Голубой чертополох романтизма

Айзенрайх Герберт

Она вышла замуж, но не беда: ради него разведется; его адвокат объяснил, во что это ему примерно встанет. Она сказала:

— Какими судьбами? — И: — Ах, как жаль, что Гюнтер… Знаешь, он, между прочим, давно хотел… Ах, боже мой, Урсула, да прекрати же ты, она, между прочим, собирает бумажные салфетки, по воскресеньям мы всегда выбираемся за город, вот, были в Энгхагене, Флориане, Штейре, объездили массу разных мест, и везде Урсуле дарят салфетки, ну-ка, Урсула, покажи дяде… Да что ты все стоишь, сядь, ах, мне так неудобно, что нечем тебя… Гюнтер, между прочим, пьет пиво только из бочки…

Его тошнило от этих ее бесконечных «между прочим», она же снова:

— Вот смотри, между прочим, это я сама связала, и вообще больше всего на свете мы любим сидеть вечерами

в кругу семьи и болтать о всякой всячине; между прочим, Гюнтер много читает, и я тоже.

Предстоящий диалог с нею он вызубрил в сто раз лучше, чем роль в «Голоде», однако заготовленные слова почему-то застревали в горле, и с величайшим трудом он выдавил из себя:

— Что ты скажешь, если я здесь буду петь — перед всеми для тебя одной?

Она спросила:

— Где, в церкви? В хоре? — И, чуть понизив голос: — Времена сейчас… Я, знаешь, все с детьми, нужно было ходить на репетиции, каждую пятницу, ну я и бросила. И так в школе света белого не видишь. По правде сказать, Гюнтер пока еще не так много зарабатывает. — А потом неожиданно: — Ты-то, поди, уж докторскую защитил?

Потом, спустя какое-то время, он поинтересовался у импресарио — действительно, между прочим — много ли народу слушает и смотрит его.

— Все, — ответил импресарио, — только многие не замечают. Это как с Вьетнамом.

И он не знал, что лучше: то ли верить, то ли не верить своему импресарио. Во всяком случае, впоследствии он утверждал, что несчастья на него посыпались после съемок «Блэк энд Уайт».

— Один сценарий — уж такая дребедень! А название? Только кретину придет в голову так назвать фильм — «Блэк энд Уайт на берегах Вёртер-Зе!» И еще эта — как ее там? — со своим сотрясением мозга! Я сам чуть в ящик не сыграл с переломом ребер!

Теперь по непонятной причине частенько барахлили микрофоны, капризничали усилители, давая то слишком громкий, то слишком тихий звук, да и публика стала не та, что раньше.

— Просто смех берет, что творится! Какой-то ублюдок полицейский огрел меня дубинкой, то-то их все и ненавидят, подумаешь, уж и попеть нельзя, а пить я имею право, где хочу, когда хочу и с кем хочу! — Что он и делал чуть ли не каждый день. Но его причуда коллекционировать бумажные салфетки все еще оставалась повальной модой. Впрочем, и пластинки его тоже пока держались в списке лучших шлягеров.

Как-то он явился в «Штадтхалле» пьяный в дым, а потом две недели капли в рот не брал. Его пригласила церковная община в Лерхенфельде, он выпил со священником по стаканчику вина, а после на улице Гюртель наклюкался в одиночку и лишился нескольких тысяч шиллингов, потому что сказал: «Со мной ляжет любая». Он сказал: «Рок-н-ролл стал слишком заумен» — и выучился играть на гитаре. Он раздавал автографы в магазинах Гернгросса, рекламируя средства от пота, и почему-то вдруг вспомнил Биргит, плакат над ее кроватью: «Live fast — love much — die young!» [12] Наверняка она неплохо устроилась в жизни, хотя за все это время он ничего о ней не слышал. Зато от Кристины как-то пришло письмо, он велел секретарю послать ей свою фотографию, на которой собственноручно написал «сердечное спасибо» и чуть ниже «Ромео», без «твой»; на том их переписка и кончилась. Теперь с ним была некая Марго, которая звалась Грета и требовала меховую шубу. Его снова пригласили выступить в Подерсдорфе, но он отказался. В Граце он выступал с распоследними девками из кордебалета, вслед за каким-то маэстро, пиликавшим на скрипке; один критик написал: «Ромео становится однообразным».

12

В темпе живи — часто влюбляйся — умри молодым! (англ.).

Многие видели корень зла в раннем и стремительном успехе, в деньгах, текших к нему рекою, в шикарных спортивных автомобилях, фантастически дорогих путешествиях, в шумных попойках до четырех утра и, наконец, в женщинах.

Женщины и вправду были у него

непотребные: с вызывающими красками на лице и в голосе. Поначалу это были эдакие расфуфыренные кошечки, бывало, он крутил сразу с двумя или тремя, и каждая выкачивала из него все, что ей было нужно. От баров в центре города было рукой подать до Пратерштрассе, но к тому времени он уже не пел. Ему капали еще кое-какие деньжонки от продажи пластинок — их как раз хватало на кафе «Будапешт». Однажды, когда он сидел за столиком с одной из этих девок и показывал ей свои фотографии, он сказал:

— Со мной ляжет любая.

Она ответила:

— Кроме меня.

А он сказал:

— Любая.

Она покачала головой и со скучающим видом покрутила в руках пустой ликерный фужерчик. Он сказал:

— Я был в Париже.

Держа между пальцами пустой фужерчик, словно сигарету, она сделала знак кельнеру.

— Я был в Париже — в Париже, и вообще весь мир объездил, вот гляди, это я в Сан-Ремо, а это в Копенгагене.

Кельнер убирал со стола и спросил:

— Виноват, вы мне?

А он сказал:

— Вот смотри, Копенгаген.

Но она перебила его и сказала кельнеру:

— Не слушайте этого забулдыгу.

Он рылся в груде фотографий, точно сконфуженный фокусник, который без конца достает из колоды не ту карту.

— Прочти, что здесь написано, — и прочел сам: — «Cool, smart, clever — and sexy» [13] . [1]]

Она сказала:

— Дай посмотреть.

Он повернул фотографию к ней лицом, а она щелкнула по ней. Он снова сказал:

13

Дерзок, остроумен, талантлив — и настоящий мужчина (англ.).

— Со мной ляжет любая.

Сквозь штукатурку на ее лице проступила вымученная улыбка:

— Ты уж совсем черт знает что несешь.

Сгребая фотографии, словно собираясь тасовать их, он повторил:

— Любая.

Но тут появился какой-то битюг и буркнул, кивнув на дверь:

— Пойдем выйдем!

Он вышел с ним на улицу, которая вела в Копенгаген, и Бангкок, и «Эдем», и вообще во все точки Вселенной, и услышал его голос:

— Знай свое место, шушера!

И тотчас раздался гром аплодисментов, аплодировали Берлин, Париж и вся Вселенная, и он снова сел за столик, где еще валялись фотографии, липкие от пролитого ликера, но женщины уже не было, и в оконном отражении он увидел чье-то лицо: белое как мел, в мраморной сетке тоненьких струек и мокрых от крови волос, и эта жуткая маска была его лицом. Никто не обратил на него внимания. Кровь ручейками стекала к подбородку и медленно капала на фотографии. Он помочил палец в крови и написал на стекле засыхающим кармином ее имя. Затем отерся рукавом: в кафе «Будапешт» ему не подали даже салфетку.

Любовь и долг

1

Впервые она обратила на него внимание в летнем кафе, да и то лишь потому, что лицо его показалось ей знакомым, точно она уже много раз его видела, но не замечала этого красивого, несколько угловатого молодого человека в мышино-сером «фольксвагене». Вот черт — она даже беззастенчиво прищелкнула пальцами, — этот мальчик ей нравится. Припарковался он довольно далеко от ее машины и теперь сидел, углубившись в чтение, за столиком в другом конце просторной террасы. Она повертела приготовленную монетку, потом подбросила ее вверх и на лету поймала. Вот незадача: ей уже почти сорок, а она все еще не знает, как это делается… Закинула ногу на ногу, принялась бездумно листать журнал — словом, изобразила одиночество прямо как в пошлейших сентиментальных фильмах. Машина в полном порядке, и она понятия не имеет, как подстроить неисправность. Мужчины моложе ее всегда казались ей туповатыми: слишком много гонору, а было бы из-за чего — пообтерлись малость и уже считают это опытом. Но так было раньше; с годами она научилась смотреть иначе, исподволь открыв для себя прелести застенчивости.