Голова бога (Приазовский репортаж)
Шрифт:
— МГ ДЕ ВГ В ТР ЕВ ФЫ,
— слали с берега.
— РП Б ІЖ ЧД ЧТБ ЕГ ВЕ ХВ ФЫ ЪЖ ОЪБ,
— отвечали лазутчику англичане.
И лишь затем в голове мелькнуло: там, на вершине кручи лазутчик. Он наверное, опасен. Но если его хотя бы зарисовать — то это будет настоящей сенсацией! Губернские, а то и столичные газеты выйдут с его заметкой!
Натянув штаны, и бросив рубаху через плечо, Аркадий заспешил по склону. Ветки и огрубевшая летняя трава кололи ноги, земля норовила осыпаться. Юноша повторял себе, что надобно подобраться к шпиону тихо, незаметно, не спугнуть того. Он взял чуть в сторону, рассуждая, что после подъема начинается приазовская степь, и всякий желающий выбраться от края обрыва к Бердянскому шляху будет виден версты за две.
Но когда юноша все же поднялся, площадка с которой слали сообщения, та оказалась пуста. Лазутчика не то что-то спугнуло, не то он закончил свое дело.
Аркадий осмотрелся: степь и шлях были пустынны.
Темнело. На Левом Береге загорался маяк. Порывом ветра донесло, как на кораблях заскрипели механизмы, поднимая из воды тяжелые якоря. Дующий с траверза бриз не был помехой для пароходофрегатов. Где-то в них задышали паровые машины, зашлепали по воде плицы и корабли пришли в движение. Иногда из дымовых труб вылетали искорки, и казалось будто там, в море кто-то пускал фейерверки.
Ну и напоследок над морской гладью раздался гудок. Корабли прощались только с кем? С городом, со шпионом, с упустившим его Аркадием?
Кто знает…
Когда предместья были уже видны, за спиной Аркадия затопали копыта. То вороной жеребец влек за собой бричку протоирея.
— Садись, сын мой, подвезем.
Юноше пришлось сесть на скамейку рядом с кучером: место, рядом с митрополитом было занято господином Ладимировским и его неуклюжим этюдником.
— Что же вы на ночь глядя за городом делали?… — спросил журналист у художника как бы между прочим.
— Выбрался рисовать подсолнухи, да увлекся. Если бы Его Высокопреподобие не подобрал — шел бы по темени.
Отец Афанасий милостиво кивнул: истинно так.
Долгого разговора не вышло — жеребец уже влек бричку по единственной городской мостовой. Аркадий сошел на ходу, заспешил к дому полицмейстера, но еще за улицу услышал пьяное пение…
Уже в совершенной ночи Аркадий добрался в типографию, открыл дверь, зажег, заправленную прогорклым рыбьим жиром лампу. Дрожащее пламя отражалось на печатной машине, в металле типографского набора и казалось, будто они сейчас подмигивают Аркадию — своему единственному повелителю. Господину не на час, но на ночь…
…К полуночи выпуск листка был допечатан.
Нервное чаепитие
Гас маяк…
Город пробуждался рано почти по-деревенски после третьего крика петухов, которые, к слову имелись чуть не в каждом дворе. Первыми просыпались дворники, и принимались мести брусчатку Екатерининской улицы. Шелест метел кого-то убаюкивал, а кого напротив, будил. Просыпались хозяйки, шли на рынок, что был между Благовещенским собором и хлебной биржей. Вчера из-за бомбардировки многие рыбаки в море не выходили, и цены на свежую рыбу, даже речную взметнулись вверх, а за ними — на все остальное. На базаре здешние пиндосы торговались до одури, до крика и угроз убийства. В ярости продавцы теряли свою обычную смуглость превращаясь в темно-пунцовых.
Играли побудку на батарее. Просыпались дети. Наскоро поужинав, они бежали к морю, но расходились разочарованными: английских кораблей сегодня не было.
В садах и огородах, пока не установилась жара, завозились хозяева.
По пыльным дорогам к Бирже загрохотали телеги с налитым южным зерном.
Ближе к полудню по Еслисаветградскому тракту прибыл дилижанс. Из него выходили измотанные дальней дорогой пассажиры.
Вдова бригадира Чебушидзе ждала их прибытия с нетерпением, но ожидание ее не оправдалось: никто из прибывших в квартире не нуждался. Ранее летом к морю съезжались небогатые помещики, не имевшие средств, да и времени ехать куда-то в Крым. Но из-за войны народ сразу стал тяжел на подъем, и в доме, где порой приходилось пускать постояльцев даже в летнюю кухню, нынче был только один квартирант. И, хотя вдова была уверена, что она знает толк в офицерах, этот ей не нравился. Всю неделю, что постоялец квартировал, возвращался за полночь и трезвым. Последнее более всего настораживало вдову.
Когда мадам вернулась, оказалось, что постоялец уже не спит, и требуется приготовить ему не то поздний завтрак, не то ранний обед. Впрочем, штабс-ротмистр был неприхотлив: попросил себе яичницу из трех яиц и крепкий чай.
— Желаете свежую газету? — спросила бригадирша.
— Свежую?… — через губу бросил штабс-ротмистр. — Откуда у вас тут свежие газеты? Из Екатеринослава? Пока их довезли, они ведь изрядно пропылились, свежесть потеряли.
— Обижаете, сударь. Мы свою газету печатаем.
— У вас даже есть своя газета?…
— Единственная типография на побережье…
Офицер задумчиво кивнул:
— Было бы любопытно.
Меж тарелкой и чашкой лег свернутый «Листок».
Офицер отправил в рот первый кусок яичницы, запил чаем. Поморщился: здесь просто волшебно готовили борщ, но кофе было редкостным пойлом, а в чае крепость будто пытались восполнить сладостью.
Под названием газетенки печатали высочайшую телеграмму:
«…Въ связи Съ бомбардировкой ГЕНИЧЕСКА, Бердянска, Гайтаново и МАРІУПОЛЯ ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОРЪ ПОВЕЛЛЪ СОИЗВОЛИЛЪ: ПЕРЕДАТЬ ГАРНИЗОНАМЪ И ВСМЪ ЗАЩИТНИКАМЪ ГОРОДОВЪ ВСЕМИЛОСТИВЙШЕЕ ПОЗДРАВЛЕНІЕ СЪ ПЕРВЫМЪ БОЕВЫМЪ КРЕЩЕНІЕМЪ И УБЖДЕНІЕ ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА, что ОНИ ПРОЯВЯТЪ СМЛОСТЬ и твердость ВЪ ДАЛЬНЙШЕЙ ОБОРОН отечества».
Далее шли сообщения о разрушениях в приазовских городах, о сражающемся Севастополе.
Новость была не столь уж неожиданной. Первым боевым крещением бомбардировка была, пожалуй, только для Гайтаново. Еще в мае англо-французская эскадра прорвала заграждения в Керченском проливе, бомбардировала Таганрог, высаживала десант в Мариуполе. Тогда приазовские города были легкой целью — со здешних бастионов все пушки сняли еще при Александре Благословенном, передали на Кавказ. А вот весь июнь спешно с бору по сосенке, с миру по нитке пришлось разыскивать орудия, укреплять обветшавшие укрепления.
Штабс-ротмистр зевнул и перевернул листок. Вторую страницу занимала вполне безобидные статьи: рецепт малинового варенья, детский стишок. Офицер уж думал вовсе отложить чтение, но краем глаза уловил слово, которому будто не было места в этакой газетенке. Вчитался на свое горе: от удивления чай пошел не в то горло. Военный выплюнул напиток в газету, страшно закашлялся, глаза налились кровью, выступили слезы.
Перепуганная бригадирша стала хлопать постояльца по спине, но тот, продолжая кашлять начал отбиваться.