Голубой чертополох романтизма

Айзенрайх Герберт

6

И тут она была бы не совсем не права. Ибо в Лугано и Мюнхене, Кицбюэле и Братиславе господин начальник отдела проявлял почти нескрываемый интерес к задастым и грудастым женщинам, преимущественно горничным, официанткам, но и к секретаршам, а также к уличным девицам.

Главное: низенькие и полные, так как жена его была высокой и худощавой. Короче говоря, он заводил интрижки. Заигрывал, поглаживал, пошлепывал, а порой и несколько больше, чем заигрывал и пошлепывал, — то, что надо мужчине после целого дня утомительных конференций, речей, осмотров и приемов. От Вальтера Патцака, который все чаще и чаще сопровождал его в поездках, он, понятно, старался утаить свою ночную деятельность, чтобы не узнала жена. И лишь только после беды, которая вскоре свалилась на него, он понял, что следовало поступать наоборот, а именно не скрывать этого от любовника своей жены. Увы, и начальник отдела учится на ошибках.

А случилось вот что: детективное агентство, продолжавшее исправно регистрировать визиты молодого человека, сообщило, что с некоторых пор отмечено снижение посещаемости. И то, что Хлоупка затем услышал от жены, поразило его как гром среди ясного неба: «Милый, я видела шляпку — просто чудо! Ну, пожалуйста!»

Уже с год, наверное, ему не приходилось покупать шляпки. Жена приобретала их сама за счет сэкономленных денег на хозяйственные расходы, как она говорила. (А что еще она могла сказать?) Так или иначе, начальника отдела охватила паника. Со скрежетом зубовным он, конечно, купил шляпку, но в тот же день нашел предлог, чтобы устроить скандал редактору ежемесячника.

— Вы вероломный человек! — вскричал Хлоупка.

Вальтер Патцак, полагая, что адюльтер разоблачен, упал в обморок; падая, он еще успел услышать, что речь идет вовсе не о Регине, а о каких-то объявлениях. Потом он почувствовал запах французской водки для втираний, услышал, как начальник отдела извиняется перед ним и сулит несколько дней отпуска; потом редактора отвезли на такси к

домашнему врачу супругов, и тот бесплатно его осмотрел.

Обморок одного привел в чувство другого: начальник отдела логично рассудил, что сверхранимая нежная душа молодого человека нуждается в поддержке. Если он увидит, подумал Хлоупка, что и сам я… ну… далеко не монах, то перестанет терзаться. Значит, надо было успокоить его совесть, создать ему моральное алиби, что начальнику отдела удалось довольно быстро и без особого труда, так как им приходилось теперь разъезжать больше прежнего. В результате Вальтер Патцак снова очутился в угарном окружении «милашек». В Лугано, Мюнхене, Кицбюэле, Братиславе — всюду были заигрывания, пошлепывания, а иной раз и более того. И затосковал он уже не столько по Регине, сколько по суфле из сыра и мозгам в кляре, ибо его начальник наведывался по возможности только в такие заведения, где ели капусту, клецки и пили пиво кружками. Но очень скоро — быть может, по врожденной склонности, хотя, вероятнее, из уважения к сотрапезнику — молодой человек открыл для себя и стал взахлеб упиваться радостями всего того, что его шеф чуть ли не с блаженным стоном называл простой жизнью, к которой относились грудастые и задастые, а также капуста, клецки и пиво. Ученику это явно пошло впрок, так что когда он какое-то время спустя навестил Регину (визиты его становились все реже и реже) и увидел разложенный на столике черного дерева пасьянс, то подумал: да, она может позволить себе такую детскую забаву! А потом, на кушетке, добавил (тоже в скобках): нашему брату приходится заниматься куда более серьезными вещами.

7

Дело в том, что Вальтера Патцака уже давно заботила не мораль, а собственная служебная нагрузка: журнал «Мир и отечество» он редактировал один-одинешенек, а газета «Абендпост» посылала его теперь не на пустяковые транспортные аварии, драки и квартирные пожары, а на шикарные пресс-конференции с вермутом и холодными закусками, отчего не только росло его самомнение, но и полнела фигура. В обществе «Венский лес» его выдвинули на должность делопроизводителя, вдобавок он недавно стал у своего шефа чем-то вроде личного секретаря, хотя тянул эту лямку с одышкой: что поделаешь, он по-прежнему был услужливым малым. А в свободные часы он снова торчал в аудиториях, чтобы завершить свое на треть незаконченное образование, ибо стремление подняться выше, которое не смогла погасить простая жизнь а-ля господин Хлоупка, вновь пробудилось в нем: он жаждал получить диплом специалиста. Но вот шляпки и пластинки покупал все реже и реже. Да и макет железной дороги, как дотошно ни проверял начальник отдела, чинить больше не требовалось, все действовало исправно и было настолько увлекательно, что даже сам Вальтер Патцак в свободные минуты с удовольствием гонял поезда по рельсам, особенно после того, как заказал себе собственный ключ от чердака, что позволяло ему миновать кушетку. Во всяком случае, наблюдательный пост детективного агентства был снят; это, конечно, сократило расходы начальника отдела, но отнюдь не убавило остальных забот. И когда ему однажды целый вечер ныли о пластинках Караяна, он вдруг сообразил, что от любовника жены нет больше никакой пользы и что пора его удалить, вежливо, но незамедлительно. Ремигиус Хлоупка почувствовал, что его дотоле веселая жизнь отравлена, и он, несомненно, разозлился бы и сорвал свой гнев на молодом человеке, если бы тот внезапно не заболел: судорожно сжимая побелевшими пальцами телефонную трубку, Вальтер Патцак свалился у себя в кабинете со стула. Когда прошел первый испуг, начальник отдела облегченно вздохнул — не потому, что врач поставил не вызывающий опасений диагноз, но прежде всего оттого, что смекнул, как сама судьба некоторым образом подсказывает выход из положения. Ведь куда более неприятные вещи на этом свете мотивируют или оправдывают болезнью! Врач, которому намекнули на суть дела, констатировал нервное расстройство и рекомендовал полечиться два-три месяца в горах.

— Разумеется, «Общество» все оплатит, — заверил шеф.

Поскольку речь шла о вегетативной дистонии, щитовидной железе и кровяном давлении, шеф добавил:

— Для руководящей работы вы слишком молоды, мой друг! Я всегда говорю: не давайте болезни укорениться! Лучше предупредить, чем лечить! Поначалу отлежитесь спокойненько, потом месячишка на три в горы, а потом, друг мой, только учеба, и ничего больше, пока не получите диплом. Ну а затем, разумеется, вернетесь к нам!

Врач, как верный сообщник, высказал предположение о пагубном влиянии венского климата и посоветовал больному продолжить учебу в другом месте, например в Граце.

— А еще лучше, в Цюрихе, — подхватил шеф, памятуя, что после электрификации железной дороги сообщение между Грацем и Веной значительно ускорилось.

Его рукопожатие было по меньшей мере таким же мягким, как и тогда, в министерстве. Затем он не спеша удалился, и вся его фигура, с головы до пят, излучала самодовольство: отлично сработано, Ремигиус Хлоупка!

8

Но… хвали день по вечеру (если уж еще раз цитировать начальника отдела). Не прошло недели, как он сам оказался на грани нервного расстройства, и не из-за шляпок или Караяна, а просто потому, что весь его привычный жизненный уклад явно нарушился. Домашние обузы, и прежде изрядно надоевшие, теперь, навалившись на него одного, сделались почти невыносимыми. Вдобавок он перестал успевать с делами: журнал выходил с трехнедельным опозданием, срочные письма лежали без ответа, возникли неприятности с финансовым управлением; то в Лугано, то в Мюнхене, Братиславе или Кицбюэле забывали заказать номера в гостинице, члены Общества иностранного туризма получили приглашение на ежегодное общее собрание на день позже открытия, министр затребовал какую-то бумагу, а он не мог ее найти; в игрушечной железной дороге, с которой он пытался отвести душу, забарахлило центральное реле, а обнаружить дефект ему никак не удавалось; ни грудасто-задастые, ни капуста, ни клецки, ни пиво не смогли улучшить его мрачного настроения. Дошло до того, что он погасил сигару о пластинку Караяна — еще ни разу за тринадцать лет супружества он не позволил себе что-нибудь, даже отдаленно напоминающее подобный акт варварства. Его лицо, походившее прежде на цветущую розу, теперь смахивало на увядшую капусту. На одном из приемов он услышал, как кто-то тихо сказал собеседнику: «Видать, ему уже пора на пенсию». Собеседник же, грустно-грустно покачав головой, ответил: «Рановато износился».

Вот так и получилось, что тот самый преданный врач подошел к койке пациента и сказал:

— Признаться, я не очень верил в эту возможность, но, судя по вашему виду, господин Патцак, и по всем клиническим данным, вы вполне трудоспособны.

(Это соответствовало истине, только он слишком растолстел.) Сколько же было радости, когда он снова — так и хочется сказать: вступил в свои права, — когда он вернулся к исполнению своих обязанностей! Не всех разумеется: он еще нуждался в щадящем режиме, глотал попеременно карниген и либриум, сиживал рядом с шефом в сауне, вечерами совершал моцион вокруг квартала. Поначалу ему пришлось доделывать то, что накопилось в пяти или шести конторах за время его пребывания в санатории, а между делом мотаться в Лугано, Мюнхен, Кицбюэль и Братиславу. И когда он потом наведывался к чете Хлоупка, то был очень усталым и ложился на кушетку вздремнуть. Однажды ему приснилось, что под нее закатилась сигарета, он в испуге вскочил, но, оглядевшись, убедился, что ничто ему не угрожает: шеф мирно сидел в своем кресле и тщательно обрезал кончик сигары, а от столика черного дерева доносилось тихое пощелкивание карт, которые, прежде чем их положить, чуть придерживали большим и указательным пальцами. Идиллия. Тоже своего рода простая жизнь. Можно спокойно спать дальше.

Не всегда шеф сидел здесь; иногда, придя домой, он вскоре уезжал на какой-нибудь прием. Тогда у кушетки словно просыпалась память, и ее пружины тихо-тихо гудели, как пчелы или как струны арфы в стихотворении Хёлти. Регина не знала этого стихотворения, и он прочел его ей наизусть (ведь он изучал и германистику). И какое-то время все было, как прежде. Но потом он стал приходить, только когда и у шефа вечер оказывался свободным. Если же шеф бывал занят, был занят и он: за письменным столом, или в сауне, или в Обществе иностранного туризма — в Вене ли, в Лугано (и так далее). Всякий раз, когда бывали дела, они занимались делом вместе, шеф и его секретарь; только вот с ней у них так не получалось. А потом вообще перестало получаться — и у супруга, и у любовника. Они играли наверху с железной дорогой, она же вечер за вечером сидела за своим столиком и с неугасимым оптимизмом прекрасного пола раскладывала пасьянсы: дама червей на короля пик, трефовый валет на червонную даму…

Жизнь после смерти

Первым к ней нагрянул критик Шпельман и сказал: «Прошло без малого десять лет, и мы подумали, что неплохо бы устроить у Штокхофа и Майера мемориальную выставку». Потом зашел Лео Липицкий, который теперь работал на телевидении. «Знаешь, — сказал он, — мы решили подготовить сборник „Голоса друзей“, включим туда прижизненные рецензии и новые статьи — все охотно примут участие, — а иллюстрируем книгу его графическими работами. Издательство „Семафор“ согласно напечатать, я уже договорился». Вскоре она повстречала на улице актера Хуго Майкснера, и тот сказал: «По-моему, надо организовать на кладбище траурный митинг, остальные тоже так считают. Кстати, я уже посоветовал Завацкому развесить в фойе театра эскизы декораций». Побывал у нее и издатель Кристан. «К десятой годовщине смерти, — сказал он, — мы хотим выпустить отдельной папкой подборку

из двенадцати — пятнадцати графических листов или полностью цикл об Иове, если, конечно, удастся отыскать все рисунки. Хайнерсдорф напишет предисловие, он ведь знал покойного лучше нас всех». Шпельман, Липицкий, Майкснер, Кристан и Хайнерсдорф — старые друзья мужа — заявились к ней всем скопом, чтобы обсудить детали и распределить обязанности, после этого они забегали уже поодиночке: порыться в папках, поискать тогдашние рецензии, сделать выписки из писем, взглянуть на картины; ей бы надо варить обеды, готовить уроки с четырнадцатилетним Харальдом, и гостиную она собиралась подмести, и в конторе была очень загружена: помощник адвоката открыл собственное дело, и доктор Шинагль теперь почти все время давал ей работу на дом. А тут еще хочешь не хочешь ройся в папках, ищи старые рецензии, делай выписки из писем, смотри картины; и вот, думая о немытой посуде на кухне, о рваных Петеровых брюках, она говорила: «Да, если хочешь, пусть будет эта картина… или, пожалуй, лучше вон та…», ведь ей самой это было безразлично, совершенно безразлично. И ее просто удивляло, что кому-то вздумалось разводить теперь суматоху вокруг событий десяти-, двенадцати-, пятнадцатилетней давности. Она бы с радостью вышла тогда замуж второй раз, хотя бы из-за детей. Да охотников не нашлось, наверное, опять-таки из-за детей. Он оставил ее вдовой с двумя ребятишками, но без гроша пенсии и даже без сбережений; картины кое-как продавались только сразу после его смерти, а позже спрос на них и вовсе упал; потому она и вернулась в контору доктора Шинагля, где работала прежде. Именно там они и познакомились, после аварии, в которую он угодил на своем мотороллере. С той поры у него остался шрам на левом виске и привычка ощупывать этот глубокий рубец указательным пальцем, белым и длинным; порой даже казалось, будто он копается у себя в мозгах. Правда, это была не самая скверная из его привычек; гораздо сильнее донимало ее то, что, пообедав, он непременно расстегивал пояс на брюках и выпускал рубаху вместе с животом. Еще она не переносила, когда он средь бела дня вдруг заваливался на диван и начинал массировать пластмассовой щеточкой свой обнаженный торс. Но противнее всего был запах, шедший у него изо рта, если вечером он съедал что-нибудь жирное и пил шнапс, — ее передергивало от этого запаха, который душным облаком висел над постелью; она требовала, чтобы он чистил на ночь зубы, и каждый раз это вызывало долгие, нудные препирательства. Они вообще довольно часто ссорились, ну например из-за того, что он не хотел никакого абажура в гостиной, которая тогда служила ему мастерской. Сами ссоры еще бы куда ни шло, но ведь он вдобавок умолкал в разгар перепалки, вставал, подходил к мольберту и тоненькой кисточкой терпеливо, часами накладывал один мазок за другим, дверь при этом была открыта настежь — она снова и снова захлопывала ее, он снова и снова тихонько отворял, а в один прекрасный день просто-напросто снял злополучную дверь с петель и прислонил к стене. Вот о чем вспоминала вдова и еще вспоминала великое множество утр, когда он валялся в постели, а она кормила детей, шла в магазин, готовила еду; и великое множество дней, когда он угрюмо сидел за кухонным столом и запоем читал газеты — штук по десять сразу, не пропуская ни строчки, с передовой статьи до объявлений, она же мыла тем временем посуду, драила пол, умудрялась между делом погулять с ребенком; и великое множество вечеров, когда он и его приятели торчали в мастерской и выпендривались друг перед другом, пока она меняла пеленки и баюкала младенца; и великое множество ночей, когда он — если провел день у мольберта — в одиночестве бродил по городу, а она лежала без сна и при каждом скрипе детской кроватки думала, что вот наконец-то повернулся ключ в замке. Она думала и о многом другом — тягостном, назойливом, неприятном. И день ото дня в ней нарастало чуть ли не брюзгливое удивление, что кому-то вздумалось поднимать теперь суматоху вокруг событий десяти-, двенадцати-, пятнадцатилетней давности; все было, да быльем поросло, ну и пусть — разве там есть о чем вспоминать: хлопоты с детьми, хлопоты в конторе, и только-то. Но старые друзья приходили, и потому она рылась в папках, искала тогдашние рецензии, делала выписки из писем, рассматривала картины и думала обо всем об этом, но больше не вспоминала, как Хайнерсдорф — уже в те годы почти знаменитость в литературном мире — на открытии первой выставки говорил о странном и совершенно непостижимом для других людей мужестве, которое побуждает человека осуществлять небывалые дотоле замыслы, о мужестве оставаться вовек одиноким, а у нее на глазах выступили слезы, и она беззвучно прошептала: «Нет, ты не одинок, ни сейчас, ни в будущем!» Не вспоминала и о том, как недели две, не меньше, под каким-нибудь предлогом спозаранку выбегала на улицу и торопливо просматривала в киоске все газеты и как горько была разочарована и даже рассержена тем, что лишь «Вельт-эхо» и «Тагесшпигель» поместили рецензии на выставку. Не вспоминала она больше и великое множество вечеров, когда делилась с ним впечатлениями от законченной картины, а он разъяснял ей свою концепцию; не вспоминала об изнурительной борьбе с драконом сомнения, — борьбе, о которой и сама-то знала не много, а другие и подавно ничего, ибо на людях он корчил из себя этакого беспечного наглеца; не вспоминала о блистательном полете его мысли, окрылить которую было дано ей одной, и никому больше, — словом, не вспоминала о мучительной битве за творческое самосовершенствование, то швырявшей его в бездну холодного отчаяния, то наполнявшей его чванливой спесью, пока они не брались молча за руки и смятенность душ не растворялась в единении тел. Не думала она больше и о том, что ей, и только ей, всегда принадлежало право увидеть первой готовую картину и что она была единственным человеком, который видел его полотна в работе. Она забыла, как радовалась, когда ему присудили стипендию на поездку в Италию, забыла и саму Италию. И как он учил ее там видеть краски, которых на континенте, вдали от моря, попросту не существует; и как она наблюдала за его работой на пленэре и глаза ее становились при этом зорче и видели дальше, и как из ее обреченного на безмолвие ликования рождались нежность и ласка, ее неистово влекло к нему и едва хватало сил дождаться, когда они снова вернутся к себе в комнату и можно будет сбросить платье; потом он ласкал ее перепачканными в краске руками, а ей чудилось, будто он продолжает рисовать. Не вспоминала она и о том, как в последний день выставки-продажи господин Штокхоф взял ее под руку и доверительно сказал: «Сударыня, это самая удачная выставка, какую я когда-либо устраивал: не продано всего шесть картин из сорока», и как она отчаянно прикусила губу, чтобы не сказать: «Я, господин Штокхоф, я была в этом заранее уверена!» Она не вспоминала, как они отбирали картины — он ставил ее мнение выше своего. Не вспоминала, с каким необычным для себя вниманием ловила каждое слово ораторов, когда ему вручали Государственную премию, — ведь она всегда служила тому делу, которое удостоили награды, и чувствовала, что наградой этой увенчали их общий труд, хотя и не очень-то любила, когда он, говоря о своей работе, объявлял: «Ну, вот мы с тобой и закончили», или: «Думаю, мы можем быть довольны», или: «Теперь мы с тобой пишем куда лучше» — и прочее в том же духе. Все это было предано забвению, равно как и прием во французском посольстве, когда она услыхала за спиной чей-то игривый вопрос: «Кто эта забавная малютка?», а другой голос отозвался: «Пойди да спроси у нее», и наконец еще кто-то тихонько пробормотал фамилию; уже через секунду ее стеной окружили мужчины: один вызвался принести бокал шампанского, второй услужливо щелкнул зажигалкой, третий рассказывал, до чего ему нравятся картины ее мужа, четвертый представил ей кого-то, а этот кто-то, поцеловав ей руку, лишь с превеликим трудом сумел выпрямиться, пятый, поднимая бокал к прищуренным масленым глазкам, возгласил, что теперь-то он понял, откуда берется красота, заключенная в полотнах ее мужа, — и причиной всей этой суеты было его имя, одно только имя, которое носила и она, благодаря ему. Правда, об этом она уже не думала. Или нет, все-таки думала, вспоминала, роясь в папках, отыскивая старые рецензии, делая выписки из писем, глядя на картины, — вспоминала, но так, как вспоминают о восторженных порывах, которых уже через пять минут стыдятся, или как о ребячествах, отвлекающих от настоящей жизни. Сейчас он значил для нее куда меньше, чем какой-нибудь мелкий муниципальный служащий с правом на получение пенсии, и чуть ли не насмешку она усматривала в том, что кому-то вздумалось поднимать теперь суматоху вокруг событий десяти-, двенадцати-, пятнадцатилетней давности, которых лучше б и вовсе не было. «Голоса друзей» вышли из печати, отдельной папкой издан цикл рисунков об Иове, в фойе Народного театра развешаны его эскизы декораций, у Штокхофа и Майера состоялась мемориальная выставка, и газеты поместили большие статьи, совсем как при его жизни, и на кладбище собралось у его могилы человек сто. А она уже не понимала этого. Она бы с радостью вышла тогда второй раз замуж, да охотников не нашлось — вот о чем кричало все вокруг у могилы, тысячью ртов. О мертвом ей говорили так, словно это мертвое было живым; но для нее оно умерло — десять лет назад и во веки веков, а оказалось — только лишь до следующего утра в конторе доктора Шинагля: в дверь постучали, и кто-то вошел, однако же не он, а совсем другой человек. И тут она разрыдалась. Да так громко, что доктор Шинагль — адвокат и потому явно не альтруист — отослал ее домой. Правда, уже через час она вернулась и сказала: «У женщин случаются дни, когда они сами не знают, что с ними такое. Мне очень жаль, господин доктор. Больше это не повторится».

И действительно, больше это не повторилось.

Похвальное слово ремеслу

Жил однажды в Вене бедный подмастерье слесаря, и был он влюблен в дочь своего хозяина, и она его тоже крепко любила. Стареющий мастер, у которого не было собственных сыновей, с удовольствием взирал на это чувство, соединявшее молодых людей, но соглашался благословить их не раньше, чем подмастерье выдержит экзамен на мастера. И вот в ближайший срок подмастерье, уповая на успех, отправился на экзамен, но так дрожал и потел от натуги и от двойного риска, коему себя подвергал, что, конечно, с треском провалился. После этого мастер объявил ему свое решение: хотя он и намерен оставить его у себя в качестве подмастерья, поскольку в работе парень усерден и прилежен, но дочь свою он отдаст в жены другому.