«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности
Шрифт:
«Язык – пространство укладывания мира». Эта, с первого взгляда парадоксальная, мысль сформулирована В. В. Бибихиным в его книге о Л. Витгенштейне[31]. В ней точно задан надлежащий масштаб понимания языка и мира, в том числе мира крестьянского. Прочитанный через ее высокую меру, приведенный выше фрагмент довольно сбивчивого, прихотливо скачущего по временам жизни, нарратива Любови Ивановны, если брать его в его общем настроении, добавляет к уже найденным свойствам крестьянских дискурсов еще одну черту. Речевая походка рассказчицы мало-помалу выстраивает здесь некий дискурсивный формат, в котором человеческий мир словесно (следовательно – фактически) укладывается в его безжалостной, нерасшевеливаемой, холодной плотности. В этом мире не просматривается хотя бы чуть брезжащего, отпускающего, позволяющего забыться в теплоте надежды, просвета. Буквально все жизненные движения этой деревенской женщины заведены на упрямое выживание, на каждодневное ожесточенное отвоевывание очередной порции (хочется сказать – «пайки») бытийного времени. В процессе начальных разговоров с Л. Шишкиной мне показалось, что это своеобразная манера, имеющая в глубинном замысле намерение как-то разжалобить и расположить к себе собеседника. Но нет, эта проекция сконструирована Любовью Ивановной не с расчетливой хитростью. Она присуща ее органично. Именно поэтому пространство нашего довольно продолжительного общения всякий раз образовывалось неторопливыми круговыми ходами, в процессе которых память респондентки наворачивала все новые подробности прошедшей жизни. И это общее движение очень редко приостанавливалось в точках подытоживания и осмысления собственной судьбы, причем чаще всего в форме молчаливых пауз, горестных вздохов и кратких реплик. Мне кажется, это не столько характеристика индивидуальной дискурсивной манеры крестьянского жизненного мира, сколько ее отчаянно тоскливый вариант, для которого можно было бы употребить выражение «русская хандра», если бы не отчетливо заметная коннотация этой формулы, прямиком отсылающая нас из глубин крестьянских миров в социальный «верх», в «свет», где обитают и обмениваются разными разговорами автоматически рассуждающие и заведомо сытые люди.
– В сорок первом году война началась. А я как раз училась на курсах, в Вольской школе. А в сорок втором году, через год, я эту школу кончила, школу механиков. Еду оттуда, заезжаю в Саратов. Иду по улицам, смотрю. Вижу, написано: «Начальник области». Это там, где цирк. Я захожу туда. Меня милиционер пропускает. Иду к начальнику. Говорит мне начальник: «В чем дело, гражданочка? Товарищ Шишкина…» Я ему говорю: «Вот мои документы. Я окончила школу механиков на отлично. Я механик, тракторист, комбайнер. А юбку узлом связываю – мне стыдно середь молодежи работать». Он спрашивает: «Как так?!» А я ему отвечаю: «Вот так! Тут мне не оплачивают, говорят, что, мол, неурожай, и тут мне не оплачивают – не знай почему. Говорят – перерасход горючего, что ль?» А тогда как было – на заправку едешь, а карбюратор постоянно течет. И с меня высчитывали за перерасход горючего. Работаешь, работаешь, а денег-то очень мало. Теперь он мне и говорит: «Товарищ Шишкина! Немножко вы ошибочно зашли сюда. Нужно вам в сельхозотдел обкома. Это на Советской
Я в войну работала в МТС, стендистом. Через стенд трактора пропускала, мощность двигателя устанавливала. И все ему, трактору, регулировала – клапана, зажигание, распределение. Чтоб он сразу на борозду поехал. А война идет! А стенд мой – работает, ремонт тоже идет. Моторы комбайновые ремонтирую. Теперь, заведующего мастерской, последнего, у нас взяли. Был до этого он под бронью. А теперь его взяли на войну. А тут движок встал. Вся мастерская стоит. Мне говорят: «Товарищ Шишкина, пусти, пожалуйста, движок! Станки заработают». Это было в Сокуре, в эмтээсе. Теперь, это, я говорю: «Да я не успею – у меня стенд и все такое…» А они: «Ну, ничего…» Пустила я движок, и вся мастерская работала, на мне. А люди работали все больше женщины. Женские бригады. Жили там, в Сокуре. Приезжали домой только на выходной. Теперь – пущу движок, станки токарные работают. Трактора-то надо ремонтировать, выпускать – посевная, чай, не за горами. Война идет. Меня даже в баню не отпускали, не было времени. А у меня стенд работал – на вентиляцию погон, и на трактор погон. Стану на шкив погон одевать, а сама думаю: «Да хоть бы у меня туда рука пролетела, под шкив! Бюллетень бы дали, хоть в бане помыться!» Нет, не пролетает. Я разута, раздета. Хохлы – эх, хохлы хорошие люди! – валенки мне подшили. А весной я шоферю, политотдельца вожу по тракторным и посевным отрядам. Потом, когда уборочная начинается, я сажусь на комбайный (sic! – В.В.). Уборочная сошла, я трактора ремонтирую, через стенд прогоняю! Работала, работала, сколько силы потеряла! И живу! Видно, своей закалкой живу. Удивительно! Ведь разута, раздета была я всю жизнь! И не зябла. Обувки хорошей никогда у меня не было. Так что я хорошей жизни никогда не видала! Вот сейчас хоть у меня уголок есть.
Как-то, вот, вожу политотдельца. По отрядам. На машине. А их в политотделе было три лица. И директор МТС – он четвертый. Я фактически работаю у директора, подчиняюсь директору МТС, а политотдел – вожу. Тоже подчиняюсь. Таперя, поехали мы в райпотребсоюз, в Вязовку. Это было в войну. Приехали в Вязовку, на базу райпотребсоюза. Он мне и говорит, политотдел: «Товарищ Шишкина, человека бы надо!» Я спрашиваю: «Какого человека?» Он говорит: «Да вот я хочу муки взять, ее бы надо погрузить в машину». А он на три человека хочет муки взять, на весь политотдел. Тогда я ему говорю: «А на кой человека-то?!» Я тогда сильная, здоровая была. И потом – где я ему буду искать человека-то?!.. Я ему говорю: «Подымай на меня мешок, и все тут!» А он: «Что вы, что вы, товарищ Шишкина! Вам, женщине, разве можно мешки таскать?!» Я говорю, думаю про себя: «Ах, – оп твою мать! А это можно, как ты мне велишь – с этой машины скаты сними, на другую переставь, даю пятнадцать минут, поездку сорвешь, будешь отвечать!» Это можно?! Колесо-то – тяжелее мешка! Ну, я так сперва подумала, а потом взяла и прямо эдак ему и сказала! Ну, подымает он мне мешок на спину, я вынесла со склада, погрузила. Поехали в райпотребсоюз. Ему нужно было набрать трикотаж, для трактористов – махорки, спичек, всего. Приезжаем туды, он все в мешок набирает. А махорку – в кашемировый платок, чтобы трактористам выдавать, которые перевыполняют норму. Набрал. Теперь – масла в бутыль налили. Все-все забрали. Поехали. Приезжаем – он мне ничего не дал. Ни-че-го! Я на акселератор-то жму, а у меня вот эти тапки все износились, жжет даже ногу! Прихожу к директору, он меня спрашивает: «Ну, взял он тебе в подарочек что-нибудь?» Я говорю: «Ничего». А директор: «А ты свали его на хрен где-нибудь…» Потом как-то второе лицо из политотдела ко мне на квартиру приезжает. Говорит: «Товарищ Шишкина, я пришел вот по какому делу. Мы даем тебе отдых – два дня. Мы хотим тебя в партию провести. Подумай. Два дня даем. Хочешь – в деревню езжай, хочешь – тут сиди. Как хочешь…» Я думала, думала. Гадала. Да. И потом говорю им: «Нет, пожалуй, ничего не выйдет!» Он меня спрашивает: «Почему?» Я говорю: «А потому! Я малограмотная. А я так располагаю, что партия должна быть действительно партией…» И еще говорю: «Партийный человек должен жить для блага народа! Но не так, чтобы себе больше загресть, и как бы это положить, заложить и как подковырнуть над людями». Вот как я сказала. Вот, говорю, меня что мучает! Да разве, говорю, это коммунист, который едет в галстуке, а его шофер юбку подвязал вот так вот?! Это коммунист?! Это партия?! Это правильно?! Говорю: «Не пойду! Я вот беспартейный большевик, а больше вас помогу народу». Да, я так и сказала. Потом, наверное, ему, главному политотдельцу, передали эти слова. Ну и ладно. Теперь мне этот, с которым мы в Вязовку ездили, говорит: «Товарищ Шишкина, сегодня поездка в Саратов у меня. Я тебе подарю вот этот кашемировый платок, который с махоркой был. Подарю платок, чтобы ты к моему приезду сшила юбочку». Я говорю себе – вон, какой ты скорый, раз-раз и все! Потом говорю: «А зачем платок портить, он с кистями, красивый. Я его могу платком носить». А он говорит: «Вот ведь вы какие! Вы ничего не выполняете, вам дашь, а вы…» Я говорю: «Да тут какое же может быть выполнение?!» Еще говорю: «А вы выполнили? Я вам таскала, таскала мешки, а вы мне даже обувку не взяли!» Ну, взяла я этот платок. Теперь он как-то спрашивает: «Товарищ Шишкина, не знаю, где краски взять». Я спрашиваю: «А на что?» Он мне: «У меня материал белый есть, покрасить хочу». Я говорю: «Да где ее сейчас здесь найдешь? Это надо в городе искать». А он говорит: «Вот. Я хотел тебе белый материал подарить, а у тебя и краски нет». Ты понимаешь? Он какой-то ненормальный! Чокнутый. Потом как-то поехали в Гремячку. Секретарь райкома еще с нами сел. Привезла их в Гремячку. А он заготовил там обед на два человека – вот какой жадный! Мне-то обеда нет. Подъезжаем, машину остановили, они двое пошли, а я у мазанки стою. Сели обедать. Секретарь глядит – меня нет почему-то. Подошел ко мне, спрашивает: «Товарищ Шишкина, Вы почему кушать не идете?» Я говорю: «Да как же я пойду, я не приглашена». А он: «Идите, идите…» А хозяйка – ей не хватит троих накормить, – она враз каши наварила пшенной и накормила досыта меня. И вдруг дождик пошел. Мне бы надо по одной дороге из Гремячки выезжать, а я по другой, к садам еду. А ведь война идет! Еду к садам, а тут – канава. И вот я машину-то свалила. Почти что нарочно! Свалила на свою сторону. И он на мне вот эдак вот повис, и кабинку не открою никак. Заело и ни в какую! Насилу-насилу открыла. И он через меня перелетел – я-то за руль держалась и ногами уперлась – и в канаву ка-ак треснется! Измазался, как боров. Приехала, директору рассказываю. А он мне: «Вот молодец, вот молодец, так его и надо!» Смеху было, невозможно! Вот. А он с наганом ходил всегда. Как-то говорит: «Товарищ Шишкина, давай разберем наган, почистить надо». Я говорю: «Ну, давай». Расстелила мешок, наган разобрала, а в нем, в нагане, столько частей разных – ужас! Он говорит: «Нужно достать авиационного бензину, промыть». Этот бензин такой – дунешь, и все высохло. Он чистый. А собрать-то наган он не сможет. И я не смогу. Ежели б я примечала, где какая часть, а то я сразу разобрала и все. Да мне и некогда было, все на скорую руку. Ходила я, военных упрашивала: «Соберите наган политотделу». Потом ему говорю: «Ну что, собрал?! А с нас требуете выполнения!» Машины, говорю, плохие, части к ним не завозите, и все такое. А сами спрашиваете, почему выполнения нет, почему, чаво? А сами, говорю, на такой работе и не можете сами наган собрать. Я его звала: «Товарищ начальник…» Фамилию не называла. Ну его, фамилию еще! Ну и вот: собрали наган, ушел он. Вдруг их расформировывают, политотделы. Угоняют. Он попал в Берлин. И вот он приезжает из Берлина вроде как за семьей или еще за чем-нибудь. А он знает, что я много хорошего для него сделала! Он говорит: «Товарищ Шишкина, поедем к нам туда, в Берлин. Я там в райисполкоме устроился. Я тебе дам машину, маленькую, легковую. Но только будешь там вооруженная ездить и ходить». Я говорю: «Нет, не поеду никуды!» И не поехала, работала в МТС. Потом МТС распалась, а почему, не знаю. Колхозы остались, а МТС распались.
Только что перед нами прозвучал дискурс, главным образом, несобственно прямой речи Любови Ивановны Шишкиной. Здесь она неоднократно и развернуто воспроизводит разговоры «политотдельца». Что же в результате получается? Что смотрится с интересом и что поучительного в языковом пространстве этого деревенского, крестьянского, корневого, берущего мир как целое, дискурса? По всей видимости, его явная, заметная подражательность. Его систематически нагнетаемое «хамелеонство». Его нарочитая, но самой Любовью Ивановной, скорее всего, не вполне осознаваемая, приподнятость и манерность. Выхваченный из давно минувшей жизни, дискурс чиновничьей, руководящей распорядительности того жесткого времени звучит здесь в его чуть ли не водевильной ходульности. Следует отдать должное дискурсивно-стилистической памяти нашей рассказчицы. Любовь Шишкина спустя полвека аккуратно и с выраженной оценочной амбивалентностью (в которой и инстинктивное почтение, и ехидный прищур, переходящий в форменное издевательство) воспроизводит коммуникативные мизансцены в моментах ее краткой околоначальственной жизни. В этих, весьма нестандартных для рядовой крестьянской женщины, эпизодах как-то естественно и выразительно сливаются два дискурсивных потока, комбинируются две манеры. Одна – корневая, деревенская, простодушно-откровенная и другая – деланная, нарочитая, искалеченная канцеляризмами, прихлопнутая кабинетной языковой муштрой. Именно она была цепко расслышана Любовью Ивановной в тех распорядительных коридорах и инстанциях, в какие она была вхожа, но которые никак нельзя обозначить как «высокие». Напротив, указанные рассказчицей руководящие «локусы» дискурсивно высвечиваются здесь всего лишь как предбанники, подсобки власти. Как ее сени, чуланы или дровяные сараи. Любовь Шишкина, конечно, это понимает. И поэтому чуждые ей дискурсивные форматы, оформленные в виде цитат и вкрапленные в оригинальную речевую манеру рассказчицы, звучат здесь карикатурно и порой едко. Как мне думается, такого рода артистизм – это меркнущий с историческим временем, дальний отсвет русской народной фольклористики, самодельных побасенок и профессионального гаерства ярмарочных балаганов.
– Богатые семьи в Красной Речке были. Были. У нас ведь раскулачили много, угнали. Они люди были обыкновенные, крестьяне. Набожливые они такие были. Они нанимали людей, и у них работали люди. Таких вот называли кулаки. А как же?! Кабы они сами обрабатывали все, а то ведь они нанимали. Вот нас, бедняков, нанимали. И мы идем за кусок хлеба к ним работать. За то, что покушать нам дадут. А иной и покормить-то путем не хотел. Были среди них и хорошие люди. Были, были хорошие! Это правда! Оно и сейчас эдак – есть и хорошие, есть и плохие. Были жадные. А были и такие, которые учитывали труд работы. И у того, кто учитывает труд работы, у того старание еще больше проявляешь. Потому что он к тебе душевно относится. Но все равно плохо. Ведь люди уставали работать на других людей-то. Просто не знаю, как сказать. Вот сперва в колхоз не шли, боялись его. Разве мало сопротивлялись, в колхоз не шли?! Невозможно! А потом оказалось – вон как в колхозе: все тащат, все несут. Все растащили, все! А вот когда я работала, если бутылку насыпешь зерна, а ее обнаружили, то тебя судят. За бутылку! А сейчас – машину грузят. Машинами везут и снабжаются. Когда начал приходить колхоз, было так: отцов призывали в правление и говорили: «Подписывайся, Шишкин, или там такой-то, в колхоз! Сдавай лошадь в колхоз!» И плуги, и сеялки тоже сдавай. Из района приезжают коммунисты, распоряжения дают. Потом собирают правление, а потом собрание. В колхоз наши не хотели, а потом оказалось-то хорошо! А не хотели, потому что отбирали лошадей, инвентарь. А потом оказалось так: в колхозе кормить стали, варить стали. Варить стали – в поле, на работе. Один увидит это и зайдет в колхоз, другой увидит и тоже в колхоз зайдет. А богачи не хотели в колхоз. Их много угнали в Казахстан тогда. Тогда ведь забирали и из деревни увозили. И дома кулацкие продавали. Или забирали эти дома под сельсовет, под правление. А которые дома и разбирали. Церкву – и ту поломали в коллективизацию. Богачи сопротивлялись, не хотели в колхоз. От коллективизации никто не пострадал из нашей семьи. Только вот от голодухи мы мучились. И только вот отец жеребенка в колхоз отдал. Мы-то сразу пошли в колхоз, там ведь каждый день варят! Об этом слышно сразу стало! Помню, повар говорил: «Кушайте, кушайте! Пожиже разведу, всех накормлю…» А когда трактористом я стала, так там начали кормить хоть куда. Поэтому я так сильно и увлеклась разными машинами, железками. А знаешь, когда увлечешься, то хочется еще больше и больше. Вот, помню, я как-то пришла один раз зачем-то в Петровск. Иду, смотрю, какой-то человек мучается с ЧТЗ. Это такой трактор Челябинского завода. Он ломиком его заводит. Мучается он, мучается, а я на него гляжу. А мне, помнится, вроде нужно было спросить, где элеватор. От элеватора на Саратов автобусы ходили. А мне, мотри, надо было в Саратов. А я шла, озябла, потом поглядела на него, подошла и говорю: «Эх, видать замучался ты, молодой человек!» А я уж в то время работала трактористом, это уже был, наверное, 1935 год. Ну, говорю ему: «Разреши-ка мне погреться, покрутить…» А он мне отвечает: «Да ты что?! Ты его, тетка, не скрутишь ведь!» Ну, я залазию и кручу. А он, когда крутил, засосал лишнего, цилиндр промыло, и мотор вспышки не дает. Нужно ведь крутить, не доводя до верхней мертвой точки десять градусов. И потом только рывок делать. Я так сделала, и трактор завелся. С первого раза ведь завелся! Ой, что тут было! Он меня взял и кинул вверх. Как он это осилил, я не знаю. Он ведь до смерти рад, что трактор завелся. А он, бедный, так измучился! А я тогда сильная была, любой трактор могла завесть.
Здесь в его скромной, лаконичной живописности нам является тот самый дискурс взятия ближайшего мира как целого, который изначально и органично присущ крестьянскому народу. Перед нами – дискурс полагания мира как такой полноты, в которой уже не важна (и поэтому слабо различима) координированность и соподчиненность элементов этого мира. Он, действительно, существует как «то, что выпало». В частности, что выпало на конкретную жизненную долю нашей рассказчицы. И этот мир, по всей видимости, устраивает субъекта. Больше того, – этот мир устроен так, что не нуждается в переустройстве. В нем все постижимо и все поддается понимающему приятию. К миру только надо притерпеться, и он оборачивается периодическими вспышками скромных житейских благ и молодецких деятельностных свершений, начиная с систематической колхозной кормежки и заканчивая микроподвигами вроде обуздываемого с помощью «ломика» трактора ЧТЗ. Ощущение довольства и даже некоторого слаженного уюта звучит здесь как основное дискурсивное настроение. И вот это принимающее отношение, прочитываемое в простодушной повести Любови Шишкиной, сигналит нам о неких, поистине гравитационных, свойствах пространства русского слова. Это слово подолгу молчит о существенном и лишь порой проговаривается о нем. О том, что если что-то равновесное, устойчивое и хоть капельку уютно-нестрашное сложилось, то его «не след теребить», настырно ища «добра от добра». Такого рода крестьянский дискурс подразумевает и удерживает согласие мира. Нельзя сказать, что этот дискурс спорит, препирается с многозначительно-доктринальным заявлением Карла Маркса, сформулированным в одиннадцатом тезисе о Фейербахе: «Die Philosophen haben die Welt nur verschieden interpretiert; es kommt aber darauf an, sie zu verandern» («Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»). Нет, этот дискурс просто устраивается поодаль, находится в сторонке от прогрессистско-преобразовательного свербежа. Кстати, деловитая распорядительность русского перевода («Дело заключается…») в официальных изданиях Маркса (на самом деле более мягкий и точный вариант перевода оригинала es kommt aber darauf an, sie zu verandern: «приходит точка (момент), когда важно изменить его») дополнительно сигналит о том, что преобразующая активность – единственно возможная нацеленность субъекта. Короче говоря, «вперед и выше!». Но, вслушиваясь в «голоса снизу», можно удостовериться, что жизненный мир, воссоздаваемый в крестьянских «дискурсах отцов», принят и объяснен в его не нуждающейся в процедурах «изменения», сложившейся полноте. Этот мир, при всей его холодной жесткости, дискурсивно согрет и размят в крестьянских нарративах стариковского поколения. Жизнь в нем не производится в ступенях и формациях, планомерно завершаясь и затвердевая в очередных ее этапах, но длится, длится и длится. И это ее движение естественно вмещено в безмятежные (точнее говоря, лишенные педалированной истерики) по настроению, дискурсивные форматы натуральных крестьянских миров, подчиненных (особенно в поколении «крестьянских отцов») циклическому движению исхоженной природной округи, маленькой родимой земли.
– Я голод 1921 года помню, тоже. Я маленькая тогда была. 10 лет мне всего было. Вот чего я помню: у нас есть нечего было. Но почему-то пришла с обыском милиция к нам. Сундук у нас открыли, и шоболы все вот так вот покидали. А чего они искали, я не знаю. И досейчас не знаю, чего они искали? А голод в том году страшный был, из-за засухи. Но вот, мы живы тогда остались. Никто из семьи нашей от голода не помер. А вот в 1933 году голод был еще страшней. Ко мне приехал дядя, из Каменска. У него мать тута была. Он увез мать и меня взял. Это было не в тридцать третьем году, а раньше, в тридцать втором году. Ну, уехала я оттуда. Он жил в Каменске. Родители были мои еще живы, но уже-уже голодуем. Меня они проводили туда – может быть, хоть одна из семьи уцелеет. Теперь я из города Каменска к другому дяде поехала, уже в Донбасс. И поступила работать шахтером. А со мной поехала тетка тети Паши Микулиной. У нее мать была неродная, вот ее и проводили. А жили они хорошо. Ну, проводили ее. Мы с ней поступаем в Донбассе шахтерами, но не под землей, а на поверхности. Нам велели вагонетки катать, уголь отвозить. Когда вагонетку гонишь, а там эстакада была – надо было ее перекувыркивать и разворачивать. Я-то больно сильно проворная была, а ей-то то ногу, то руку прижмет. А если вагонетка слетит с рельсов, то надо ее подымать. А там хохлы кругом, говорят непонятно. Скажут: «Ну, подставляй свою лимонадку…» А мы не знаем, что это такое – «лимонадка». Тупые мы были! Я и сейчас не знаю, что такое «лимонадка». Мы приспособились. (это ОТ! – В.В.) А там все время кричали: «Быстрее порожняку давайте!» А меня было хотели устроить учиться на водоотливную машину. А потом там перешли на электрическую тягу, и машинистка подняла канат вверх и все вагонетки разбила, все разворотила! А потом меня устроили работать под землю, лампоноской. Но я там только неделю проработала – страшно! И эта подруга меня обратно ехать уговорила, домой. А меня там хотели машинистом обучить, воду отливать. Так что не пришлось мне там поработать. Приезжаю домой, в Красную Речку, на Рождество тридцать третьего года, а дома с голоду помирают. Чаво делать? Дядя поехал в Рузаевку. Зовет меня – едем! Милостыньку собирать. Поехала я. Эх, там и давали хорошо! В Тамбове, в Козлове. Спросят только, чьи вы? – Саратовские. Ой, – запоят-закормят. И вот такие пироги с собой еще дадут! Я набрала мешок. А с билетами тогда было строго и туго. Ну, все-таки я приехала домой, привезла сухарей. Забираю мать и братишку и опять едем туда – в Тамбов, в Козлов. Милостыньку просить. Нет, верней так было. Я приехала в Саратов, привезла сухарей и пуд пшена. Сухари с собой взяла, в деревню, а пшено у людей в Саратове оставила. Я его не могла везти – больно уж устала. Послала мать и братишку на тележке в Саратов пешком. И вот они, голодные люди, туда пошли! За этим пшеном и за сухарями. Я потом уж покаялась – ну, зачем я их в Саратов послала! И вот они пошли. Три дня их не было. Думаю: «Они, может, погибли». А они дойдут до речки, сухарики размочат, наедятся. Я потом уж думала: «А что, если бы они объелись? Ведь померли бы!» Нет, дошли все же до двора. А уж потом я забрала мать и Шуру, братишку, с собой – опять собирать милостыньку. В Козлов, в Тамбов. А билет-то не достать! Я с этим мальчишкой на хитрость: одежкой его заверну, вроде бы он ребенок малый. А с ребенком без очереди билет давали. Вот этим и спаслись! Ну привезли хлеб, а больше нечем было отживлять. Потом пошли в Петровск – вещи продавать. Самовар взяли, мои платья взяли. За одежку дали нам лепешков из лузги. А самовар никто не берет. А я девчушку с собой брала, она ночевала у одной бабушки в Петровске-то. И я у этой бабушки ночую. А у ней квашня хлеба была затеяна. Ей бы уже печь надо, хлеб-то, печку топить, и вдруг у нее что-то загремело на подловке. А это у трубы кусок развалился! Куды с квашней?! К соседям? А что, если отберут? Могут вполне отобрать в этакий-то голод! А я умела печки класть. И вот девчушка, сестра моя, и говорит той бабушке, что я, мол, печничать умею. Та летит на базар, а я в то время на базаре толкалась, продавала. Она меня нашла, говорит: «Люба, иди скорей домой, вот такое дело!» Ну, я сразу бросила самовар продавать, пошла. Ну, намяла глины, залезла на подловку, сложила бока у трубы и верх настелила. Потом затерла и пожалуйста, затопляй! Так после этого она, та бабушка, вот такой вот чугун кашицы заварила, чтоб нас накормить! Вот таких вот лепешек напекла. Мы у ней наелись, и домой она нам дала большую эдакую лепешку. Мы и пошли домой. Приходим, а у нас помирают родители. А это было весной, я месяц точно не помню, но вот что запомнила: мать моя перед смертью посылала меня рассаду посмотреть. Наверно, в начале мая было дело. Сижу я около отца с матерью, а они оба помирают, прямо в один дух. Сбегала к одной женщине – царство ей небесное! – она мне дала солдатский котелок молока. И я лью молоко отцу в рот. Ему ложку, и матери в рот – ложку. Делю. Пополам. Отец рот разинет, молоко у него горлом пройдет, он вздрогнет и потянется, вздрогнет и потянется. А мать уже почти без чувств. Ну, померли все же. Теперь – хоронить надо. А хоронить не с кем. Никто не идет. Хлебные не идут, а голодные не могут. Ну, тогда колхоз заботился. Тогда помирать хорошо было – колхоз гроба делал! А сейчас? Вот помрешь и гроба не достанешь. Где брать?! В Саратове дорогой невозможно гроб.
Да-да, все так – «мы приспособились…». Это замечание, сделанное по совершенно конкретному поводу, – живая, питающая клеточка такого дискурсивного организма, который обычно производится именно «голосами снизу», человеческим крестьянским миром. Этот отрывок – поразительный по его выявленной настроенности и фактуальной густоте пример дискурса терпеливой, упорной бесчувственности. Дискурса, уравнивающего в своем неторопливом развертывании и систематические будничные ужасы, и крохотные ситуативные удачи текущей жизни самой Любови Шишкиной и людей, подобных ей. Монотонность ее рассказа, этот, лишенный какой-либо рассуждающей рефлексивности, дискурсивный «сплошняк» как-то загадочно перетекает, трансформируется в настроение некой спокойной, ровной отрешенности. Любовь Ивановна Шишкина в таком дискурсивном формате оказывается человеком, внимательно и бесстрастно наблюдающим ход событий. И в этом безыскусном, отрешенном изложении вдруг начинают удивительным образом проступать, обнаруживать себя сущностные, глубинные конструкции бытия. В. В. Бибихин, следуя за М. Хайдеггером и истолковывая сущностные черты способа человеческого присутствия в мире как особого настроения, мелодии, тона, писал: «Отрешенность – давнее и влиятельное настроение человечества. Не будучи приглашением погрузиться в разочарование и с вялым равнодушием отталкивать от себя мир, отрешенность близка настроению строгой науки: не ждать и не надеяться, что есть разгадка всего, иметь дело с тем, с чем можно иметь дело, не терзаться положением, когда целое снова и снова ускользает от нашей хватки. Отрешенность учит, что самое захватывающее, первые начала и последние концы, не в человеческой власти»[32]. Не во власти нашей рассказчицы и драматические обстоятельства ее жизненного мира в начале тридцатых годов прошлого века. Поэтому она молча вытерпливает их, приняв этот мир в его ненарушенной целостности. Обращает на себя внимание то, что полная погруженность рассказчицы в мельчайшие детали бытия оборачиваются натуральной, неподдельной бесстрастностью. Больше того: этот фрагмент нарратива Любови Шишкиной оказывается, в сущности, дискурсом завороженного молчания. Не высказываясь о главном, не ища причин, не распластываясь в предельной разочарованности, это молчание непрерывно говорит. Оно с отчаянным облегчением выговаривается. Оно оборачивается безостановочным, детализированным описанием, даже протоколированием ровного хода времени, рядоположенным перечислением его актов и отрезков, всякий раз загруженных мелкомасштабной, ситуативной житейской возней, не знающей ни перерывов, ни сна, ни отдыха. Подобного рода дискурс отрешенности, по всей видимости, должен быть отнесен к сущностным характеристикам крестьянского дискурса с его способностью захватывать мир целиком, в его нерасчлененной сплошной полноте. Как я попытался в другом месте определить, «крестьянский дискурс – это незамысловатая стенограмма бытия, направленного, прежде всего, на сохранение полноты органического существования субъекта»[33].
– Меня выбирали в сельсовет, в члены правления. Меня выбирают, потому что я работаю. Меня все время выбирали. А первый раз меня выбрали, когда я пошла учиться на тракториста. Я была членом правления. А в Совет меня забрали тогда, когда был 1939 год. И шел финский фронт. Вот в какой трудный год меня послали в Совет! Финская война идет – это раз! И еще сады отбирают, добирают. Колхозные массивы проводят. Это – два! А я жила тогда в «Яме». И у меня целый гектар саду.
И у меня у первой сад отняли! А мой сад. Я, вот, малограмотная, а все-таки понимаю немножко. Прокурор с председателем пришли в сад, в мой. Председатель говорит: «Этот сад колхозный». Вроде того, что он уже сад мой отобрал! Я говорю: «Да еще покуда не колхозный! Он еще в моих руках». А председатель говорит: «Брать надо вперед у начальников, для примеру другим. А ты, Любовь, и есть начальник». Сады отбирали, чтоб создавать колхозный массив. Вот у нас тут овраг. И от этого оврага, от Мартыновки, скрозь были сады. Хозяйские сады, хорошие. И их, эти сады, в 1939 году все отобрали в массив. Создавали колхозный массив и все сады поотбирали. Хорошие были сады у хозяев. А сейчас все позаросло. В колхозе-то. Ну и вот – фронт финский, и сады в то время отбирали. А тут как раз перевыборы в Совет. И меня, вот, выбрали. И мне приходилось так дело вести, чтоб и начальникам было хорошо, и колхозникам хорошо. Я была как между двух огней. Я умела себя так вести. Ну, я не брала нигде ничего. Ни закупки, ни покупки – ничего. Я вот ну. душевная была. На благо народа вообще старалась, жила. Чтоб и тут хорошо было, и тут. Меня все уважали и любили. Тащить – не тащила я! Поэтому плохо и жила. Никогда достатка в нас не было! Никогда не было, чтобы хорошо я жила. Никогда! Все время плохо. Потому что я с сиротами жила, их воспитывала. Надо было их выделить, поднять. Они и выделились: один капитаном, другая блокадница, в Ленинграде жила, третий на фронте погиб. Теперь четвертая вот сестра – она отличница была. Она пенсию какую получала – самую большую во всей деревне, телятницей была. Я хоть возрастала с отцом, а все равно – все время мы милостыньку собирали. В Павловке, за семь километров. А дедушка наш у нас был, жил. Идем мы, бывало, вон с той горы. А дедушке было сто лет. Есть он очень хочет. Выйдет он в горку нас встречать. А мы с братцем идем, – брат сейчас в Саратове живет. Ну, вот дедушка нас встречает: «Внученьки, вы живы?» Мы скорее ему лепешечку дадим. Он ее скушает и радовается не знай как. А в голодуху милостыньку в Рузаевке, в Тамбове, в Козлове собирала, в тридцать третьем году. Были в деревне до коллективизации люди, которые жили довольно богато, конечно, были! Но их всех раскулачили. И я им сроду не завидовала. Ну, как тут будешь завидовать?! Мы рабы были. Рабами мы были. Мы вот в «Яме» жили, а там семь домов кулацких было. Они очень зажиточно жили. И у всех работать ходили мы. Есть-то получше хочется! Пойду, бывало, полы мыть. Или избы убирать к Пасхе. Сейчас ведь все крашено, а тогда, хоть они и богачи были, а ведь тогда в избе было некрашено – ни полы, ни потолки. Не было этого. И богачи какие-то интересные были: ни кровати у них, потник лежит. Сейчас вот – и стенки, и пенки, и все выкрашено. И избы выкрашены, и коридоры, и сени. А тогда они кулаки вроде были, а избы никудышные. Вот я и думаю – какие же они кулаки были?! А их тоже ведь раскорчевали. Ну, у них лошадь была. Вот за что их корчевали, как я понимаю – у них была наемная сила, работники у них были нанятые. Сейчас, например, многие зажиточно живут. По три коровы имеют. И таких полно у нас в Красной Речке. Но сейчас наемной силы нет! Сейчас все собственным трудом. А тогда была наемная сила. И кто ее нанимал, те назывались кулаками. Богатыми. У богатого и лошадь и земля. И он еще захватывает земли! Вот хотя бы от меня, от отца. Отец сдавал половину земли-то. А это потому, что нам нечем ее обрабатывать, и я отдаю землю пополам. Поэтому он и богатый. Потом у него и сеялка, у него и лобогрейка, плуг. И у него и молотилка. У него весь инвентарь свой. Конечно, он будет богатый! Сейчас люди богаче живут – трактора, грузовики покупают. А мы как были бедные, так и остались. Например, вот еще как получается. Коммунисты – они себе тянут больше! А простой человек если возьмет, его судить будут. А коммуниста судить нельзя! Потому что его надо сперва из партии исключить. Вот коммунист и живет – будь-будь. И хоть партию сейчас, похоже, разогнали, а все равно коммунисты живут хорошо! У нас вот в Гремячке коммунисты в начальстве остались. Бывший председатель был коммунист. Сахар привезут в деревню или подсолнечное масло – первым долгом ему налей ведро масла! Сахара мешок насыпь! И вот поэтому нам масла на паек не выделили, по талонам. Должны были дать по полкило, а дали всего по триста граммов вот… Его, наверное, за это и сняли. А получал он много! Теперь вот Лидию Михайловну поставили. Не знай уж, как она будет властвовать? И тут у нас сейчас многие живут колхозом. Работают в колхозе и живут колхозом. Воруют страшно! То тут пропала скотина, то там. Сделают так, как будто она околела, скотина-то. И врачи ветеринарные этому способствуют. Чай, одна бражка, одна компания! Сейчас, видишь ли, люди в деревне, в колхозе воровством живут. А своим собственным трудом у нас никак не разживешься! Вот, например, у меня штурвальная была, девушка. Ну, я мешок куришкам принесу зернеца, натаскаю. А она заходит на работу за мной и говорит: «Люба, что это ты мешок так оставила?» Я спрашиваю: «А что?» А она мне: «Чай, куды-нибудь прибрала бы его». Я говорю: «А куды ж его прибрать-то? Ухоронка-то нет!» А она мне: «Хм! А у нас тятя до войны еще на 12 центнеров яму сделал. И вот такая вот дырочка сверьху. Заложишь ее – и не видать ничего!.. И ничего не найти!» Я говорю: «Ну, у меня тяти-то нету». Вот. А я и не боялась! Принесу мешок, и у меня боле ничего нет. Даже если придут проверять. Вот поэтому и живут люди, и живут! А колхозом многие у нас разжились, многие. Там, в колхозе, то коровы пропадут, то овцы пропадут, то свиньи. А куда они пропадают?! Воруют.