Голубой чертополох романтизма
Шрифт:
И вот закручинился наш подмастерье сверх всякой меры и не мог ни о чем больше думать, кроме как о своем несчастье. В трактире отныне он сиживал в уголке, без компании, за карточным столом вдруг ни с того ни с сего затевал спор, на танцы и глаз не казал. Ни яркое солнышко на дунайских волнах, ни белый снег за окошком не могли развеселить его душу, ни гулянье по Пратеру, ни ярмарочные качели-карусели не способны были отвлечь его от тяжкой думы. Лучшие яства не шли ему впрок, и он сильно спал с тела; зато все чаще среди бела дня стал тайно прикладываться к бутылке. Он не осмеливался больше попадаться на глаза возлюбленной и плакаться ей на свою судьбу, он загонял беду внутрь, и она медленно пожирала его, покуда не стал он чужд всякой радости и веселья. И постепенно пришла к нему и укоренилась мысль — разом покончить со всеми своими страданиями, что так его одолели, а заодно и с собственной жизнью. В долгие бессонные ночи, когда он неустанно выплакивал слезы в подушку, а в глазах у него стояла его любимая, идущая к алтарю с другим, он стал припоминать слышанные им рассказы о людях, покончивших счеты с жизнью, и о том, какими способами они смогли достичь своей цели. Яда у него под рукой не оказалось; яд, стало быть, исключался с самого начала. Пришедшее было второпях решение выброситься из окна он столь же поспешно отверг: ему не под силу было представить себя лежащим посреди мостовой с расколотым черепом. Пронзить себе сердце, перерезать горло или вскрыть вену — на это у него опять-таки не хватало окончательной храбрости. Смерть в воде казалась ему чересчур долгой, кроме того, он был отличный пловец и боялся, что просто не сумеет заставить себя пойти ко дну. Смерть в петле тоже была связана с продолжительными муками, а о
Но тут на помощь пришел случай: среди разного металлического хлама, который некий торговец по дешевке сплавил хозяину и который он, подмастерье, должен был разобрать, нашелся старый пистолет, точнее сказать, всего только пистолетный ствол с наиболее существенными частями затвора. Однако недостающие детали легко было отыскать. А один из его старых приятелей, что нес теперь службу в арсенале, распив с ним вместе несколько добрых чарок вина, раздобыл ему подходящий патрон. И вот поздним вечером в своей чердачной каморке он приставил холодное дуло к обнаженной груди, послал небесам короткую молитву, а возлюбленной — долгий-предолгий вздох и прижал, как его когда-то учили, указательный палец к спусковому крючку; увы, после этих манипуляций дуло, поставленное между ребрами, несколько сдвинулось в сторону. Ему сразу же стало ясно: поскольку он употребляет оружие против самого себя, лучше ему нажимать на курок не указательным, а большим пальцем, однако для его толстого и грубого большого пальца спусковой крючок оказался тесен. Он еще раз попытался привести курок в действие указательным пальцем; чуть не вывихнул плечо и сумел-таки покрепче обхватить неудобное орудие. Он уже хотел было окончательно надавить на спуск, как вдруг ему показалось, что теперь ствол нацелен слишком низко, значительно ниже сердца; он стремительно опустил руку с пистолетом, а другой рукой стал нащупывать, где у него бьется сердце. Это биение он ощутил, но вновь поднятый пистолет все равно, чудилось ему, метил не туда. Кроме того, он заметил, что рука его мокра от пота и дрожит как в лихорадке. И тогда он понял: это страх! Страх не перед смертью, а перед позором: не умереть после выстрела, отделаться пустяковой раной; не сумев убить себя, жить дальше неудачливым самоубийцей. Он еще раз поднял оружие, но дуло уже вовсе не поддавалось контролю и танцевало на его груди вверх и вниз, так что он бессильно уронил руку, опустился на кровать, быстро сунул пистолет под тюфяк и мгновенно заснул, но тотчас вновь пробудился; его вдруг осенило: необходимо жестко зафиксировать ствол, чтобы тот не мог никуда сдвинуться и пуля попала точно в цель, даже если рука вдруг дрогнет и откажет. Затем он снова глубоко заснул и спал без просыпу до самого утра.
На другой день после работы он остался один в мастерской. Из кучи железа он выбрал металлическую полосу шириною в три пальца, один конец ее загнул вокруг левого плеча, а в другом — пробуравил прямо против своего сердца дыру, куда входил пистолетный ствол. На второй вечер он подобрал распорки и добился, чтобы ствол плотно и твердо сидел в отверстии. Но вся конструкция еще ерзала на груди, и ее следовало закрепить металлической лентой, проходящей вокруг всего тела. Чтобы это устройство вообще можно было на себя надеть, пришлось еще сделать под мышками два шарнира, а на спине приладить специальный запор; то и другое он смастерил в течение последующих вечеров. После примерки, однако, подмастерье, который был необыкновенно педантичным работником, остался недоволен асимметричным видом изделия и потому решил дополнить его второй полосой, которую загнул теперь вокруг правого плеча, благодаря чему конструкция сидела на нем совершенно неподвижно и прочно. Правда, пистолетный ствол при этом немного сдвинулся и уже не метил прямо в сердце, но после нескольких дополнительных подгонок и этот недостаток был устранен.
Во время частых примерок подмастерье радовался своему изделию, но плечи и грудная клетка у него сильно болели от сдавливания, и ему постоянно приходилось подкладывать полотенце под холодное, с острыми краями железо. Полотенце сдвигалось, складки его в свою очередь врезались ему в тело и натирали кожу; пришлось снабдить внутреннюю поверхность мягкой подкладкой, для каковой цели он приобрел остаток толстого красного бархата, раскроил его соответствующим образом и аккуратно подклеил изнутри, да еще прошил для надежности тончайшей проволочной нитью. После этого надевать и защелкивать на себе устройство стало поистине удовольствием; бархат ласково щекотал кожу, и гордый творец никак не мог вдоволь этим натешиться. Однако теперь его больно задевало несоответствие между изысканно отделанной внутренней стороной и грубым наружным видом изделия. Все дальнейшие вечера он посвятил шлифовке и украшению металлической поверхности и ежедневно с удовольствием отмечал достигнутые в этом направлении успехи.
Однажды под вечер, когда он, как обычно, сидел один-одинешенек в мастерской и занимался ювелирной отделкой первоначально грубой поверхности своего устройства, мастер пригласил к себе в дом видных представителей цеха и собирался продемонстрировать им новый инструмент, который он выписал недавно из Англии. Выпив по бокалу вина, они всей гурьбой вошли в мастерскую как раз в тот момент, когда подмастерье для новой примерки надел и застегнул на себе свой аппарат. Когда же он внезапно заметил мастера и гостей, он чуть было не упал на пол со стыда и охотнее всего умер бы сейчас на месте; для этого, впрочем, ему надо было всего лишь нажать на спусковой крючок, но эта мысль почему-то не пришла ему в голову: ведь за работой он давно и думать забыл, для какой, собственно, цели он изготовил свое устройство. Он давно уже не сидел в трактире без компании, в уголке; от звуков музыки ноги его, как прежде, готовы были пуститься в пляс, и заглядывать в бутылку его больше не тянуло; он все чаще подумывал о том, что пора ему умолить возлюбленную о новой встрече и опять добиться ее доверия и любви. Но теперь, столь внезапно застигнутый врасплох, он счел себя погибшим безвозвратно. Однако, когда ужас мастера сменился любопытством, а любопытство скоро перешло в восхищение, подмастерье был так же счастлив, как и во время работы над своим устройством, хотя прежде он никогда не отдавал себе в этом отчета; и он рассказал, сам себя отныне не понимая, для какой цели он решил построить свой аппарат и как постепенно пришел к конечному результату. Но не из его слов, а более всего по виду самого изделия, которое было тщательно осмотрено и высоко всеми оценено, мастер убедился, сколь велика любовь несчастного юноши и одновременно как незаурядны его способности к их ремеслу, в котором он даже еще не признан мастером. Среди членов цеха присутствовали и его былые экзаменаторы, и они сказали: «Поистине, он изготовил удивительную работу на звание мастера, и мы ее как такую и засчитаем». Подмастерье, однако, настоял, чтобы, сверх того, подвергнуться еще и форменному экзамену, и возвратился к своему мастеру с наилучшими оценками. Тот выдал за него дочь, и, после того как старый мастер удалился на покой, зять продолжил его дело с таким успехом, что сумел превратить мастерскую в небольшую фабрику, и она изготовляет разные полезные вещи до наших дней.
Грехопадение
Тем летом он гостил в деревне у дяди-священника, и Луиза тоже почти все лето провела там. Она доводилась священнику племянницей, сам же священник был не родным, а двоюродным братом его матери, и при всем старании он так и не сумел определить, кем они с Луизой друг другу приходятся. Впрочем, они все равно дружили и каждый день играли вместе, а это гораздо важнее. В лесу они подкрадывались к косулям, но перво-наперво слюнявили палец и поднимали его кверху, чтобы узнать, откуда дует ветер. Вырезали дудочки и свистульки из орешника, а как-то раз ходили даже воровать виноград. Случалось, и покуривали тайком, только после обязательно жевали листья каштана, чтобы домашние не
В воскресные дни оба ходили к ранней обедне и к причастию, когда же ему случалось идти в церковь среди недели — он был служкой, — верная Луиза сопровождала его. И на всех молебнах они присутствовали, а еще любили зайти в пустую церковь, ведь таинственней места не сыскать, даже будка путевого обходчика на заброшенной железнодорожной ветке и та ни в какое сравнение не шла, хотя там можно было покрутить ржавый ворот, подергать рычаги и бренчащие цепи, воображая при этом, что закрываешь шлагбаум и что сейчас появится поезд «Гамбург—Рим» с шикарными пассажирами, которые выглянут из окон и замашут тебе руками. Словом, в церковь они наведывались очень часто, и вот как-то раз, когда опять были там в одиночестве, Луиза достала пакетик леденцов, дала одну конфетку ему, а другую сунула себе в рот. Он крепко зажал липкую конфету в кулаке и прошептал:
— В церкви есть нельзя — это грех.
Луиза высунула язык, показывая блестящий леденец, а потом тоже тихо сказала:
— Но сосать-то можно.
Он с сомнением покосился на девочку, потому что такая мысль ему в голову не приходила. Но все же никак не мог решить, что делать с конфетой, и, поскольку Луиза ничего больше не сказала, быстро сунул леденец за щеку. Они сидели на скамье перед кафедрой, в церкви было сумеречно, и ему вдруг стало ужасно холодно, повеяло запахом ладана, а сверху, сквозь цветные стекла витражей, падали трепетно мерцающие снопы света — алые и синие. Прямо посреди церкви — хоругвь, которую он нес во время процессии, огромная и недвижная, а с алтарей, со всех образов и с купола на него испытующе взирали святые. Мальчик преклонил колени и начал молиться, но с леденцом во рту ему было не по себе. Правда, Луиза сказала, что греха тут нет, и поэтому он не выплюнул конфету, только старался не жевать ее. И как же он обрадовался, когда наконец вышел на улицу. Они спустились к шоссе и постояли на обочине: не пройдет ли мимо какая-нибудь машина. В одну сторону промчались друг за другом сразу несколько автомобилей, зато в другую — только один, и они поговорили о том, какую машину хотели бы иметь. Потом они пошли домой, ощипали курицу и, вообще, помогли на кухне — все было как обычно. Но мальчик невольно вновь и вновь украдкой поглядывал на Луизу и вновь и вновь спрашивал себя: неужели это та девочка, с которой он выслеживал косуль и воровал виноград, мастерил свистульки и строил запруды? Он не понимал, что с ним такое, и после опять стрелял с нею воробьев, и курил, и катался на лошади, и в церковь ходил. А все же нет-нет и поглядывал на нее невольно, и смущался, и не понимал, что с ним такое, но чувствовал, что все переменилось.
Голубой чертополох романтизма
Человек возвращался со своим другом с пляжа и обсуждал с ним вещи, о которых никогда бы не заговорил с женщиной. Они шли вдоль берега, затем песчаной косой на другой берег и снова вдоль берега, направляясь к развалинам, которые часто видели издалека, но никогда вблизи. И там, между каменных глыб, человек заметил голубой чертополох с мелкими зубчатыми цветками, узкими и острыми, точно стрелы. Чертополох показался ему очень красивым, и он сорвал его, чтобы отнести жене. Все это время он беседовал с другом, говоря ему такие слова: «Итак, кто же я? Остаюсь ли я тем, кто я есть, когда мне кажется, будто со мной происходит нечто такое, что на самом деле еще не произошло и, скорее всего, не произойдет никогда? В итоге — тот ли я, с которым это происходит, или же по-прежнему тот, с которым это не происходит? А может быть, я то и другое одновременно? Или, напротив, ни то ни другое?» Всю дорогу, а она была дальней, они обсуждали вещи, о которых он никогда бы не заговорил с женщиной, и в руке его был цветок, и, когда они пили вино в ресторанчике, что неподалеку от их бунгало, они продолжали говорить об этих вещах. Затем они снова двинулись в путь и очень скоро пришли к дому, и там, в белом передничке поверх красного платья, стояла, поднявшись на цыпочки, жена того человека, который сорвал чертополох, и снимала с веревки купальники, и когда он ее увидел, то вдруг вспомнил, что забыл цветок на террасе ресторанчика. Смутившись, он сказал жене: «Я хотел подарить тебе одну штуку и был уже почти у самого дома, но остановился передохнуть и случайно забыл ее».
Глядя ему в глаза, она громко расхохоталась и сказала: «Так я тебе и поверила!» Он еще стоял, но в мыслях уже спешил к ресторанчику и, хотя после ее слов у него пропала всякая охота куда-нибудь идти, действительно повернулся и отправился за чертополохом. Путь был совсем не дальним, но показался ему очень далеким, и оттого он шел очень быстро. Шел и думал, что, рассуждай он поменьше обо всех этих материях, с ним бы не случилась эта неприятность. Затем он подумал, что возвращаться за цветком нет никакого смысла, ибо раз уж он его забыл, значит, на то была своя причина; он стал думать, что же это за причина, и пришел к выводу, что забыл цветок только из боязни солгать и быть заподозренным во лжи. Да-да, принести ей цветок было бы просто пошло. Но поскольку он уже проделал с цветком большой путь и почти донес его до цели — хотя, в общем, так и не донес, — сейчас ему было бесконечно важно найти именно этот чертополох. И потому он прибавил шагу, и вот он уже входит в ресторанчик и видит на столе цветок; он поднимает цветок и вместе с ним взгляд, и взгляд его падает на официантку, приносившую им вино, и только теперь он замечает, как сверкают ее белые зубы между упругими пунцовыми губами, когда она смеется, и он понимает: этот цветок должен принадлежать ей одной, неспроста он оставил его здесь, в ресторанчике, и он протягивает ей цветок и устремляется в глубь ее улыбки, в сверкающий оскал этого богом созданного зверя, но он пока не дошел до ресторанчика и потому ускорил шаг, и вот он наконец входит в ресторанчик и видит: у парапета стоит женщина, и крутит в руках цветок чертополоха, и смотрит на цветок, затем на мужчину, что рядом с нею, а потом смотрит безразличным взглядом на него, того, кто сорвал цветок и долго-долго нес его, но она убеждена, что это заслуга стоящего рядом с нею мужчины, и потому улыбается именно мужчине, а тот гладит ее теплую руку на каменном парапете и скоро будет гладить не только руку, и все это в награду за цветок, который сорвал и принес сюда не тот мужчина, а он, но он еще не дошел до ресторанчика и потому спешил изо всех сил, и вот он наконец входит в ресторанчик, а цветка, который он так долго нес, нигде не видно: ни на столике, ни на стуле и вообще нигде не видно, однако день спустя он увидел его вновь, в спальне своей жены; она получила цветок в подарок от какого-то мужчины, который просто нашел его на террасе в ресторанчике, а вовсе не срывал его сам и не нес из дальней дали, всего лишь нашел и подарил, и она приняла этот дар и поставила цветок рядом с кроватью, и вот почему он летел сейчас быстрее ветра, ибо чертополох был для него сейчас важнее всего на свете; он был его последней надеждой, последним шансом: казалось, стоит ему найти цветок, и все будет так, словно у него и не было причины забывать его в ресторанчике. Он взбежал наверх и кинулся к столику, который был уже прибран, но под стулом лежал чертополох — голубое пятнышко на сером бетоне, и он схватил цветок, и помчался домой, и отдал жене, и жена взяла цветок и поставила его в зеленую бутылку из-под пива, ведь она обожала цветы, а три дня спустя она ушла от него. И человек тоже покинул этот городок, и его заполнили новые курортники; и однажды кто-то из них взял бутылку из-под пива, где торчала серая колючка, а вода уж вся высохла, и выбросил в помойное ведро, пробурчав что-то насчет типично балканской манеры оставлять после себя свинарник.