Голубые рельсы
Шрифт:
— Подождите, подождите… — поднял руку Дмитрий. — Насколько мне известно, шесть семей уже живут в новых вагончиках. Остальные… тридцать две, кажется?.. семьи переселят в такие вагончики немедленно, как только они прибудут.
— А сколько их ждать? Месяц? Полгода? — рявкнула Чухнова.
— Наверняка меньше полугода. Но с точностью до недели сказать вам не могу.
— Екатерина, ты дождись, когда коттеджи для семейных начнут строить, — посоветовал ей Каштан. — Вот тогда тебя в первую очередь из старого вагончика переселят.
Чухнова на мгновение задумалась, но, видно, сразу смекнула, что лучше иметь синицу в клетке, чем журавля в небе. Поднялась с лавки-дивана, осмотрела вагончик, отделанный красивым пластиком, ехидно поинтересовалась у Дмитрия:
— Себя-то небось не обидели, а?.. — И, хлопнув дверью, заключила: — Прохиндеи вы все отпетые!
Дмитрий начал опускать вагонное стекло. Оно не поддавалось.
— А, черт!.. Как ее по батюшке, Вань?
— По батюшке еще, честь велика!.. Васильевна, кажется.
— Екатерина Васильевна! Товарищ Чухнова! Вернитесь, пожалуйста! — справившись наконец со стеклом, крикнул в открытое окно Дмитрий.
Шагавшая по улице Чухнова остановилась и обернулась:
— Чем еще порадуете, товарищ начальник?
— Переезжайте в мой вагончик, а я в вашем устроюсь. Сейчас идите к начальнику поезда и от моего имени попросите машину для переезда.
Чухнова удивленно разинула рот, широко раскрыла глаза.
— Да чего уж… да не надо, подождем мы… — сказала она растерянно.
— Ну и иуда ты, Катерина! — опять не выдержал Каштан. — Сначала человека из собственного дома выгнала, а теперь крокодиловы слезы льешь.
— Екатерина Васильевна! Вы слышали, что я сказал? Действуйте! — перебил его Дмитрий и чуть улыбнулся одними глазами. — Как бы другие вас не опередили…
Последнее замечание подействовало на Чухнову: тяжело топая, она припустилась по проспекту.
— Дают — бери, бьют — беги! Валяй, Катерина! — уже беззлобно вдогонку прокричал ей Каштан.
— Неплохо для начала, — усмехнулся Дмитрий, поднимая свой чемодан.
Вошла Люба, деятельная, стремительная.
— Командир, срочное дело.
— Уже? Быстро! Говори, Люба.
— Смотрела школу: тесное помещение, похожее на конюшню. Это в то время, когда комплект сборно-разборного здания для новой школы гниет под открытым небом. Занятия здесь ведутся и в летние каникулы: зимой и весной была нехватка учителей, многие сбежали от трудностей, поэтому учебная годовая программа не закончена. Словом, надо собрать новую школу. Предлагаю сделать это завтра и послезавтра силами нашего отряда, Рассчитала: управимся, правда, без окончательной отделки и установки отопительных батарей. С этим до осени можно не спешить.
— Завтра и послезавтра выходные дни, Люба, — напомнил Дмитрий.
— Да сколько же можно отдыхать! Шесть дней ехали, ели да спали!
— Ладно, поговори с ребятами. Если они не возражают…
— Нас ведь двести с лишним человек! Каждый отработает по нескольку часов — и дело сделано. Я бегу к начальству. Попрошу, чтобы дали опытных плотников из «стариков», машины, кран.
— Сейчас вместе пойдем… Ты бы с парнями познакомилась.
— Да. Извините, Грановская. — Она энергично пожала руку Эрнеста своею маленькой, но сильной рукою.
— А этого молодца сама узнавай, — тронув за плечо вдруг сразу сникшего, сконфузившегося Каштана, сказал Дмитрий.
— Обожди, обожди… Ваня? Тот самый? Конечно, он!.. Мне о вас Дима много-много говорил. Таким я вас и представляла: огромным, с большими руками, красивым… Ну, здравствуйте!
— Здрассте… — буркнул Каштан и улыбнулся, как ему показалось, глупейшей улыбкой. Любину ладонь своей огромной лапищей он пожал с такой осторожностью, будто мог ее раздавить.
— Вот тебе и раз! Дима, он что, всегда такой стеснительный? Вот чего совсем не предполагала…
— Разве?.. Раньше не замечал. — Дмитрий внимательно посмотрел на бригадира и сделал такой вывод: — А, ясно: это ты ему, комиссар, приглянулась.
— Да будет вам! — не на шутку рассердился Каштан.
V
Лето 197+ г. Вспоминаю Москву, Кузнецкий мост, там рядом букинистический, куда частенько захаживал. Плутарх и Монтень, стоящие на моей книжной полке, — все оттуда. Тогда, помнится, за полстипендии купил объемистый том стихов русских поэтов, что вышел в Санкт-Петербурге в 1848 году, в великолепном кожаном переплете, с медной застежкой и пожелтелыми, твердо-восковыми толстыми страницами. Выхожу, спускаюсь к Неглинной и дальше, к Пассажу. Безликая, одинаковая толпа, страшная в своей безликости, — продукт урбанизации, автоматизации, стресса и прочих наимоднейших понятий, черт их дери. ЦУМ, Пассаж, «Меха» всасывают и выплевывают ее с коробками, свертками. Знакомое ощущение тоски, собачьей тоски. Нет, внешне толпа не безлика, напротив, одета модно, со вкусом. Но каждый — в себе, в извечной озабоченности крота. Какое дело до тебя вот этому проплывшему мимо гражданину с папкой под мышкой, невидяще-сосредоточенным взглядом и застывшим, как массивный чернильный прибор, лицом? Или вот этой довольной своими покупками и одновременно сосредоточенной даме со множеством свертков в руках, у которой лицо похоже на раскрашенный фарфоровый чайник? Сейчас вот раздавит меня «Волга», что рванулась на зеленый сигнал светофора большим сильным зверем, — какова будет их реакция? Погорюют минут пять и успокоят себя неизбежностью подобных нелепых трагедий в большом городе?.. Все та же толпа, похожая на заводных манекенов, только не с радостными, а озабоченными лицами. Да улыбнись ты, морда с портфелем! Нет, прошел. Двое столкнулись. Обменялись любезностями: «Смотреть надо, с-сволочь!» — «Ты сам с-сволочь!» — и разошлись, через минуту не вспоминая о перепалке, забыв о том, что за подобные оскорбления люди когда-то платились жизнью на дуэлях.
Не от этой ли нейлоново-синтетической толпы я бежал? Стоит подумать. Верно, так. В Дивном я не ощущаю той собачьей тоски: люди здесь все на виду, они как-то проще, сердечнее…
Кстати, зачем люди ведут дневники? Наверное, чтобы впоследствии перечитывать. Для сравнения, что ли. Каким ты был и каким стал. За шесть лет я ни разу не перечитывал свой дневник. Абсурдно? Впрочем, нет. Мне важно выплеснуть на бумагу свои мысли и чувства, то, что волнует меня в данную минуту, чтобы яснее разобраться в себе. Разумеется, не кривить душою, иначе дневник теряет весь свой смысл. А записки в духе «встал, поел, встретился с тем-то» и т. п. — глупость, порожденная праздностью. Нелепо ставить число и месяц записи: душевно человек взрослеет не за день и не за месяц, а за годы.
Что творится, что творится!.. Я знал, что БАМ нужен стране, но никак не предполагал, что в такой степени. Разворачиваешь «Комсомолку» — БАМ, включаешь «Маяк» — БАМ. Дочурка нашего прораба за что-то рассердилась на отца с матерью. «Убегу я от вас!» — «Куда ж ты убежишь?» — «На БАМ». На моей памяти ни об одной стройке не говорили так много. А наш крошечный, как разъезд, Дивный с вереницей стареньких жилых вагончиков в тупике в считанные дни приобрел известность солидного города. Чуть ли не в мировом масштабе. «В ближайшее время Япония отправит в Дивный партию строительных машин». И прочее, не говоря уж об отечественных поставках. Надо бы звякнуть в Вашингтон, узнать: что они готовят для Дивного? Знай наших!