говорит, дюжо грамоту не надо. Там голову надо…» Вот так он мне ответил. Вот и все. Как сейчас гляжу. У меня и письмо, не знаю, где оно?.. цело. Значить, умер. Написал письмо и. умер, не отослал. А потом жена его после отослала. Мы лишь пришли с похоронов, письмо получили. Это ж я еще девкой была. Семнадцать лет мне было. И оно у меня целое сейчас, письмо его. Ну, он нас учил. это. Как жить надо. Как?.. Чего?.. Нас шайка оставалась. У нас. Нас родила мать девятерых. Восемь девок было! Ну, энти малые умирали. Да не так уж малые.
А мы вот. Я не знаю, в каком году они поумерли, сестрыто?.. Сейчас нас две осталось только, сестры. Одна – в Украине умерла. Дочь уехала, а она – к ней. А другая – в этом, в Баку. Поврозь положились. А мы две остались. В Березовской у меня сестра, а я тут одна. живу.
Удивительное, быстро настающее, разом забирающее внутрь себя настроение возникает при чтении этого фрагмента рассказа Ирины Ситкиной. Рассказа на первый взгляд довольно неуклюжего, прерывистого, сбивчивого. Рассказа, где его информационные куски разложены как-то порознь, однако картина складывается живая, протяженная, рельефная, дискурсивно вполне определенная. В этом настроении соединяются тревога, сожаление, невозвратность, ощущение печального конца, покорная смиренность. В текущих житейских практиках это сложное настроение, как правило, упрятывается. Оно инстинктивно стряхивается. Дай ему разгуляться – и человек враз выбит из жизненной колеи. И поэтому оно редуцируется, быстро перебираясь в упрощенный, стандартный набор рядовых человеческих реакций. Для этой операции даже придуман некий риторический механизм, известное восклицание: «Да не бери в голову!» Эта оборонительно-защитная формула подталкивает к побегу из этого бытийного пейзажа. Или к его решительному изгнанию. Ведь в нем трудно, тревожно, смутно. Но в данном случае дискурсивный формат повествования как-то странно умиротворен – читатель может воочию наблюдать здесь глубинное свечение стойкости и ощущать некую ободряющую опору, материализовавшуюся в неведомо как сгустившихся квантах смирения, принимающего понимания и превозмогающего вытерпливания. И читатель незаметно погружается здесь в уже знакомый по прежним крестьянским нарративам дискурс успокоительного уравновешивания. В нем парадоксально сочетаются, с одной стороны, мимолетные жизненные пустяки и, с другой – поистине трагедийные, тупо давящие развороты судьбы. Это тот самый вид, тип, формат дискурса, который в своем развертывании способен захватить мир целиком, принять его и разместить в нем на равных правах любые – и налаживающие, и калечащие его – мизансцены. Как это для нынешних времен диковинно! Удивителен также по своему напряженному лаконизму печальный вздох Ирины Кирилловны «поврозь положились…». На исходе жизни она жалеет не о ее невозвратности, а о том, что уже не суждено отыскаться на белом свете общему краешку кладбищенской земли, где бы рядом покоились и она, и родные ей по крови люди. Мне кажется, что в этом кратком фрагменте весьма выразительно представлен не старающийся ничего объяснить и растолковать дискурс крестьянской самодельной выделки, – с его вполне внятной неразборчивостью, с его негладкой, но непрерывно повествующей, длящейся текстуальностью, с его разорванной, но укладывающейся в наивную, не засоренную штрихами и деталями картину, складностью. И именно такого рода дискурс – дискурс неприцельного, но, по сути, снайперского выхватывания фактов и их лаконичной, синтаксически неуклюжей, но мастерской расстановки, вполне в состоянии пробиться сквозь заведомое, даже бесстрастное, даже отрешенное молчание этого рассказа. Этот дискурсивный формат – по сути своей – не нуждается в каких бы то ни было разъясняющих конструкциях. Он скупо и полнозахватно демонстрирует общую сложенность тогдашней жизни и уверенно дает слово миру, где росла, жила и трудилась Ирина Ситкина.
– Ну, я-то, видишь, – я же на тракториста. Я же там подучилась. А уж на комбайнеров, так. Года-то малые были. А нужда-то, она была у нас сразу. Ай! И шесть месяцев я проучилася, и получала 86 рублей я. Полторы сотни нам. Сто пятьдесят. Но энто там вон – на столовую, и в баню, и, там, в кино. Нас тоже гоняли строем, этих учеников. Ну, я никуда не попадала. В столовой, правда, я ела. А в кино. Как погонют нас в кино. Ежели я дорогой не выйду из строя и не уйду в общежитие, то оттель. Вот зайду в этот, в чулан (имеется в виду помещение, сени, где впускали в избу-кинозал. – В.В.): «У кого билета нет?» Скажуть: «У мине…» Хоть мужчина, хоть кто. Я сейчас вынимаю билет, отдаю и пошла назад. Я ни разу не была в кине. Как же я буду? Я – грамотная такая!? (С иронией) Я прохожу, а отвечать-то?.. Меня не спросять: «Ты была в кине?» А спросять: «Чего учила?». Со мной были трактористы и учились на шоферов. Наши же подруги, отсель. Так они уже учились. Они. Им легче учиться было. А я ничего не знала. Я только там и училася.
Кем она работала, сестра Мария? Ну, как сказать? Да на разных работах. И у скота работала. Во время войны бригадиром работала. А после – тоже. То на ток ходила. Она не работала на тракторе. Она тогда в девках была. То портняжила. Так и не училась. А еще одна сестра?.. Да, мы сейчас двое живые, а энтих уж нет. Ну, одна сестра работала на ферме, заведующей. И на коровах молоко возила, сдавала. И корпуса крыла – крыльщицей была. Это старшая. Анна Кирилловна. Она Денисова, по мужу. А так – Носова. Мы все Носовы. Мы все неграмотные. Мы все. Ну так, сами по себе учились. Еще сестра. Тоже она умерла. Нет ее. Аксинья Кирилловна. Аксютка. Тоже Носова, а по мужу Кузнецова. Работала она в бригаде. Работала. Ну, там, косили они. И на жнейке сваливала. и все. А потом, в 1942 году, мужа проводила и осталась тяжелая. И обродилася. А ее поставили молотобойцем в кузню. От дитя далеко уезжать. Да. И тут она. наверное, жаркая была, остыла. Ну, болела у нее печень. Ну, она так, помаленьку и работала. Она долго после этого жила. И вот у ней, – какую это она родила, последнюю, – девочка-то. Вот, она, значит, у меня воспитывалась, училась.
Муж – Ситкин Трофим Иванович. Он – с восьмого года. Мы с ним труженики обои – на комбайне работала, на тракторах. Умер В 1985 году. Восьмой год доходить. Вот, восемь сравняется, – одна живу. Он работал трактористом и бригадиром. Работал и комбайнером. Ничуть не учился нигде. Вот дом этот мы сами строили. Я все ездила – вроде уж, это, я подучилась. А он?.. Ну, расписаться мог. Родители. Ну, вот – мама. Как она, мама, жила?.. Народила детей, воспитывала одна. Я ее спрашивала, когда сюды уж вышла: «Мама, как ты с нами жила?..» А она говорит: «Да так и жила. Когда накормлю вас, когда не накормлю…» Она была у нас смирная женщина, покойная. И вот мы от нее не слыхали ни разу, что, вот, там. надоели дети. мне было трудно жить. Как она переживала! С трудом, но не рассказывала. А эта вот – Аленушка. У нее двое детей, ну, трое. Осталась одна: «И как же я с такусенькими останусь?!» Я терпела, терпела и говорю: «Да ты что ль одна осталась?.. Вот такусенькие! Самой старшей 14 лет, а младшей – я говорю – это. ну, с 1918 года. И вот, шестеро, – я говорю, – у матери было. Как она?!..» И вот никогда она не рассказывала нам, как ей трудно было тады. трудно. Как ее звали, матерь? Анна. Ой! Господи! Весь хутор звали по отчеству. Савельевна, Савельевна. Была она Хорохоркина. Она – с Дорожкина (хутор в 20-м к востоку от хутора Атамановка. – В.В.). А так-то – Носова. Она тоже неграмотная была. А работала?.. Тогда ведь по себе жили. По себе и работала… Дома. И не дома. Ну, чего ж дома? С детьми – и эдак же в полях была, и на жнейке была, да и все. Да и дома. Все дело шло. И вот колхоз стал. В 1929 году колхоз организовали. А мы рады до смерти! Хоть. Ну, все надо было: жнейки, быка и все. А в колхоз мы же пошли работать. Я в 1930 году пошла работать. А мне – колхоз стал – мне тринадцать лет было. На четырнадцатом году я пошла работать. А энти старше были. А все равно одна только… нет… две были женаты. Вот. И все мы вышли на работу с первого дня, в 1930 году. В 1929 м организовался, а в 1930 году вышли на работу. Бригадир вызвал маму туды, в бригаду. И вот, зять приходить. Там гдей-то был – далеко, в лес, что ль, ходил?.. что-то делал?.. Приходит туда, в бригаду, да и говорит: «Мама, ты чего сюда пришла?» Она: «Да как же я?.. Иван Иваныч назначил на работу…» И он тут, бригадир, стоить. Он говорит: «Мама! Ты иди домой. А ты, Иван Иваныч, больше не наказывай. Ты видишь, нас – бригада? Мы ж домой придем. Все. Мы все сразу…» Рады до смерти, что колхоз стал. Ну вот, тут уж она дома была, как колхоз стал. Тут уж она не работала. В колхозе не работала.
А отец? Вот, думается, – я его ничуть не знаю. Ну вот, в 1921 году он это. отступил. Ну, я не знаю, как он это. Кирилл Иваныч. Он тоже был Носов. Они одногодки были, с мамой. Их не венчали – они молодые были, женились-то. Тогда же мужчинов женили скорей, чтобы. Паи какие-то давали на них. Ну вот. Вот – он пропал. Мы не знаем, где? Он в войне умер. До войны мы тут по себе жили. Он тоже работал в хозяйстве – свое было. Я родила одного. Он умер малый. Ну, почти год он прожил. В 1938 году я родила. То есть. Ну да, в 1938-м. Я 30 января родила. А он в 1938 году, 16 декабря, помер. Он год не прожил немножко, мое дите-то. Вот у меня и перерыв был это. что я на комбайне не работала. Тут, в бригаде, ходила. Ну, чего же?.. Я похоронила двух. А потом его двоюродная сестра обродилася и два часа жила. И умерла. И я этого дитя брала, мокрого еще. Он сперва сосал, а потом не сосал ничуть. Прожил четыре месяца и умер. А дите было расхорошее. Бывало, приеду в Березовскую больницу. Проверять. Да и говорять: «Редко такие дети. ну, так растуть и так у матерей грудь сосуть, как это дите…» И вот отец приходил.